У ручья я увидел Нюрку.
Она сидела на расстеленной фуфайке, рядом на траве валялся её портфель. В руке Нюрка держала старую жестяную кружку, которая всегда висела на берёзке у ручья.
- Закусываешь? - спросил я, сбрасывая с плеч корзину.
- Воду пью, - ответила Нюрка. Она даже не взглянула на меня и не поздоровалась.
- Что пустую воду пить? Вот хлеб с яблоком.
- Спасибо, не надо, - ответила Нюрка, поднесла кружку к губам и глотнула воды. Глотая, она прикрыла глаза и не сразу открыла их.
- Ты чего невесёлая? - спросил я.
- Так, - ответила Нюрка и пожала плечами.
- Может, двойку получила?
- Получила, - согласилась Нюрка.
- Вот видишь, сразу угадал. А за что?
- Ни за что.
Она снова глотнула воды и закрыла глаза.
- А домой почему не идёшь?
- Не хочу, - ответила Нюрка, не открывая глаз.
- Да съешь ты хлеба-то.
- Спасибо, не хочу.
- Хлеба не хочешь, домой не хочешь. Что ж, так не пойдёшь домой?
- Не пойду. Так и умру здесь, у ручья.
- Из-за двойки?
- Нет, не из-за двойки, ещё кое из-за чего, - сказала Нюрка и открыла наконец глаза.
- Это из-за чего же?
- Есть из-за чего, - сказала Нюрка, снова хлебнула из кружки и прикрыла глаза.
- Ну расскажи.
- Не твоё дело.
- Ну и ладно, - сказал я, обидевшись. - С тобой по-человечески, а ты... Ладно, я тоже тогда лягу и умру.
Я расстелил на траве куртку, улёгся и стал слегка умирать, поглядывая, впрочем, на солнце, которое неумолимо пряталось за деревья. Так не хотелось, чтоб кончался этот день. Ещё бы часок, полтора.
- Тебе-то из-за чего умирать? - спросила Нюрка.
- Есть из-за чего, - ответил я. - Хватает.
- Болтаешь, сам не зная... - сказала Нюрка.
Я закрыл глаза и минут пять лежал молча, задумавшись, есть мне от чего умирать или нет. Выходило, что есть. Самые тяжёлые, самые горькие мысли пришли мне в голову, и вдруг стало так тоскливо, что я забыл про Нюрку и про сегодняшний счастливый день, с которым не хотел расставаться.
А день кончался. Давно уж миновал полдень, начинался закат.
Облака, подожжённые солнцем, уходили за горизонт.
Горела их нижняя часть, а верхняя, охлаждённая первыми звёздами, потемнела, там вздрагивали синие угарные огоньки.
Неторопливо и как-то равнодушно взмахивая крыльями, к закату летела одинокая ворона. Она, кажется, понимала, что до заката ей сроду не долететь.
- Ты бы заплакал, если б я умерла? - спросила вдруг Нюрка.
Она по-прежнему пила воду мелкими глотками, прикрывая иногда глаза.
- Да ты что, заболела, что ли? - забеспокоился наконец я. - Что с тобой?
- Заплакал бы или нет?
- Конечно, - серьёзно ответил я.
- А мне кажется, никто бы не заплакал.
- Вся деревня ревела бы. Тебя все любят.
- За что меня любить? Что я такого сделала?
- Ну, не знаю... а только все любят.
- За что?
- Откуда я знаю, за что. За то, что ты - хороший человек.
- Ничего хорошего. А вот тебя любят, это правда. Если бы ты умер, тут бы все стали реветь.
- А если б мы оба вдруг умерли, представляешь, какой бы рёв стоял? сказал я.
Нюрка засмеялась.
- Это правда, - сказала она. - Рёв был бы жуткий.
- Давай уж поживём ещё немного, а? - предложил я. - А то деревню жалко.
Нюрка снова улыбнулась, глотнула воды, прикрыла глаза.
- Открывай, открывай глаза, - сказал я, - пожалей деревню.
- Так вкусней, - сказала Нюрка.
- Чего вкусней? - не понял я.
- С закрытыми глазами вкусней. С открытыми всю воду выпьешь - и ничего не заметишь. А так - куда вкусней. Да ты сам попробуй.
Я взял у Нюрки кружку, зажмурился и глотнул.
Вода в ручье была студёной, от неё сразу заныли зубы. Я хотел уж открыть глаза, но Нюрка сказала:
- Погоди, не торопись. Глотни ещё.
Сладкой подводной травой и ольховым корнем, осенним ветром и рассыпчатым песком пахла вода из ручья. Я почувствовал в ней голос лесных озёр и болот, долгих дождей и летних гроз.
Я вспомнил, как этой весной здесь в ручье нерестились язи, как неподвижно стояла на берегу горбатая цапля и кричала по-кошачьи иволга.
Я глотнул ещё раз и почувствовал запах совсем уже близкой зимы времени, когда вода закрывает глаза.
КЛЕЁНКА
Осенью, в конце октября, к нам в магазин привезли клеёнку.
Продавец Пётр Максимыч как получил товар, сразу запер магазин, и в щели между ставен не было видно, чего он делает.
- Клеёнку, наверное, меряет, - толковал дядя Зуй, усевшись на ступеньке. - Он вначале её всю перемеряет, сколько в ней метров-сантиметров, а потом продавать станет... Постой, ты куда, Мирониха, лезешь? Я первый стою.
- Кто первый? - возмутилась Мирониха, подлезая к самой двери. - Это ты-то первый? А я три часа у магазина стою, все ножки обтоптала! Он первый! Слезай отсюда!
- Чего? - не сдавался дядя Зуй. - Чего ты сказала? Повтори!
- Видали первого? - повторяла Мирониха. - А ну слезай отсюда, первый!
- Ну ладно, пускай я второй! Пускай второй, согласен.
- Что ты, батюшка, - сказала тётка Ксеня, - за Миронихой я стою.
- Эх, да что же вы, - огорчился дядя Зуй, - пустите хоть третьим!
Но и третьим его не пускали, пришлось становиться последним, за Колькой Дрождевым.
- Слышь, Колька Дрождев, - спрашивал дядя Зуй, - не видал, какая клеёнка? Чего на ней нарисовано: ягодки или цветочки?
- Может, и ягодки, - задумчиво сказал Колька Дрождев, механизатор, - а я не видал.
- Хорошо бы ягодки. Верно, Коля?
- Это смотря какие ягодки, - мрачно сказал Колька Дрождев, - если чернички или бруснички - это бы хорошо. А то нарисуют волчию - вот будет ягодка!
- Надо бы с цветочками, - сказала тётка Ксеня, - чтоб на столе красота была.
Тут все женщины, что стояли на крыльце, стали вздыхать, желая, чтоб клеёнка была с цветочками.
- А то бывают клеёнки с грибами, - снова мрачно сказал Колька Дрождев, - да ещё какой гриб нарисуют. Рыжик или опёнок - это бы хорошо, а то нарисуют валуев - смотреть противно.
- Я и с валуями возьму, - сказала Мирониха, - на стол стелить нечего.
Наконец дверь магазина загрохотала изнутри - это продавец Пётр Максимыч откладывал внутренние засовы.
А в магазине было темновато и холодно. У входа стояла бочка, серебрящаяся изнутри селёдками. Над нею, как чёрные чугунные калачи, свисали с потолка висячие замки. За прилавком на верхних полках пасмурно блистали банки с заграничными компотами, а на нижних, рядком, стояли другие банки, полулитровые, наполненные разноцветными конфетами. При тусклом свете ириски, подушечки и леденцы сияли за стеклом таинственно, как самоцветы.
В магазине пахло клеёнкой. Запах селёдки, макарон и постного масла был начисто заглушён. Пахло теперь сухим клеем и свежей краской.
Сама клеёнка лежала посреди прилавка, и, хоть свёрнута была в рулон, верхний край всё равно был открыт взглядам и горел ясно, будто кусок неба, увиденный со дна колодца.
- Ох, какая! - сказала тётка Ксеня. - Поднебесного цвета!
А другие женщины примолкли и только толпились у прилавка, глядя на клеёнку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13