плечи у него тяжелые, как гири. Он – силач, а Волошин – мастер.
– Ну что, парень? – говорит мне Волошин. – На уху наловил ли?
Я вываливаю из сетки язей.
– Будет навар, – хрипло говорит Шурка Клеткин, разглядывая язей. – Во, блестят, ну прямо железяки!
У Шурки все железяки. Трактор – железяка, ружье – железяка, котелок – тоже железяка.
Шурка парень молодой, а голос у него хриплый, как у старого чугунного человека.
На берегу мы чистим язей. Чешуя брызгами разлетается под ножом, блестит в прибрежной траве. Потом Волошин берет клещами котелок и ставит его в середину горна, на самый жар.
К ухе дядя Зуй подоспел. Прикатил в кузницу колесо, старое да ржавое. Где он такое выкопал? Дядя Зуй любит Волошина, таскает ему разные железки. Шурка подошел, пнул колесо сапогом.
– Барахло, – говорит. – Гнилая железяка.
– Гнилая? – обижается дядя Зуй. – Смотри, какие гаечки. Тут одних гаечек на паровоз хватит.
Волошин помалкивает, прикидывает, сгодится ли на что-нибудь это колесо.
Вот странное дело, никому не была нужна ржавая железяка, а теперь стоит в кузнице и с каждой минутой становится все более ценной. Теперь это материал для мастера. Неизвестно, что сделает из нее Волошин, но что-нибудь обязательно сделает. И может быть, такую вещь, про которую и Шурка скажет: «Вроде ничего получилась железяка».
– А то сказал: гнилая! – горячится дядя Зуй. – Сам ты, Шурка, вроде железяки! Вон нос какой кривой.
Шурка обиделся, трогает нос пальцами – кривой ли?
Уха готова – кипит, клокочет. Пена выплескивается из котелка на уголья, и пар от язевой ухи смешивается с кислым запахом кованого железа.
Волошин достает из шкафчика ложки. Всем – деревянные, Шурке – железяку.
Уху все едят внимательно. Задумываются – хороша ли?
Хороша!
ВИШНЯ
Во дворе зоотехника Николая стояла лошадь, привязанная к забору. Здесь же, на заборе, висело снятое с нее седло. Николай и бригадир Фролов стояли рядом.
– Что случилось? – спросил я.
– Да вот, – кивнул Николай, – погляди.
На боку лошади была рваная рана. Сильно текла кровь, капала в крапиву.
– Понимаешь, – стал объяснять мне Фролов, – кто-то проволоку натянул между столбами, колючую. А я на ферму гнал, спешил, не заметил и вот зацепился…
– Надо замечать, – сказал Николай и подобрал ватой стекающую кровь, залил рану йодом.
– Да как же, Коля, – сказал Фролов, – ведь я спешил, не видел проволоки этой.
– Надо было видеть, – сказал Николай.
Я стал шарить по карманам. Мне казалось, что где-то у меня должен был заваляться кусок сахару. И верно, нашелся кусок сахару, облепленный табаком.
Николай приготовил уже иглу, шелковую нитку и стал зашивать рану.
– Не могу! – сказал Фролов и отошел в сторону. – Как по мне шьет!
– Гонять лошадь он может, – сказал Николай, – а проволоку замечать он не может!
Лошадь, казалось, не чувствовала боли. Она стояла спокойно, но сахар брать с руки не стала.
– Терпи, терпи, – сказал ей Николай. – Сейчас кончу.
Лошадь наклонила голову к крапиве. Она прикрывала глаза и чуть вздрагивала.
– Гонять лошадь он может, – сказал Николай, – а поберечь ее он не может!
Бригадир Фролов стоял в стороне и курил, отвернувшись.
– Все, – сказал Николай.
Лошадь поняла это. Она обернулась поглядеть, что там у нее на боку. Тут я всучил ей кусок сахару. Она разгрызла его и стала обнюхивать мое плечо.
Фролов взял под мышку седло, отвязал лошадь и повел ее на конюшню.
Она шла в поводу спокойно, раскачиваясь с каждым шагом. Очень крепкая на вид и даже чуть округлая лошадь. Ее звали Вишня.
КОЛОБОК
Я пошел на рыбалку, а за мною увязался дядя Зуй.
– Ушицы похлебаю с тобой, и ладно, – сказал он.
У ивы, склонившейся над омутом, я закинул удочки, а дядя Зуй сел у меня за спиной – глядеть.
Дело шло к вечеру, и солнце спокойно плыло над лесом. Но потом из-за бугра выкатилась туча, пушистая и разлапистая. Солнце нырнуло в нее, как в черное дупло, и небо потемнело.
– Гроза идет, – сказал дядя Зуй. – Домой надо бы бечь.
Тут у меня клюнуло. Я подсек, и леска запела, натянувшись. Медный язь засиял в глубине, упираясь, вышел на поверхность, плеснул-затрепыхался. Я подвел его к берегу и выбросил в траву.
Зарница пронеслась по небу, грохнуло над головой, а язь подпрыгнул в траве.
Дождь вдруг ударил по воде сразу всеми каплями и с такой силой, будто сто язей шлепнули хвостами о поверхность. Река закипела, зашевелилась, молнии гнулись над нею, а в свете их прыгал в траве пойманный язь.
– Ну и дела! – бубнил дядя Зуй, накрывшись плащом. – Страшно-то как…
Внезапно дождь кончился. И засияло что-то на ветках ивы, и сполз с них, потрескивая, закачался в воздухе сверкающий колобок.
Он покатился к реке и вдруг подпрыгнул.
– Что?! – крикнул дядя Зуй. – Что это?
Колобок повис неподвижно в воздухе и чуть дрожал, колебался. Ослепительный свет его резал глаза, а кругом огненного колобка горела радуга.
Засияло все: и река, и кусты молочая по берегам, и листья рогоза прорезались из воды, блестящие, как лезвия ножей.
Покачиваясь и кружась, колобок полетел над берегом, и шел низко над кустами молочая, и взлетал, и стоял высоко, и обрывался белым яблоком, созревшим в небе.
Вдруг померк его свет.
Колобок раздулся и стал огромным черным шаром.
В нем вспыхнули лиловые жилы, и грохнул взрыв.
Мы бежали к дому.
Дядя Зуй, насквозь мокрый, еле поспевал за мной.
– Что ж это? – кричал он. – Неуж атомная бомба?
– Шаровая молния.
– Шаровая? Да откуда она взялась?
– Не знаю! – кричал я через плечо. – Иногда во время грозы получаются такие шаровые молнии!
– Ага! – кричал дядя Зуй мне вдогонку. – Это, наверно, простая молния в клубок скрутилась! Ну дела!
Мы прибежали домой и сразу скинули мокрые рубахи, поставили самовар.
– Ну и дела! – твердил дядя Зуй. – Простая молния в клубок скрутилась. Чтоб я больше пошел с тобой на рыбалку – ни за что!
КАРТОФЕЛЬНЫЙ СМЫСЛ
– Да, что ты ни говори, батюшка, а я картошку люблю. Потому что в картошке смыслу много.
– Да какой там особенный-то смысл? Картошка и картошка.
– Э-э… не говори, батюшка, не говори. Наваришь с полведерочки – тут и жизнь вроде повеселей становится. Вот такой и смысл… картофельный.
Мы сидели с дядей Зуем на берегу реки у костра и ели печеную картошку. Просто так пошли к реке – поглядеть, как рыбка плавится, да и разложили костер, картошечки поднакопали, напекли. А соль у дяди Зуя в кармане оказалась.
– А как же без соли-то? Соль, батюшка, я всегда с собой ношу. Придешь, к примеру, в гости, а у хозяйки суп несоленый. Тут и неловко будет сказать: суп, дескать, у вас несоленый. А я уж тут потихоньку из кармана соль достану и… подсолю.
– А еще-то ты чего носишь в карманах? И верно – они у тебя все время оттопыриваются.
– Чего еще ношу?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45
– Ну что, парень? – говорит мне Волошин. – На уху наловил ли?
Я вываливаю из сетки язей.
– Будет навар, – хрипло говорит Шурка Клеткин, разглядывая язей. – Во, блестят, ну прямо железяки!
У Шурки все железяки. Трактор – железяка, ружье – железяка, котелок – тоже железяка.
Шурка парень молодой, а голос у него хриплый, как у старого чугунного человека.
На берегу мы чистим язей. Чешуя брызгами разлетается под ножом, блестит в прибрежной траве. Потом Волошин берет клещами котелок и ставит его в середину горна, на самый жар.
К ухе дядя Зуй подоспел. Прикатил в кузницу колесо, старое да ржавое. Где он такое выкопал? Дядя Зуй любит Волошина, таскает ему разные железки. Шурка подошел, пнул колесо сапогом.
– Барахло, – говорит. – Гнилая железяка.
– Гнилая? – обижается дядя Зуй. – Смотри, какие гаечки. Тут одних гаечек на паровоз хватит.
Волошин помалкивает, прикидывает, сгодится ли на что-нибудь это колесо.
Вот странное дело, никому не была нужна ржавая железяка, а теперь стоит в кузнице и с каждой минутой становится все более ценной. Теперь это материал для мастера. Неизвестно, что сделает из нее Волошин, но что-нибудь обязательно сделает. И может быть, такую вещь, про которую и Шурка скажет: «Вроде ничего получилась железяка».
– А то сказал: гнилая! – горячится дядя Зуй. – Сам ты, Шурка, вроде железяки! Вон нос какой кривой.
Шурка обиделся, трогает нос пальцами – кривой ли?
Уха готова – кипит, клокочет. Пена выплескивается из котелка на уголья, и пар от язевой ухи смешивается с кислым запахом кованого железа.
Волошин достает из шкафчика ложки. Всем – деревянные, Шурке – железяку.
Уху все едят внимательно. Задумываются – хороша ли?
Хороша!
ВИШНЯ
Во дворе зоотехника Николая стояла лошадь, привязанная к забору. Здесь же, на заборе, висело снятое с нее седло. Николай и бригадир Фролов стояли рядом.
– Что случилось? – спросил я.
– Да вот, – кивнул Николай, – погляди.
На боку лошади была рваная рана. Сильно текла кровь, капала в крапиву.
– Понимаешь, – стал объяснять мне Фролов, – кто-то проволоку натянул между столбами, колючую. А я на ферму гнал, спешил, не заметил и вот зацепился…
– Надо замечать, – сказал Николай и подобрал ватой стекающую кровь, залил рану йодом.
– Да как же, Коля, – сказал Фролов, – ведь я спешил, не видел проволоки этой.
– Надо было видеть, – сказал Николай.
Я стал шарить по карманам. Мне казалось, что где-то у меня должен был заваляться кусок сахару. И верно, нашелся кусок сахару, облепленный табаком.
Николай приготовил уже иглу, шелковую нитку и стал зашивать рану.
– Не могу! – сказал Фролов и отошел в сторону. – Как по мне шьет!
– Гонять лошадь он может, – сказал Николай, – а проволоку замечать он не может!
Лошадь, казалось, не чувствовала боли. Она стояла спокойно, но сахар брать с руки не стала.
– Терпи, терпи, – сказал ей Николай. – Сейчас кончу.
Лошадь наклонила голову к крапиве. Она прикрывала глаза и чуть вздрагивала.
– Гонять лошадь он может, – сказал Николай, – а поберечь ее он не может!
Бригадир Фролов стоял в стороне и курил, отвернувшись.
– Все, – сказал Николай.
Лошадь поняла это. Она обернулась поглядеть, что там у нее на боку. Тут я всучил ей кусок сахару. Она разгрызла его и стала обнюхивать мое плечо.
Фролов взял под мышку седло, отвязал лошадь и повел ее на конюшню.
Она шла в поводу спокойно, раскачиваясь с каждым шагом. Очень крепкая на вид и даже чуть округлая лошадь. Ее звали Вишня.
КОЛОБОК
Я пошел на рыбалку, а за мною увязался дядя Зуй.
– Ушицы похлебаю с тобой, и ладно, – сказал он.
У ивы, склонившейся над омутом, я закинул удочки, а дядя Зуй сел у меня за спиной – глядеть.
Дело шло к вечеру, и солнце спокойно плыло над лесом. Но потом из-за бугра выкатилась туча, пушистая и разлапистая. Солнце нырнуло в нее, как в черное дупло, и небо потемнело.
– Гроза идет, – сказал дядя Зуй. – Домой надо бы бечь.
Тут у меня клюнуло. Я подсек, и леска запела, натянувшись. Медный язь засиял в глубине, упираясь, вышел на поверхность, плеснул-затрепыхался. Я подвел его к берегу и выбросил в траву.
Зарница пронеслась по небу, грохнуло над головой, а язь подпрыгнул в траве.
Дождь вдруг ударил по воде сразу всеми каплями и с такой силой, будто сто язей шлепнули хвостами о поверхность. Река закипела, зашевелилась, молнии гнулись над нею, а в свете их прыгал в траве пойманный язь.
– Ну и дела! – бубнил дядя Зуй, накрывшись плащом. – Страшно-то как…
Внезапно дождь кончился. И засияло что-то на ветках ивы, и сполз с них, потрескивая, закачался в воздухе сверкающий колобок.
Он покатился к реке и вдруг подпрыгнул.
– Что?! – крикнул дядя Зуй. – Что это?
Колобок повис неподвижно в воздухе и чуть дрожал, колебался. Ослепительный свет его резал глаза, а кругом огненного колобка горела радуга.
Засияло все: и река, и кусты молочая по берегам, и листья рогоза прорезались из воды, блестящие, как лезвия ножей.
Покачиваясь и кружась, колобок полетел над берегом, и шел низко над кустами молочая, и взлетал, и стоял высоко, и обрывался белым яблоком, созревшим в небе.
Вдруг померк его свет.
Колобок раздулся и стал огромным черным шаром.
В нем вспыхнули лиловые жилы, и грохнул взрыв.
Мы бежали к дому.
Дядя Зуй, насквозь мокрый, еле поспевал за мной.
– Что ж это? – кричал он. – Неуж атомная бомба?
– Шаровая молния.
– Шаровая? Да откуда она взялась?
– Не знаю! – кричал я через плечо. – Иногда во время грозы получаются такие шаровые молнии!
– Ага! – кричал дядя Зуй мне вдогонку. – Это, наверно, простая молния в клубок скрутилась! Ну дела!
Мы прибежали домой и сразу скинули мокрые рубахи, поставили самовар.
– Ну и дела! – твердил дядя Зуй. – Простая молния в клубок скрутилась. Чтоб я больше пошел с тобой на рыбалку – ни за что!
КАРТОФЕЛЬНЫЙ СМЫСЛ
– Да, что ты ни говори, батюшка, а я картошку люблю. Потому что в картошке смыслу много.
– Да какой там особенный-то смысл? Картошка и картошка.
– Э-э… не говори, батюшка, не говори. Наваришь с полведерочки – тут и жизнь вроде повеселей становится. Вот такой и смысл… картофельный.
Мы сидели с дядей Зуем на берегу реки у костра и ели печеную картошку. Просто так пошли к реке – поглядеть, как рыбка плавится, да и разложили костер, картошечки поднакопали, напекли. А соль у дяди Зуя в кармане оказалась.
– А как же без соли-то? Соль, батюшка, я всегда с собой ношу. Придешь, к примеру, в гости, а у хозяйки суп несоленый. Тут и неловко будет сказать: суп, дескать, у вас несоленый. А я уж тут потихоньку из кармана соль достану и… подсолю.
– А еще-то ты чего носишь в карманах? И верно – они у тебя все время оттопыриваются.
– Чего еще ношу?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45