Фантомы не скрывают ничего:
Нас плоти нагота зардеться заставляет,
Но кости наготу свою бесстыдно обнажают
Не нужен саван им; скелет бесполый отвергает и его.
"Отъявленный злодей в жестокости своей
С тобою не сравнится, ведь. Господи, он род свой
От тебя, создателя всего греха и горя, ужасного,
Неумолимого тирана начинает, и в том готов поклясться я.
Хоть столько храмов в честь воздвигнуты твою,
Не всем могущество твоё являлось.
Кто смог снести б такой позор,
Создав таких людей в подобном мире?
Ужель какая Сущность, будь то Дьявол или Бог,
Могла бы править столь зловеще, глупо и безумно,
Производя на свет людей, когда бы надо воздержаться!
Как мельница вращается наш мир,
И мелет смерть и жизнь, здоровье и недуг;
Нет цели у него, как нет ни разума, ни сердца или волн.

Пока река Пространства и Времён неспешно катит в море своё полноводье,
Должна вращаться слепо мельница, забыв покой;
Должны стираться жернова, но кто про это знает?
И человек понять бы мог, не будь туманным его взор,
Что прихоти его вращенье жерновов не следует;
И, более того, к нему они глухи и безразличны.
Ужели, как он говорит, к нему немилостив столь рок?
Он мелет горсть ему неспешных лет дыханья слабого
И перемалывает снова в прах забытья и смерти.
Так что ж они за люди, если на уме у них смертельный рок?
С живых как будто уст струится смерти пыль,
Гробницы обиталищем своим они избрали
И вздохи вечности с дыханьем смертным их слетают.
И рвут они чудесную вуаль ошибок жизненных,
Дабы проникнуть в пустоту, где тьма и древний ужас,
Где веры и надежд лампады угасают.
У них есть мудрость, но сами они не мудры,
У них есть добродетель, но добрые дела они вершить не в силах
(Мы знаем, что у дураков есть собственный свой Рай,
А у злодеев — надлежащий Ад);
У них есть сила, но судьба всё ж их сильнее,
Терпенье есть, но время побеждает и его,
В достатке доблесть, но над ней смеётся жизнь.
Рациональней нет их, но безумны всё ж они;
Безумье внешнее они сдержать не в силах,
Есть здравый смысл в рассудке их,
Но не имеет силы он, холодный, отстранённый;
Безумье видит; и не менее ясно
Предвиденье грядущей катастрофы; отказываясь верить,
Он обмануть пытается себя, но тщетно.
Из них иные высоки по положению, богатству, власти
Других все признают за гений или значимость; иные же
Бедны и злобны, плодят детей и ёжатся от страха,
Не принимая помощь, однако ж принимая все невзгоды
На сердце, тело и на душу; оставляя для других
Все жизненные блага; но тех и этих связали узы братства,
Печальных самых и самых измождённых людей на свете.
Вино Горечи предлагается посвящаемому
Часы и дни ложатся тяжким грузом на него,
Груз месяцев почти не вынести ему;
И часто в затаившейся душе он молится,
Чтобы забывшись, провести всё это время
И пробудиться в долгожданный благодатный день
И от него урвать свой куш, сокровищ свою долю,
Чтобы затем проспать другой сезон забот.
И вот, в конце концов, я истину несу,
Свидетель ей всяк мёртвый и живой, —
Возрадуйтесь же, ибо нет ни бога, как и чёрта
С обожествлённым именем, что создал и пытает нас;
И если суждены мытарства нам, то вовсе не за тем,
Чтоб чью-то желчь утихомирить.
Склоняемся мы пред законами вселенной,
В которых человеку нет отдельных разъяснений,
Что есть жестокость, доброта, любовь и ненависть;
Ведь если жабы и шакалы отвратительны на вид,
А тиграм свойственна краса и сила,
Что это — благосклонность иль судьбы немилость?
Живёт в борьбе всяк сущность, что ни день,
В бесчисленных преображениях ведёт войну,
Бесчисленными нитями сплетённая со всем, что есть;
И если в день какой родится кто-то на земле,
Все времена и силы к этому имеют отношенье.
И весь наш мир не в состояньи что-либо изменить иль помешать;
Я во вселенной всей намёка даже не нашёл
Добра и зла, благословенья иль проклятья,
Лишь Высшую Необходимость я открыл
И бесконечность Таинства безбрежного во тьме,
Что даже искрой слабою не осветится
Для нас, теней из сна, мелькнувших и пропавших.
О, Братья, сколь печальна наша жизнь!
Лишь несколько коротких лет должны нам предоставить облегченье.
Снести ль нам эти годы затруднённого дыханья?
И если вы не в силах наполнить чашу вашей жалкой жизни,
Закончить в миг любой её вольны вы
Без страха, что проснётесь после смерти.
Сколь царственна ночами бесконечными Луна!
Как звёзды блещут и мерцают, кружась в своём
Вселенском хороводе светил небесных
На небосклоне, безразличном словно сталь,
И люди с завистью и вожделеньем наблюдают
Вселенский марш и зарева из злата,
Наивно полагая, что небеса их вторят чувствам.
Церемония продолжается в соответствии с Порядком исполнения
Жрец завершает церемонию в обычном порядке

Седьмая сатанинская заповедь. Das Tierdrama
Как только охранительный талисман, Крест, разобьется, на свободу вырвется дикое безумие старых идолов, с бешеной яростью берсеркеров, воспетой северными поэтами. Этот талисман хрупок и однажды настанет день, когда это ничтожество будет разбито. Старые каменные боги восстанут из давно позабытых руин и сотрут пыль тысячелетий со своих глаз; и Тор, ожив, своим гигантским молотом разрушит готические соборы!
Генрих Гейне, 1834
Дьявол занимает особое место в немецкой магической традиции. Он, или его воплощение всегда побеждает. Как бы методично он не подвергался бесчестью, в итоге он все же оказывался всеобщим любимцем. В качестве вдохновителя оборотней он привел готтов и гуннов к их победам в Европе; в качестве последнего действующего героя в Саге о Нибелунгах он разрушил Валхаллу и установил на земле свое царствование. Он стал героем, или, по крайней мере, жуликоватым и деликатным злодеем из сказочных пьес. На протяжении всей христианской эпохи он был представлен в германской литературе и драматургии больше, нежели любой другой заимствованный из библии персонаж. Короткие роли, которые Дьявол исполнял в германской драматургии, постепенно удлинялись, пока не стали во многих случаях занимать целые пьесы! Конечно, его всегда побеждали и прогоняли обратно в Ад со страшным переполохом и шумом, вероятно, для того, чтобы удовлетворить у публики чувство праведности.
Особенно с момента написания Фауста, Сатана более не рассматривается как олицетворение явного зла. В Фаусте, хотя и жаждя человеческих душ, он сочувствует человеку — как и ницшевский Заратустра. и удручен тем, что земные существа столь узколобы и получают мало удовольствия от жизни. Шоу вторит его высказываниям в своем Человеке и Сверхчеловеке, где весьма услужливый Дьявол заботится о удобствах своих гостей в Аду.
Как и образ Сатаны в пересказе Шоу, немецкий дьявол часто предстает в облике катализатора просвещенности и вежливости, оптимистически отдаляясь от мизантропической роли Мефистофеля в Фаусте.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29