дельфина моего нигде не было. Когда я уже собирался уходить, раздался знакомый свист от реки, и, перегнувшись через парапет, я увидел внизу, под самой стенкой, своего приятеля. Он стоял по пояс в мелкой воде и делал мне какие-то таинственные знаки.
"Что случилось?" - спросил я. "Двигай к Берсеневской набережной", ответил он и, тотчас нырнув в воду, пропал из виду. Я прошел к Берсеневской и там, где был спуск к воде, к причалам речного .трамвая, снова увидел своего приятеля и смог подойти к нему вплотную. Он выглядел испуганным и растерянным. "Что случилось?" - снова спросил я. Высунувшись из воды, он протянул мне что-то, завернутое в мокрую бумагу. "На, возьми деньги, - торопливо произнес он, - и сбегай купи мне какие-нибудь брюки пятьдесят второго размера". "Зачем тебе понадобились брюки (мы давно перешли от английских условностей на простое московское "ты")?" - спросил я и с недоумением посмотрел на мокрый пакет с деньгами. "Не могу вылезти из воды, у меня выросли ноги", - был ответ. "Как так? Ноги?!" - "Да, ноги". - "Как же это могло случиться?" - "Не знаю, сказал он подавленно, - вероятнее всего, оттого, что я влюбился". - "В кого?!" - "В Таню Поломарчук", - последовал ответ. "Ну и что?" - недоумевал я. "А вот то... и ноги выросли". - "И, - начал я, вдруг озаряясь внезапной догадкой, но еще не в силах поверить себе, - и... что же?" - "Да", - произнес он стыдливым шепотом.
Тут меня разорвало на тысячи кусочков, я хохотал, бегая по плоту, как сумасшедший, прыгал, кувыркался через голову, свистал, верещал и все не мог успокоиться. Наконец я успокоился и, склонившись над понурым дельфином, произнес сакраментальное: "И ты, Брут..." Но сразу же осекся, увидев, что бедняга стоит в воде и плачет, роняя крупные, как орехи, слезы на свою белую грудь. "Ну полно, полно, дружок, плакать-то зачем? - стал я успокаивать дельфина. - Сейчас пойду и куплю тебе штаны". - "Иди, голубчик, - всхлипывая, отвечал он, - спасибо... и ремень купи, и ботинки... Я ведь думал, - продолжал он сквозь рыдания, - что вернусь когда-нибудь в море. А теперь..." - "Не стоит огорчаться, дельфин, - сказал я. - Не ты первый, не ты и последний. Все мы собирались когда-нибудь вернуться в море или в лес, а вместо этого покупаем себе штаны с ремнем или с подтяжками..."
Вот так и случилось, что вскоре дельфин женился на Тане Поломарчук, девице из подвала, где находился плакатный архив и склад для бумаги. Там, в теплых и душных катакомбах, едва освещенных редкими лампочками, среди стеллажей, шкафов и бумажных рулонов было подземное царство Татьяны, Киски, как ее звали художники. В этом подвальном помещении один черт, наверное, знал, где что расположено, какие таятся комнатки и переходы в зияющей тьме, но стоило сойти в подвал и позвать: "Кис-кис", - как из этой тьмы возникала Таня, в коротеньком синем халатике, под которым ничего не было, поджарая, с вертлявым корпусом, с буйными волосами, накрашенная под древних египтянок и, подобно им, склонная к свободному, безудержному гетеризму. В дни художественных советов всклокоченные мастера плаката, томящиеся перед беспощадным судилищем, то и дело сбегали, не выдержав нервного напряжения, по каменным ступеням в подвал, чтобы обрести там успокоение в магическом общении с Киской. И часто бывало, что вызываемый по списку художник не оказывался в зале заседаний, тогда Кузанов, весело осклабившись, командовал со своего председательского места: "Ну-ка, сбегайте кто-нибудь вниз".
Наивный дельфин, ничего не понимавший, кроме того, что Татьяна была существом добрым и безотказным, попался в ее сети, безумно влюбился в жрицу подвала, и в результате у него выросли ноги. На этом метаморфоза его не завершилась - у дельфина вскоре прорезался человеческий голос, правда, писклявый и невзрачный, но вполне достаточный для того, чтобы объясниться и попросить руки Татьяны. В руке этой щедрой она не отказала, и вскоре вся наша ватага художников и редакторы - весь издательский коллектив гулял на свадьбе, которую отгрохали с шумом и помпой в мансардах на Сиреневом бульваре. Столы были накрыты сразу в трех мастерских. Татьяна вырядилась в белое шелковое кимоно, расписанное красными драконами, была она великолепна, подпила и бузила, теша в последний раз сердца друзей, и все целовали ее, кричали "горько", нанесли подарков. Сам главный, правда, не осчастливил своим присутствием свадебного пира, но прислал громадный малиновый адрес с текстом поздравления, как всегда блещущим остроумием, в котором, в частности, говорилось о "выдающейся и милосердной роли Татьяны Поломарчук, ныне Нашивочкиной, в деле развития отечественного плакатного искусства". На свадьбе, которая шла в трех разных комнатах, было, казалось, три невесты - и вовсе не было жениха, настолько незначительной оказалась его роль на собственном празднестве бракосочетания. Нашивочкин, совершенно не приученный пить, окосел после первой же рюмки, а после второй уснул за столом, приложившись щекою к блюду с холодной осетриной, и его торжественно унесли четыре бородача на антресоли, где и положили на диван.
Женившись, Нашивочкин сильно переменился. Он стал весьма вальяжным, как-то незаметно выросли у него длинные кудри, завел он небольшую бородку с усами, а вскоре, к моему великому удивлению, его ввели в состав редколлегии и одновременно сделали членом художественного совета. Он уже поговаривал наедине со мною о своем желании вступить в Союз художников, ни словом, кстати, не упомянув того, что пользуется моим училищным дипломом, довольно грубо подделанным. Жена его больше у нас не работала, вообще бросила всякую работу, ибо Нашивочкин зарабатывал теперь весьма прилично: помимо издательства местом приложения его сил стал художественный комбинат, где бывший дельфин, освоив станковую живопись, стал писать картины на морские темы. Жил он пока в старой квартире жены, вместе с тещей, но в списке очередников на получение жилплощади Нашивочкин стоял в числе первых.
Теперь узнать в нем дельфина было совершенно невозможно, это был плотный, белотелый человек среднего роста с мягкими, несколько неуклюжими манерами добродушного увальня, склонного к полноте, но весьма расторопный и исполнительный, один из самых надежных плакатистов издательства. Кузанов наш, как и всякий деспот, заводил возле себя фаворитов, которых время от времени менял, и Нашивочкин вскоре стал одним из любимейших; по десять раз в продолжение совета главный обращался к нему с вопросами, просил высказать свое мнение, и при ответах Семена Никодимовича, произносимых тонким, слегка хрюкающим голосом, Павел Эдуардович окидывал стол совета просветленным взором, не скрывая того, как он счастлив выслушать единственно разумное мнение среди моря абсолютной чепухи. А этот простак весь вытягивался, как бравый солдат Швейк, выпячивал грудь и ел начальство глазами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86
"Что случилось?" - спросил я. "Двигай к Берсеневской набережной", ответил он и, тотчас нырнув в воду, пропал из виду. Я прошел к Берсеневской и там, где был спуск к воде, к причалам речного .трамвая, снова увидел своего приятеля и смог подойти к нему вплотную. Он выглядел испуганным и растерянным. "Что случилось?" - снова спросил я. Высунувшись из воды, он протянул мне что-то, завернутое в мокрую бумагу. "На, возьми деньги, - торопливо произнес он, - и сбегай купи мне какие-нибудь брюки пятьдесят второго размера". "Зачем тебе понадобились брюки (мы давно перешли от английских условностей на простое московское "ты")?" - спросил я и с недоумением посмотрел на мокрый пакет с деньгами. "Не могу вылезти из воды, у меня выросли ноги", - был ответ. "Как так? Ноги?!" - "Да, ноги". - "Как же это могло случиться?" - "Не знаю, сказал он подавленно, - вероятнее всего, оттого, что я влюбился". - "В кого?!" - "В Таню Поломарчук", - последовал ответ. "Ну и что?" - недоумевал я. "А вот то... и ноги выросли". - "И, - начал я, вдруг озаряясь внезапной догадкой, но еще не в силах поверить себе, - и... что же?" - "Да", - произнес он стыдливым шепотом.
Тут меня разорвало на тысячи кусочков, я хохотал, бегая по плоту, как сумасшедший, прыгал, кувыркался через голову, свистал, верещал и все не мог успокоиться. Наконец я успокоился и, склонившись над понурым дельфином, произнес сакраментальное: "И ты, Брут..." Но сразу же осекся, увидев, что бедняга стоит в воде и плачет, роняя крупные, как орехи, слезы на свою белую грудь. "Ну полно, полно, дружок, плакать-то зачем? - стал я успокаивать дельфина. - Сейчас пойду и куплю тебе штаны". - "Иди, голубчик, - всхлипывая, отвечал он, - спасибо... и ремень купи, и ботинки... Я ведь думал, - продолжал он сквозь рыдания, - что вернусь когда-нибудь в море. А теперь..." - "Не стоит огорчаться, дельфин, - сказал я. - Не ты первый, не ты и последний. Все мы собирались когда-нибудь вернуться в море или в лес, а вместо этого покупаем себе штаны с ремнем или с подтяжками..."
Вот так и случилось, что вскоре дельфин женился на Тане Поломарчук, девице из подвала, где находился плакатный архив и склад для бумаги. Там, в теплых и душных катакомбах, едва освещенных редкими лампочками, среди стеллажей, шкафов и бумажных рулонов было подземное царство Татьяны, Киски, как ее звали художники. В этом подвальном помещении один черт, наверное, знал, где что расположено, какие таятся комнатки и переходы в зияющей тьме, но стоило сойти в подвал и позвать: "Кис-кис", - как из этой тьмы возникала Таня, в коротеньком синем халатике, под которым ничего не было, поджарая, с вертлявым корпусом, с буйными волосами, накрашенная под древних египтянок и, подобно им, склонная к свободному, безудержному гетеризму. В дни художественных советов всклокоченные мастера плаката, томящиеся перед беспощадным судилищем, то и дело сбегали, не выдержав нервного напряжения, по каменным ступеням в подвал, чтобы обрести там успокоение в магическом общении с Киской. И часто бывало, что вызываемый по списку художник не оказывался в зале заседаний, тогда Кузанов, весело осклабившись, командовал со своего председательского места: "Ну-ка, сбегайте кто-нибудь вниз".
Наивный дельфин, ничего не понимавший, кроме того, что Татьяна была существом добрым и безотказным, попался в ее сети, безумно влюбился в жрицу подвала, и в результате у него выросли ноги. На этом метаморфоза его не завершилась - у дельфина вскоре прорезался человеческий голос, правда, писклявый и невзрачный, но вполне достаточный для того, чтобы объясниться и попросить руки Татьяны. В руке этой щедрой она не отказала, и вскоре вся наша ватага художников и редакторы - весь издательский коллектив гулял на свадьбе, которую отгрохали с шумом и помпой в мансардах на Сиреневом бульваре. Столы были накрыты сразу в трех мастерских. Татьяна вырядилась в белое шелковое кимоно, расписанное красными драконами, была она великолепна, подпила и бузила, теша в последний раз сердца друзей, и все целовали ее, кричали "горько", нанесли подарков. Сам главный, правда, не осчастливил своим присутствием свадебного пира, но прислал громадный малиновый адрес с текстом поздравления, как всегда блещущим остроумием, в котором, в частности, говорилось о "выдающейся и милосердной роли Татьяны Поломарчук, ныне Нашивочкиной, в деле развития отечественного плакатного искусства". На свадьбе, которая шла в трех разных комнатах, было, казалось, три невесты - и вовсе не было жениха, настолько незначительной оказалась его роль на собственном празднестве бракосочетания. Нашивочкин, совершенно не приученный пить, окосел после первой же рюмки, а после второй уснул за столом, приложившись щекою к блюду с холодной осетриной, и его торжественно унесли четыре бородача на антресоли, где и положили на диван.
Женившись, Нашивочкин сильно переменился. Он стал весьма вальяжным, как-то незаметно выросли у него длинные кудри, завел он небольшую бородку с усами, а вскоре, к моему великому удивлению, его ввели в состав редколлегии и одновременно сделали членом художественного совета. Он уже поговаривал наедине со мною о своем желании вступить в Союз художников, ни словом, кстати, не упомянув того, что пользуется моим училищным дипломом, довольно грубо подделанным. Жена его больше у нас не работала, вообще бросила всякую работу, ибо Нашивочкин зарабатывал теперь весьма прилично: помимо издательства местом приложения его сил стал художественный комбинат, где бывший дельфин, освоив станковую живопись, стал писать картины на морские темы. Жил он пока в старой квартире жены, вместе с тещей, но в списке очередников на получение жилплощади Нашивочкин стоял в числе первых.
Теперь узнать в нем дельфина было совершенно невозможно, это был плотный, белотелый человек среднего роста с мягкими, несколько неуклюжими манерами добродушного увальня, склонного к полноте, но весьма расторопный и исполнительный, один из самых надежных плакатистов издательства. Кузанов наш, как и всякий деспот, заводил возле себя фаворитов, которых время от времени менял, и Нашивочкин вскоре стал одним из любимейших; по десять раз в продолжение совета главный обращался к нему с вопросами, просил высказать свое мнение, и при ответах Семена Никодимовича, произносимых тонким, слегка хрюкающим голосом, Павел Эдуардович окидывал стол совета просветленным взором, не скрывая того, как он счастлив выслушать единственно разумное мнение среди моря абсолютной чепухи. А этот простак весь вытягивался, как бравый солдат Швейк, выпячивал грудь и ел начальство глазами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86