В следующую секунду дверь распахнулась, и в комнату ввалились трое парней: две «шестерки» зама Князя, Урюк и Чех, и один новенький.
— Вот он, — скомандовал Урюк. Чех щелкнул предохранителем — и тут же, откуда ни возьмись, ему в лицо метнулось что-то когтистое и пушистое.
Чех обернулся и мгновенно, навскидку выстрелил. Раненая голубка забилась на полу. Моя душа метнулась из нее как ошпаренная.
— А-а, — орал Чех, — она выбила мне глаз. Моя душа кружила в воздухе. Единственное, что я понимал — мне в себя сейчас нельзя. Их трое. Я один.
Через секунду Чех вновь поднял волыну — и всадил одну за другой две маслины в своего товарища.
— Ты что?
Новый выстрел — и третий, неизвестный мне, лежит на полу.Потом Чех поднял пушку и упер ствол себе в висок. Лицо его отчаянно исказилось: связь между нашими сознаниями колебалась и подскакивала, как понтонный мост в ледоход, он понимал, кто его дергает за ниточки. «Ходжа, отпусти, — глухо пробормотал Чех, — мы же с тобой одну девку трахали». Прогремел выстрел-и Чех улегся рядом со своими товарищами.
Карачун вернулся через два часа. Я лежал на кровати и смотрел телевизор.
— Проснулся? — спросил Карачун.
Я встал и, подойдя к платьевому шкафу, открыл дверцу. В шкафу лежали все трое голубчиков, приходивших по мое тело.
— Меня разбудили, — сказал я.
Карачун заглянул в шкаф и выматерился. Мы спустились вниз. У подъезда все еще стояла длинная черная. Карачун позвонил из машины своему корич-невоусому приятелю, чтобы тот принял необходимые меры по очистке номера, а потом та же тачка отвезла нас в аэропорт.
Обратно мы летели с пересадкой: сначала в Париж, а уже оттуда в Москву.
Оставался уже час лету до Москвы, когда Карачун, молчавший всю дорогу, как сломанный телевизор, вдруг сказал:
— Знаешь «Алике-радио»?
Еще бы не знать! Самый крупный жилец под «крышей» Князя.
— А то. Я с них долги для Князя собирал.
— Собирал для Князя, теперь будешь для себя. И в следующую секунду в самолете грохнул взрыв.
Людей швырнуло вперед, о кресла, а из-под правого крыла стали вырываться языки пламени. Свет вырубился и зажегся снова, но тусклый и неживой.
— Горим, — отчаянно завопили люди. Карачун схватил меня за руку.
— Это Князь, — закричал он, — сматываемся! Самолет кувыркался в воздухе. Людей швыряло, как картошку. Их было двести пятьдесят человек или около того.
— Ну же!
— Тебе не кажется. Карачун, — проговорил я, — что будет несправедливо, если мы с тобой сгинем из этого места, а люди, которые ко взрыву не имеют никакого отношения, влупятся в землю?
— Аладдин!
Я откинулся на спинку кресла и закрыл глаза. Крики людей постепенно смолкали в моем сознании, все обволакивалось тягучей, полусладкой пеленой. Я видел, как горят провода и горючее в полупустых баках. Я видел, как мечутся стрелки приборов. Я видел недоумение летчиков в их кабине.
— Летим, е… летим! — заорал старший пилот. Мы действительно летели, и только мне была доступна вся красота этого полета: вперед самолета, запряженные упряжкой заклятий, мчались со скоростью 700 км/час два огромных рогатых джинна, изрыгая пламень и обрушивая проклятия на голову охомутавшего их колдуна.
— Выпускаем шасси, — закричал пилот, — мы садимся!
Самолет стоял на взлетной полосе, и пожарные машины купали его в блестящих пенных водопадах.Рядом медицинские «синеглазки» развозили спустившихся с трапа людей.
К публике в погонах и в халатах, окружившей аварийный самолет, подошел полковник Яниев с несколькими своими подручными.
— Что с рейсом 8476? Капитан контрразведки бросил:
— У них на борту взорвалсь бомба. Они вообще не могли сесть! Их двигатели отказали за сорок минут до посадки!
Яниев помолчал, а потом спросил:
— Пассажир по фамилии Ходжаев был на борту?
Полковник сверился со списком.
— Ага… А вон он идет, последним. Ты смотри, какой бледненький… Кажется, больше всех перепугался.
Самолет давно уже стоял на полосе, а я все лежал в кресле. Сил у меня было меньше, чем витаминов в гамбургере. Это вам не шуточка — вчера свистнуться по воздуху в Венесуэлу, а сегодня протащить на своей спине, хотя бы и с помощью заклятий, здоровенный аэробус!
Меня вывели из самолета последним и усадили в белый милицейский «форд». Мне плевать было, во что меня усадили. Там всех сажали по таким «фордам». Карачуна, который сошел раньше и дожидался меня у трапа, тоже увезли в государственной тачке.
Мир двоился у меня перед глазами. Я видел сразу несколько его оболочек. Я видел милицейский «форд», в который меня заводили, и полковника, который спрашивал:
— Господин Ходжаев?
А рядом с полковником стоял джинн ростом с половинку Останкинской телебашни, и джинн этот качал права на тему того, почему это я заставил его переть на себе этакого крылатого карася.
— Ковры таскал! — орал джинн с восточным акцентом. — Кур таскал, людей таскал, дворцы таскал, но чтобы такую вонючую штуку!
— Заткнись, — сказал я, — а то сейчас в бутылку законопачу.
— Ах в бутылку, — ухмыльнулся джинн, и тут я вырубился. Как оказалось впоследствии, мне просто врезали дубинкой по голове.
Через полчаса, когда я открыл глаза, я обнаружил, что сижу в обшарпанном милицейском кабинете и на меня лыбятся двое ментов: один — полковник, другой — майор.
В голову мне словно вчерашние щи вылили. Все вокруг двоилось. Магической силы у меня было на самом донышке.
— Полковник Яниев, — представился один мент.
— Майор Осокин, — другой.
— С прибытием вас из Венесуэлы, — сказал Яниев, — на нелетающем самолете с песком в двигателе вместо горючего.
Я сглотнул. Горючее я превратил в песок, когда понял, что единственный способ потушить пожар это сделать так, чтобы гореть было нечему. Я, морщась, полез в карман брюк и похолодел. Они изъяли все мои документы. Они изъяли парочку талисманов. Они изъяли даже бумажку с «люгером», так что я стоял совершенно безоружный.
— Что ты делал с Карачуном в Венесуэле?
— На крокодилов охотились, — ответил я. Этого не стоило говорить — кулак полковника сбросил меня наземь со стула.
— Как ты туда попал?
— А пошел ты… Новый тычок.
— Откуда тачки берешь? Я помолчал.
— Ну что, — спросил Яниев, — отелишься или будешь в молчанку играть?
Магической силы во мне было на донышке. Но мент этот довел меня до белого каления.
— Дайте мне бумагу, — сказал я, — напишу чистосердечное.
Яниев протянул мне лист бумаги и ручку. Я быстро, стараясь, как мог, стал рисовать волыну. Рисунок был уже готов.
— Ты чего рисуешь, падла! Я открыл рот, чтобы произнести заклинание, — и тут страшный удар по губам бросил меня наземь. Я только хрипел.
— Говори!
Ах суки поганые! Если бы я мог произнести хоть слово! Я бы вам такое сказал, что вы бы задницами стекла повыбивали!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33