«Отведите меня к вашему командиру». После недолгих переговоров нас с Золтаном направили в Оперный театр, где, как нам сказали, располагалась штаб-квартира революционного комитета. Сам театр мы нашли без труда, но зато долго бродили внутри: вверх-вниз, из коридора в коридор. Наконец, нас проводили в большую комнату, где… восемь мужиков смотрели телевизор.
Существует такой журналистский штамп: «сердце революционных событий». Так вот, это самое «сердце» я представлял себе по-другому. Один мужик был на балконе и общался с народом на площади – какового народа имелось в наличии человек пять или шесть. Но это была просто дружеская болтовня, а не пламенное воззвание.
Мы с Золтаном походили по комнате, пытаясь понять, кто тут главный. С чего начать интервью у революции? В углу, в гордом одиночестве, сидел человек возбужденного вида. Я предложил ему пачку «Кента», чтобы вызвать на разговор. «Кент» в Румынии – это не сигареты, а твердая валюта. Было дело, когда я посредством одной пачки «Кента» открыл закрытый ресторан в Бухаресте. Пачки циркулировали по стране, никто их не открывал и не курил, а за три пачки, как мне говорили, можно было получить медицинский диплом.
Я был уверен, что прикоснулся к революции в чистом виде, когда мужик отказался брать пачку, но потом все-таки взял, мучимый острой никотиновой недостаточностью, открыл ее, достал одну сигарету и жадно закурил. Открытую пачку он приглашающе положил на стол, так чтобы все, кто хотел, угощались.
Курильщик объяснил мне, что в Тимишоаре революция победила, но он понятия не имеет, что происходит в других городах. Никто не знает, на что способна Секуритате. Никто не знает точного числа жертв, но счет идет на тысячи.
Мы пытались поговорить и с остальными, но не услышали ничего нового. Никто ничего не знал, никто ни за что не отвечал. Никто не знал, что происходит. Никто не участвовал в боях, и вот еще любопытная деталь – никакого оружия в Опере не было.
Так и должно было быть, или просто я разговаривал не с теми людьми? Я очень надеялся, что никто из других журналистов, проникших в святая святых, не набрел на того, кто хоть что-нибудь знает или хоть что-нибудь видел. Это было как в детстве, когда тебе кажется, что у других ребятишек игрушки лучше.
В комнату ворвался какой-то худосочный студент в шапочке с кисточкой и объявил по-английски, наверное, из уважения к представителям иностранной прессы:
– Сюда летят вертолеты. Сюда летят вертолеты. Мы все умрем.
Никто не обратил на него внимания. Если бы присутствующие начали с криком выпрыгивать из окон, я бы последовал их примеру. Но поскольку все были спокойны, я тоже решил не дергаться. Я с задумчивым видом изучал стены и пытался представить, что будут делать местные повстанцы, если их атакуют пулеметами или ракетами.
Я пришел к выводу, что мне больше нет необходимости торчать в Опере. Звезды на небе были обнадеживающе безмятежны и не тронуты вертолетами.
Вернувшись к машине, мы обнаружили, что Шаболш там не скучает – он собрал небольшую компанию и активно общался.
– Поехали, – сказал я.
– Они могут нам показать, где трупы, – ответил Шаболш. Румыны с готовностью закивали. Когда все начиналось, здесь, в Тимишоаре, расстреляли безоружных демонстрантов – непременная составляющая революции. Шаболш объяснил, что помимо того, что никто не знает точного количества жертв, никто не знал, что стало с телами. Были организованы поиски, и обнаружилась братская могила.
Мне совсем не хотелось смотреть на трупы, но мне хотелось узнать, смогу ли я это выдержать. И мне нужно было писать репортаж – хоть что-нибудь, что пусть отдаленно, но все-таки напоминало новости. Мы раздали еду, припрятанную в багажнике, и один из местных сел к нам в машину, чтобы показать дорогу к разрытой могиле.
– Приезжайте еще, – сказала нам на прощание одна из женщин, которой мы отдали шоколад.
Убитых людей похоронили в месте, подходящем и в то же время слишком очевидным, чтобы кому-то пришло в голову искать именно там – на городском кладбище, которое, однако, было больше похоже на развороченную строительную площадку, чем на кладбище. Мне вдруг пришло в голову, что я никогда раньше не имел дела с покойниками. Я совершенно не знал, как себя вести, и надеялся, что не сделаю ничего неподобающего.
Наш провожатый повел нас с Золтаном через пустырь подмерзшей грязи, но тут Золтан остановился.
– Для меня это слишком, – заявил он. – Я подожду в машине.
Я не стал возражать, потому что, когда мы с ним договаривались о поездке, он подряжался шофером, и инспекция трупов не входила в круг его обязанностей; и еще потому, что по сравнению с Золтаном, которому не хватило духу идти дальше, я себя чувствовал жутко крутым. Мы прошли еще несколько ярдов. Еще прежде, чем мы их увидели, мы почувствовали их запах. Здесь почти не было фонарей, и меня это полностью устраивало. На краю ямы лежали выкопанные тела. Их было штук десять – двенадцать. Почти все – голые и испачканные в земле. Первое, что я подумал, глядя на них: что я никогда бы не взялся выкапывать их из могилы. Ни за какие деньги.
Особенно мне врезалось в память тело дородной женщины средних лет, на животе у которой лежал мертвый ребенок. Совсем-совсем маленький. О чем тут было говорить?! Поэтому мы и молчали. Сложно представить, что может быть что-то хуже, чем эти мертвые люди, сваленные в кучу в мерзлой земле в двойной заброшенности (покинутые и недосягаемые) и двойной темноте (невидящие во мраке). Сложно представить себе более сильный наглядный пример к уроку по теме: Тепло – это все.
Мне было хорошо видно. Наверное, надо было что-то сказать, но я подумал, что и с журналистской, и с моральной точки зрения самое лучшее – это молчать. Вернувшись к машине, я заметил у входа на кладбище того худосочного паренька, который принес известие о вертолетах. Теперь он кричал:
– Секуритате уже на подходе. Секуритате уже на подходе. Мы все умрем.
Мы едем обратно в Венгрию; мне надо писать репортаж. Я все еще чувствую запах от тел у разрытой могилы. Я прижимаю к носу пакет с кофе, чтобы его крепкий аромат отбил запах смерти.
У самой границы у нас спускается колесо. Мы ставим запаску, параллельно слушая радио. По радио говорят, что агенты Секуритате под видом мирных автостопщиков стоят на дорогах и тайком подкладывают взрывчатку в машины журналистов. Из Арада в прямом эфире передают репортаж одного журналиста, который прячется под каким-то там радиатором и рассказывает о том, как Секуритате расстреливает город.
Я никак не пойму, почему ад принято изображать в языках ревущего пламени, и чтобы орды ревущих грешников громоздились друг на друга, и чтобы чумазые черти обязательно томили их на сковородках, тыча вилами в бока, или жарили на вертелах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79
Существует такой журналистский штамп: «сердце революционных событий». Так вот, это самое «сердце» я представлял себе по-другому. Один мужик был на балконе и общался с народом на площади – какового народа имелось в наличии человек пять или шесть. Но это была просто дружеская болтовня, а не пламенное воззвание.
Мы с Золтаном походили по комнате, пытаясь понять, кто тут главный. С чего начать интервью у революции? В углу, в гордом одиночестве, сидел человек возбужденного вида. Я предложил ему пачку «Кента», чтобы вызвать на разговор. «Кент» в Румынии – это не сигареты, а твердая валюта. Было дело, когда я посредством одной пачки «Кента» открыл закрытый ресторан в Бухаресте. Пачки циркулировали по стране, никто их не открывал и не курил, а за три пачки, как мне говорили, можно было получить медицинский диплом.
Я был уверен, что прикоснулся к революции в чистом виде, когда мужик отказался брать пачку, но потом все-таки взял, мучимый острой никотиновой недостаточностью, открыл ее, достал одну сигарету и жадно закурил. Открытую пачку он приглашающе положил на стол, так чтобы все, кто хотел, угощались.
Курильщик объяснил мне, что в Тимишоаре революция победила, но он понятия не имеет, что происходит в других городах. Никто не знает, на что способна Секуритате. Никто не знает точного числа жертв, но счет идет на тысячи.
Мы пытались поговорить и с остальными, но не услышали ничего нового. Никто ничего не знал, никто ни за что не отвечал. Никто не знал, что происходит. Никто не участвовал в боях, и вот еще любопытная деталь – никакого оружия в Опере не было.
Так и должно было быть, или просто я разговаривал не с теми людьми? Я очень надеялся, что никто из других журналистов, проникших в святая святых, не набрел на того, кто хоть что-нибудь знает или хоть что-нибудь видел. Это было как в детстве, когда тебе кажется, что у других ребятишек игрушки лучше.
В комнату ворвался какой-то худосочный студент в шапочке с кисточкой и объявил по-английски, наверное, из уважения к представителям иностранной прессы:
– Сюда летят вертолеты. Сюда летят вертолеты. Мы все умрем.
Никто не обратил на него внимания. Если бы присутствующие начали с криком выпрыгивать из окон, я бы последовал их примеру. Но поскольку все были спокойны, я тоже решил не дергаться. Я с задумчивым видом изучал стены и пытался представить, что будут делать местные повстанцы, если их атакуют пулеметами или ракетами.
Я пришел к выводу, что мне больше нет необходимости торчать в Опере. Звезды на небе были обнадеживающе безмятежны и не тронуты вертолетами.
Вернувшись к машине, мы обнаружили, что Шаболш там не скучает – он собрал небольшую компанию и активно общался.
– Поехали, – сказал я.
– Они могут нам показать, где трупы, – ответил Шаболш. Румыны с готовностью закивали. Когда все начиналось, здесь, в Тимишоаре, расстреляли безоружных демонстрантов – непременная составляющая революции. Шаболш объяснил, что помимо того, что никто не знает точного количества жертв, никто не знал, что стало с телами. Были организованы поиски, и обнаружилась братская могила.
Мне совсем не хотелось смотреть на трупы, но мне хотелось узнать, смогу ли я это выдержать. И мне нужно было писать репортаж – хоть что-нибудь, что пусть отдаленно, но все-таки напоминало новости. Мы раздали еду, припрятанную в багажнике, и один из местных сел к нам в машину, чтобы показать дорогу к разрытой могиле.
– Приезжайте еще, – сказала нам на прощание одна из женщин, которой мы отдали шоколад.
Убитых людей похоронили в месте, подходящем и в то же время слишком очевидным, чтобы кому-то пришло в голову искать именно там – на городском кладбище, которое, однако, было больше похоже на развороченную строительную площадку, чем на кладбище. Мне вдруг пришло в голову, что я никогда раньше не имел дела с покойниками. Я совершенно не знал, как себя вести, и надеялся, что не сделаю ничего неподобающего.
Наш провожатый повел нас с Золтаном через пустырь подмерзшей грязи, но тут Золтан остановился.
– Для меня это слишком, – заявил он. – Я подожду в машине.
Я не стал возражать, потому что, когда мы с ним договаривались о поездке, он подряжался шофером, и инспекция трупов не входила в круг его обязанностей; и еще потому, что по сравнению с Золтаном, которому не хватило духу идти дальше, я себя чувствовал жутко крутым. Мы прошли еще несколько ярдов. Еще прежде, чем мы их увидели, мы почувствовали их запах. Здесь почти не было фонарей, и меня это полностью устраивало. На краю ямы лежали выкопанные тела. Их было штук десять – двенадцать. Почти все – голые и испачканные в земле. Первое, что я подумал, глядя на них: что я никогда бы не взялся выкапывать их из могилы. Ни за какие деньги.
Особенно мне врезалось в память тело дородной женщины средних лет, на животе у которой лежал мертвый ребенок. Совсем-совсем маленький. О чем тут было говорить?! Поэтому мы и молчали. Сложно представить, что может быть что-то хуже, чем эти мертвые люди, сваленные в кучу в мерзлой земле в двойной заброшенности (покинутые и недосягаемые) и двойной темноте (невидящие во мраке). Сложно представить себе более сильный наглядный пример к уроку по теме: Тепло – это все.
Мне было хорошо видно. Наверное, надо было что-то сказать, но я подумал, что и с журналистской, и с моральной точки зрения самое лучшее – это молчать. Вернувшись к машине, я заметил у входа на кладбище того худосочного паренька, который принес известие о вертолетах. Теперь он кричал:
– Секуритате уже на подходе. Секуритате уже на подходе. Мы все умрем.
Мы едем обратно в Венгрию; мне надо писать репортаж. Я все еще чувствую запах от тел у разрытой могилы. Я прижимаю к носу пакет с кофе, чтобы его крепкий аромат отбил запах смерти.
У самой границы у нас спускается колесо. Мы ставим запаску, параллельно слушая радио. По радио говорят, что агенты Секуритате под видом мирных автостопщиков стоят на дорогах и тайком подкладывают взрывчатку в машины журналистов. Из Арада в прямом эфире передают репортаж одного журналиста, который прячется под каким-то там радиатором и рассказывает о том, как Секуритате расстреливает город.
Я никак не пойму, почему ад принято изображать в языках ревущего пламени, и чтобы орды ревущих грешников громоздились друг на друга, и чтобы чумазые черти обязательно томили их на сковородках, тыча вилами в бока, или жарили на вертелах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79