Сколько так ещё протяну? Поживу ещё полгодика - и все. И ничего от меня не останется. Ничего. А кто я, чтобы от меня что-то оставалось? Зачем заполнять своим хламом этот мир?..
Это все равно, что взойти на горную вершину, а потом спуститься оставив на ней свои следы, имя на скале да консервные банки. А зачем? Но надо же хоть что-то делать! Иначе я сойду с ума..."
Полдень. Холодно... Она сорвала колючий кругляш плода репейника, положила на ладонь и смотрел на него бережно, словно на снежинку, которая вот-вот растает, потому что его не видела, а видела картинки своего детства, летнего детства... Тогда кидалась она репейником. Весело было!.. Солнечно... А теперь, сиротливо, ищет, словно тот же репейник - за что б зацепиться.
Краем глаза она увидела, как подъехала к больнице машина мужа, как он прошел в корпус детской травмы. Его огромный, сто сорока килограммовый водитель, едва скрылся шеф, буквально не вышел, а выкарабкался из салона автомобиля, как из затхлой норы и, подтягивая вечно спадающие брюки от спортивного костюма с лампасами, пошел в её сторону. Он явно намеревался облегчить мочевой пузырь, скрываясь в строительном мусоре среди стволов деревьев.
- О! Надо же!.. - воскликнул он, увидев жену шефа, уютно вписавшуюся в такой неподобающий пейзаж.
- ... какая встреча, - продолжила Алина за него, грустно кивая.
- Я Кирилла к племяннику привез... Но вообще-то он с тобой хотел встретиться. Чтобы вне дома поговорить. Я же с ним не первый год. Чувствую. Только ты не убегай.
- Пусть с секретаршей своей разговаривает.
- Да плюнь ты. Я тебе честно говорю. Не знаю, было ли у них, нет... Знаешь, как это у нас, мужиков, бывает... Но ты для него одна. Я тебе точно говорю. Я уже с ним замучился...
Она слушала его, чувствуя себя не сильной, любимой, красивой, а замученным беспризорником. Осипшим, продрогшим беспризорником. Сил не было. Что будет дальше, кроме того, что она умрет, она себе ничего не представляла. Но как - умрет?! Все неожиданно перевернулось в её судьбе. Свекровь, ревновавшая её яро, теперь с такой же яростью цеплялась за нее, нуждалась в ней и даже полюбила. Полюбила, как любит слабый - сильного, дитяти - няньку. Только она, Алина, не чувствовала себя сильной. К тому же перевернулось все и в её материальном мире. Они снимали квартиру, сбежав от назойливой мамаши Кирилла, - но их квартира теперь заполнилась той, от которой сбежали. Квартира, в которой жила мать Кирилла, и была его пустовала. Правда, теперь Кирилл жил там, откуда сбежал. Но один. Кто же на ком женился в результате? Она - на его маме?.. Выходило абсурдно, но так получилось. Алина проявила свою волю милосердием и - загнала себя в угол.
Но Кирилл! Совершенно не приспособленный жить один, Кирилл, капризничающий, порой впадающий женские истерики, списывая свое домашнее поведение с мамочки, вдруг, когда мать его стала больна и ей потребовался уход, становится холоден к ней, старается не быть дома, а потом и вовсе безобразно срывается... Кто же сорвался тогда... он или она?.. Этого Алина уже не могла вспомнить. Теперь она знала только одно - она должна тянуть немощную больную, должна зарабатывать деньги на эту квартиру, все должна она... И положение её безвыходно. Вернее есть выход - смерть. Она скоро умрет, оттого ей теперь все равно. Ничего не страшно. Кроме смерти в долгих-долгих конвульсиях. "Боли начнутся - застрелюсь, - снова подумала она. Не смогу я никого обременять своей немощностью. Впрочем... никто и не обременится. Некому..."
- ...тут этот... Гуськов, когда узнал, что вы разошлись, так обрадовался... - продолжал свой монолог шофер Кирилла. - Целоваться к нему полез. Говорит: - Так и надо. Бабы - зло. А сам сел к нему на хвост, как последняя проститутка. Я подозреваю, что он голубой.
- Я не хочу его видеть, Саша, - заговорила Алина после долгого молчания. - Не говори ему, что видел меня. Я ещё не готова к встрече.
- Да ты что?! Он только ради тебя и приехал сюда. А вон - он идет! воскликнул Саша и замахал руками, окрикивая Кирилла. Едва тот подошел, тактично удалился в машину.
- Аля. Ну, давай, помиримся. Не могу я тебя вот так оставить. - Сразу начал Кирилл.
- Рубашки гладить некому? - заняла Алина оборонительную позицию, при этом еле сдерживая слезы.
- При чем здесь рубашки? Хорошо. Устала от меня. Поживи одна. Что я могу для тебя сделать? Скажи только!
"Боже! Боже!.. - Она чувствовала, как тошнотворно кружится голова. Как разумно он говорит! Если бы вся наша жизнь была столь же разумной! Я ни чего не могу понять. Ни на чем остановиться. У меня появилось какое-то мерцающее мышление: то одно, то другое. Меня тянет к нему, я люблю его, но отталкиваюсь от него, отбрыкиваюсь из последних сил. Быть может, мне надо действительно просто пожить одной?.. Иначе ничего не складывается, все расползается... - и все что происходит - мучительно, слишком...
- Что надо сделать? Скажи?! - тряс её за щуплые, опущенные плечи Кирилл.
- Отвези меня в центр. Мне надо в редакцию.
- Нет! Нечего тебе там делать. Опять предложат расписать интимную жизнь Пельша!
- Но это же!..
- Зачем?! Ты считаешь, это прилично? И это называется работа - трясти чужим нижним бельем?! Прав я тогда был, что не дал тебе...
- Ты ничего не дал мне сделать самостоятельно, даже самой отказаться тогда от этого предложения.
- Скажи спасибо, что я ещё пускаю тебя по выставкам этих идиотов помоешников! Тоже мне - авангард!
- Ты пускаешь? Но в тоже время ни за что не отпускаешь!
- А что же ты хочешь? Я - мужчина, ты - женщина.
- Да. Я - женщина, но я не инвалид, не ребенок!
- Начинается передача: "Я сама". Вот и езжай сама в свою редакцию.
- А ты сам гладь себе свои рубашки!
Она встала и пошла в метро, ни о чем не думая. Вагон мерно качался, мелькали огни туннеля. "Господи, как бы вздохнуть в полные легкие перед смертью!" - говорила она сама себе, как бы на первом плане - в глубине же, внутри её, - хриплый голос знакомого поэта Александра Еременко мерно раскачивал сгустившееся тьмою сознание:
... В ней только животный, болезненный страх
гнездится в гранитной химере размаха,
где словно титана распахнутый пах,
дымится ущелье отвесного мрака...
Словно во сне, словно вел её кто-то, а не она сама ехала в метро, вышла на станции, название которой даже не называла про себя, прошлась по бульвару. Как прошла, тоже не помнила. Помнила потом только то, что оказалась в очередной, из знакомых ей, редакции. Зачем?.. В голове было пусто. Может быть, написать о том, что она видела и слышала в онкологической клинике? Или: "Гневный репортаж умирающего"... Или описать ужас в глазах матерей, тех, который видела с утра?.. Нет. Это все настолько натурально и так больно!.. Стоит ли с такой распахнутой болью принижаться до объяснений с миром?..
... А может, попроситься в Чечню?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111
Это все равно, что взойти на горную вершину, а потом спуститься оставив на ней свои следы, имя на скале да консервные банки. А зачем? Но надо же хоть что-то делать! Иначе я сойду с ума..."
Полдень. Холодно... Она сорвала колючий кругляш плода репейника, положила на ладонь и смотрел на него бережно, словно на снежинку, которая вот-вот растает, потому что его не видела, а видела картинки своего детства, летнего детства... Тогда кидалась она репейником. Весело было!.. Солнечно... А теперь, сиротливо, ищет, словно тот же репейник - за что б зацепиться.
Краем глаза она увидела, как подъехала к больнице машина мужа, как он прошел в корпус детской травмы. Его огромный, сто сорока килограммовый водитель, едва скрылся шеф, буквально не вышел, а выкарабкался из салона автомобиля, как из затхлой норы и, подтягивая вечно спадающие брюки от спортивного костюма с лампасами, пошел в её сторону. Он явно намеревался облегчить мочевой пузырь, скрываясь в строительном мусоре среди стволов деревьев.
- О! Надо же!.. - воскликнул он, увидев жену шефа, уютно вписавшуюся в такой неподобающий пейзаж.
- ... какая встреча, - продолжила Алина за него, грустно кивая.
- Я Кирилла к племяннику привез... Но вообще-то он с тобой хотел встретиться. Чтобы вне дома поговорить. Я же с ним не первый год. Чувствую. Только ты не убегай.
- Пусть с секретаршей своей разговаривает.
- Да плюнь ты. Я тебе честно говорю. Не знаю, было ли у них, нет... Знаешь, как это у нас, мужиков, бывает... Но ты для него одна. Я тебе точно говорю. Я уже с ним замучился...
Она слушала его, чувствуя себя не сильной, любимой, красивой, а замученным беспризорником. Осипшим, продрогшим беспризорником. Сил не было. Что будет дальше, кроме того, что она умрет, она себе ничего не представляла. Но как - умрет?! Все неожиданно перевернулось в её судьбе. Свекровь, ревновавшая её яро, теперь с такой же яростью цеплялась за нее, нуждалась в ней и даже полюбила. Полюбила, как любит слабый - сильного, дитяти - няньку. Только она, Алина, не чувствовала себя сильной. К тому же перевернулось все и в её материальном мире. Они снимали квартиру, сбежав от назойливой мамаши Кирилла, - но их квартира теперь заполнилась той, от которой сбежали. Квартира, в которой жила мать Кирилла, и была его пустовала. Правда, теперь Кирилл жил там, откуда сбежал. Но один. Кто же на ком женился в результате? Она - на его маме?.. Выходило абсурдно, но так получилось. Алина проявила свою волю милосердием и - загнала себя в угол.
Но Кирилл! Совершенно не приспособленный жить один, Кирилл, капризничающий, порой впадающий женские истерики, списывая свое домашнее поведение с мамочки, вдруг, когда мать его стала больна и ей потребовался уход, становится холоден к ней, старается не быть дома, а потом и вовсе безобразно срывается... Кто же сорвался тогда... он или она?.. Этого Алина уже не могла вспомнить. Теперь она знала только одно - она должна тянуть немощную больную, должна зарабатывать деньги на эту квартиру, все должна она... И положение её безвыходно. Вернее есть выход - смерть. Она скоро умрет, оттого ей теперь все равно. Ничего не страшно. Кроме смерти в долгих-долгих конвульсиях. "Боли начнутся - застрелюсь, - снова подумала она. Не смогу я никого обременять своей немощностью. Впрочем... никто и не обременится. Некому..."
- ...тут этот... Гуськов, когда узнал, что вы разошлись, так обрадовался... - продолжал свой монолог шофер Кирилла. - Целоваться к нему полез. Говорит: - Так и надо. Бабы - зло. А сам сел к нему на хвост, как последняя проститутка. Я подозреваю, что он голубой.
- Я не хочу его видеть, Саша, - заговорила Алина после долгого молчания. - Не говори ему, что видел меня. Я ещё не готова к встрече.
- Да ты что?! Он только ради тебя и приехал сюда. А вон - он идет! воскликнул Саша и замахал руками, окрикивая Кирилла. Едва тот подошел, тактично удалился в машину.
- Аля. Ну, давай, помиримся. Не могу я тебя вот так оставить. - Сразу начал Кирилл.
- Рубашки гладить некому? - заняла Алина оборонительную позицию, при этом еле сдерживая слезы.
- При чем здесь рубашки? Хорошо. Устала от меня. Поживи одна. Что я могу для тебя сделать? Скажи только!
"Боже! Боже!.. - Она чувствовала, как тошнотворно кружится голова. Как разумно он говорит! Если бы вся наша жизнь была столь же разумной! Я ни чего не могу понять. Ни на чем остановиться. У меня появилось какое-то мерцающее мышление: то одно, то другое. Меня тянет к нему, я люблю его, но отталкиваюсь от него, отбрыкиваюсь из последних сил. Быть может, мне надо действительно просто пожить одной?.. Иначе ничего не складывается, все расползается... - и все что происходит - мучительно, слишком...
- Что надо сделать? Скажи?! - тряс её за щуплые, опущенные плечи Кирилл.
- Отвези меня в центр. Мне надо в редакцию.
- Нет! Нечего тебе там делать. Опять предложат расписать интимную жизнь Пельша!
- Но это же!..
- Зачем?! Ты считаешь, это прилично? И это называется работа - трясти чужим нижним бельем?! Прав я тогда был, что не дал тебе...
- Ты ничего не дал мне сделать самостоятельно, даже самой отказаться тогда от этого предложения.
- Скажи спасибо, что я ещё пускаю тебя по выставкам этих идиотов помоешников! Тоже мне - авангард!
- Ты пускаешь? Но в тоже время ни за что не отпускаешь!
- А что же ты хочешь? Я - мужчина, ты - женщина.
- Да. Я - женщина, но я не инвалид, не ребенок!
- Начинается передача: "Я сама". Вот и езжай сама в свою редакцию.
- А ты сам гладь себе свои рубашки!
Она встала и пошла в метро, ни о чем не думая. Вагон мерно качался, мелькали огни туннеля. "Господи, как бы вздохнуть в полные легкие перед смертью!" - говорила она сама себе, как бы на первом плане - в глубине же, внутри её, - хриплый голос знакомого поэта Александра Еременко мерно раскачивал сгустившееся тьмою сознание:
... В ней только животный, болезненный страх
гнездится в гранитной химере размаха,
где словно титана распахнутый пах,
дымится ущелье отвесного мрака...
Словно во сне, словно вел её кто-то, а не она сама ехала в метро, вышла на станции, название которой даже не называла про себя, прошлась по бульвару. Как прошла, тоже не помнила. Помнила потом только то, что оказалась в очередной, из знакомых ей, редакции. Зачем?.. В голове было пусто. Может быть, написать о том, что она видела и слышала в онкологической клинике? Или: "Гневный репортаж умирающего"... Или описать ужас в глазах матерей, тех, который видела с утра?.. Нет. Это все настолько натурально и так больно!.. Стоит ли с такой распахнутой болью принижаться до объяснений с миром?..
... А может, попроситься в Чечню?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111