Она постаралась перехватить взгляд Кажака. Улыбнулась ему, напоминая, как сливались по ночам их тела.
– Я дам тебе самую высокую цену, какую ты только пожелаешь, – настаивал Проватон, стараясь не говорить умоляющим тоном, губительным для любой сделки. Но ему до смерти хотелось завладеть этой кельтской женщиной. Нет, он не продаст ее ионийцам, он будет объезжать самых процветающих коневодов, живущих в долине Марицы, и пусть она лечит их драгоценных животных, а ему останется только сидеть и смотреть, как его кошелек наполняется золотом. Наконец-то он по-настоящему разбогатеет; ему не придется долгими месяцами, глотая пыль, трястись по торговым дорогам, где он должен прилагать столько усилий, чтобы уцелеть и вернуться домой хоть с какой-нибудь прибылью. Наконец-то он станет важной особой. И до конца жизни останется обеспеченным человеком.
– Женщина не продается, – повторил Кажак, заметив алчный блеск в глазах фракийца. Эпона досталась ему без всяких усилий, по чистой случайности, и во время их путешествия у него нередко появлялось желание продать ее, но теперь он ни за что не откажется от нее. Ибо теперь он знает, чем обладает, хотя и не может постичь, что же она такое, эта женщина.
Несомненно, однако, что он привезет в Море Травы ценнейшее сокровище.
С этой минуты он потерял всякий интерес к торговому обмену. Хотя разговор о телеге и сумке с железными кинжалами урывками продолжался, ни одна из торгующихся сторон не проявляла особой настойчивости. Истинной ценностью обладало лишь одно сокровище, и фракийцы были слишком плохо вооружены и немногочисленны, чтобы завладеть им силой.
Но, вернувшись к себе домой, они, конечно же, расскажут всем о великой кельтской целительнице лошадей. Умолчать о том, что они видели своими глазами, просто немыслимо. «Со временем, – пронеслось в уме у Проватона, – можно будет снарядить экспедицию к скифам, на занимаемую ими территорию, попытаться отыскать и похитить ее».
А может быть, среди кельтов есть еще и такие же, как она. На следующий год он может отправиться со своим обозом в высокие горы, поторговать там, посмотреть, что к чему. Если, конечно, до тех пор он не сложит где-нибудь голову.
– Ты спас мою лошадь, – сказал он Кажаку, – и для меня была бы большая честь, если бы ты соблаговолил взять у меня какой-нибудь дар. Ты и твои люди можете взять по одной вещи из моего груза. Любая, какая вам понравится, ваша.
– Каждый по одной вещи? – переспросил Кажак, сужая глаза. – Так низко ты ценишь свою лошадь?
– Мне приходится туго, – возразил Проватон. – У меня жена и шестеро детей, к тому же я младший брат. У меня даже своего дома нет, приходится жить в домах у чужих людей.
Кажаку уже надоел этот человек.
– Возьмите каждый по одной хорошей вещи, – сказал он своим людям, показывая на телеги, – если там есть хорошие вещи, и мы поедем дальше.
И скифы ускакали, оставив посреди дороги, около телег, Проватона, на чьих плечах оседала пыль от копыт их лошадей; начальник обоза провожал взглядом золотистую головку Эпоны, пока она и всадники не превратились в небольшие точки, еле заметные в отдалении.
– Запомните эту женщину, – сказал он своим людям. – Запомните хорошенько все, до последней мелочи.
ГЛАВА 18
С этих пор все переменилось. Если раньше люди Кажака относились к Эпоне совершенно равнодушно, как бы даже не замечая ее присутствия, то теперь они смотрели на нее с благоговейным трепетом и гордостью, как смотрели бы на двухголового жеребенка, родившегося от одной из кобыл в их стаде. Эта женщина сотворила необъяснимое чудо. Воскресила умирающую, как все видели, обреченную на смерть лошадь. Такое немыслимо, но они это видели своими глазами. Она рискнула своей жизнью, чтобы спасти обезумевшую кобылу, и ей это удалось.
Ни один человек, который это видел, никогда не сможет смотреть на нее прежними глазами.
Кажак теперь относился к ней очень заботливо и уже не заставлял идти пешком, чтобы жеребец мог отдохнуть. Вместо этого он приказывал одному из своих людей идти пешком, сажал Эпону на его лошадь и сам вел ее в поводу. Он первой давал ей еду и, напоив лошадей, давал ей воду.
Ни один из его людей не протестовал против этого.
По ночам Кажак лежал рядом с ней, глядя на звезды и думая о кельтской женщине, как он еще не думал ни об одной другой. Он входил теперь в ее тело с нежностью и даже благоговением.
Они ехали дальше на восток, когда, приветствуя их, над горным хребтом вдали взошло солнце.
– Карпаты, – произнес Кажак, кося глазами в утреннем свете.
Равнина расстилалась перед горами, точно склоняясь перед высшей мощью.
– Не такие высокие, как ваши горы, – сказал Кажак Эпоне. – Но очень крутые. Очень темные.
– Темные? Что он хочет этим сказать? И почему он избрал именно этот путь. – А я думала, ты не любишь ездить по горам, – напомнила она предводителю скифов. – Ты говорил, что, когда вы добирались до нас, лошади поранили себе ноги о камни.
Кажак, бурча, подтвердил свои прежние слова.
– Камни ранят лошадям ноги. Мы могли бы спускаться по Дуне до Моэзии, затем повернуть на север, затем на восток, но это очень длинный путь до Черного моря, к тому же придется пересекать много болот. И люди, и лошади могут заражаться лихорадкой, всякими болезнями. Поэтому мы поедем коротким путем, через горы, и если лошади собьют ноги, ты будешь их исцелять.
Одно дело – вылечить отравившуюся ядовитыми травами лошадь, другое дело – исцелять сбитые ноги лошадей. В последнее время Гоиббан наловчился выковывать железные подковы и прибивать их к копытам пони, но таким умением она не обладает. Целительная сила была дарована ей лишь по ее мольбе, для особой цели, как одно из проявлений ее дара. В глубине души она хорошо это знала. Но излечить треснутое копыто она не сможет.
Но, пожалуй, неразумно говорить это Кажаку. Ей нравилось слышать почтительные нотки в его голосе; ей нравилось, что она первая выбирала себе еду, а не подъедала остатки.
Плоская равнина постепенно перешла в пологие склоны, покрытые густым зеленым руном лесов. Когда склоны стали круче, скифы спешились и пошли вверх, вдоль берега горного ручья, ведя лошадей на поводу. Огромные хвойные деревья устилали землю почти сплошной тенью. «Может быть, поэтому Кажак сказал, что горы темные?» – осенило Эпону.
В первую же ночь, когда они расположились на ночлег, хотя они и находились недалеко от подножья, Эпона почувствовала, что воздух стал иным.
«Я рождена, чтобы жить в горах, – подумала Эпона. – Здесь мне хорошо».
Скифы, однако, не были рождены, чтобы жить в горах. По мере того как они поднимались в Карпаты все выше и выше, идя то вдоль речек, то по звериным тропам, то по тропам, протоптанным звероловами или дровосеками, они становились все беспокойнее и беспокойнее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121