грех умирает. Теперь на смену пришли Роланы, Мари и им подобные: они не собираются ждать, для них нет ничего запретного, не существует никаких проблем. Моя чистота — в отсутствии лицемерия. А како— вы мои дети? Я смотрю на них.
Вот ты, Луиза, так ли ты чиста внутренне, как белоснежно твое белье, благоухающее ароматами всех цветов? Ты живешь в полном согласии со своим телом, в тебе столько чисто женской непринужденности, но это, вероятно, идет от твоего ремесла, в котором много показного. Мне на ум приходит мерзкая студенческая поговорка: «За ее девственность я бы свое состояние не поставил». Слава богу, состояния у меня нет, но что бы я там ни говорил, мне хочется верить все-таки, хотя я сам так рано выпустил тебя на свободу, принес тебя в жертву твоей же независимости, — мне все-таки очень хочется верить, что ты и сейчас все так же чиста, как была даже без большого чуда. Каким бы циником, каким бы бесчестным совратителем ни был мужчина, он в глубине души всегда надеется, что его собственная дочь устоит в той ситуации, в которой перед ним самим не устояли другие женщины.
Многие отцы были бы спокойны за такого сына, как ты, Мишель, но долго ли тебе еще удастся сдерживать порывы своего сильного тела? Я рад, что Мари досталась другому, и пусть вы будете считать меня странным, неисправимым, старомодным, я все равно не могу согласиться с тем, что отец обязан следить за поведением дочери и закрывать глаза на то, как поступает его сын, если тому подвернулась возможность без особого риска испробовать свои силы на чужой дочери. Теперь в поле твоего зрения осталась одна Одилия, которая, может быть, и не слишком упорно, но все-таки влечет к себе твои взгляды, я это вижу.
Ты совсем не похож на моих старших детей, Бруно, но я, кажется, что-то подметил и у тебя. Когда ты рядом все с той же Одилией, легкое облачко заволакивает твой взгляд… Нет, пустяки, конечно, пустяки, здесь не может быть ничего серьезного. Ее не назовешь недотрогой, в наше время таковых не существует, но она осмотрительна; правда, в излишней скромности ее не упрекнешь, но вместе с тем она сдержанна. Словом, Одилия не Мари. Здесь она единственная свободная девушка, и она в восторге оттого, что ей оказывают явные знаки внимания студент Политехнической школы, который еще вчера казался ей недосягаемым, и этот юный бакалавр, который всегда держался с ней просто, как товарищ; нельзя сказать, что мои сыновья ухаживают за ней — теперь это не принято, они не рассыпаются в комплиментах и любезностях, иногда даже бывают грубоваты с нею, но они вдыхают аромат ее волос, протягивают ей руку, на которую она опирается, выскакивая на берег, и как бы невзначай подхватывают ее сумку с провизией, что никогда не приходит им в голову сделать для Лоры. Она мила и с тем и с другим, но мила по-разному: старший в ее глазах имеет больше прав на уважение, младший — на доверие; с высоты своих полутора метров она кричит резким голосом перепелки: «Эй, мальчишки!», без конца дурачится, не упускает возможности лишний раз посидеть за веслами, всласть поработать своими маленькими крепкими мускулами, — одним словом, ведет себя как хороший добрый товарищ. Ей, наверно, даже неловко за свою девичью грудь. А грудь уже не спрячешь, и она трепещет под взглядами мальчиков. А по вечерам, когда замолкает портативный радиоприемник и отправляются на добычу лесные совы, мои сыновья то и дело поглядывают в сторону лужайки, где только что закрыли «молнию» на дверях палатки, но матерчатые стенки еще нет-нет да и вздрогнут от прикосновения локтя или колена — там сейчас раздеваются девушки, и хотя они целыми днями ходят полуголыми, сейчас их нагота волнует совсем по-иному, чем под лучами солнца.
ГЛАВА XVIII
Пять или шесть чаек — их крики доносит до нас ветер — поочередно налетают на пепельно-серую цаплю, которая держит курс к самой большой отмели (их исконному наследному владению), вознамерившись вдоволь полакомиться пестренькими, снесенными прямо в песок яичками. Всякий раз, когда они приближаются к ней, цапля пригибается, вертит своим кинжалоподобным клювом, но наконец, потеряв терпение, тяжело и неловко взмахивает большими, похожими на старые паруса крыльями, поднимается в воздух и улетает, провожаемая пронзительными криками кружащейся вокруг нее в затейливом танце белой стаи.
— Редкий случай, — замечает Бруно. — Слабые в кои-то веки одержали победу.
— Все дело в том, кто лучше летает, — откликается Мишель.
Стараясь не провалиться в ямы, мы переходим вброд реку (вода доходит нам до бедер, а Ксавье и Одилии она почти до пояса) и направляемся к песчаной косе, где стоят наши удочки. Мои сыновья сейчас очень похожи друг на друга. Подобные треугольники, как сказал бы Мишель. Разрыв между ними уменьшается. И по тому, как Мишель постоянно заботится о том, чтобы не потускнел над его головой нимб студента Политехнической школы, по тому, как он все время поправляет и дополняет Бруно, чувствуется, что это беспокоит его и он хочет подчеркнуть существующую между ними разницу: никогда еще он не держался с такой уверенностью. Одилия, поскольку рядом не оказалось других девушек, стала для него пробным камнем.
Бруно первый замечает сторожок, наклоняется, тянет леску. На третьем крючке яростно бьется огромный угорь. Бруно, как и его брат, терпеть не может снимать рыбу с крючка; он на минуту приподнимается, вероятно, собираясь обратиться ко мне за помощью. Но перед ним стоит Мишель, а чуть подальше Одилия. Бруно снова нагибается, и отцепив скользкого, извивающегося угря, протягивает его брату, который мужественно пятится.
— Чего ты испугался? — усмехается Бруно. — Самый обыкновенный представитель угреобразных! Не побежишь же ты теперь за рапирой!
Очко в твою пользу, сынок.
Меня забавляет, когда он пытается утвердить свое «я» за счет Мишеля, который сразу же хмурится, старается казаться старше, чем он есть, начинает важничать. (Что за взгляд! Можно подумать, что мы с ним одних лет, что он сейчас начнет ворчать, как старый дядюшка: до чего же непочтительны эти молокососы!) Авторитет Мишеля, впрочем, нисколько не пострадал даже в глазах Бруно, которому в конечном счете не под силу тягаться с братом. Правда, Бруно вышел из того возраста, когда играют в детской команде (ему через месяц исполнится восемнадцать лет), и перешел в разряд юношей, но Мишелю двадцать один, и он уже игрок взрослой команды. Силы, как и прежде, не равны.
В воде, избегая всякого соперничества, одна мысль о возможности которого показалась бы ему оскорбительной, Мишель дает Бруно отплыть подальше и, когда тот достигает заводи, бросается в воду, проплывает мимо брата, не удостоивая его даже взглядом, и, борясь с течением, пересекает самое глубокое место — от черного до красного бакена.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69
Вот ты, Луиза, так ли ты чиста внутренне, как белоснежно твое белье, благоухающее ароматами всех цветов? Ты живешь в полном согласии со своим телом, в тебе столько чисто женской непринужденности, но это, вероятно, идет от твоего ремесла, в котором много показного. Мне на ум приходит мерзкая студенческая поговорка: «За ее девственность я бы свое состояние не поставил». Слава богу, состояния у меня нет, но что бы я там ни говорил, мне хочется верить все-таки, хотя я сам так рано выпустил тебя на свободу, принес тебя в жертву твоей же независимости, — мне все-таки очень хочется верить, что ты и сейчас все так же чиста, как была даже без большого чуда. Каким бы циником, каким бы бесчестным совратителем ни был мужчина, он в глубине души всегда надеется, что его собственная дочь устоит в той ситуации, в которой перед ним самим не устояли другие женщины.
Многие отцы были бы спокойны за такого сына, как ты, Мишель, но долго ли тебе еще удастся сдерживать порывы своего сильного тела? Я рад, что Мари досталась другому, и пусть вы будете считать меня странным, неисправимым, старомодным, я все равно не могу согласиться с тем, что отец обязан следить за поведением дочери и закрывать глаза на то, как поступает его сын, если тому подвернулась возможность без особого риска испробовать свои силы на чужой дочери. Теперь в поле твоего зрения осталась одна Одилия, которая, может быть, и не слишком упорно, но все-таки влечет к себе твои взгляды, я это вижу.
Ты совсем не похож на моих старших детей, Бруно, но я, кажется, что-то подметил и у тебя. Когда ты рядом все с той же Одилией, легкое облачко заволакивает твой взгляд… Нет, пустяки, конечно, пустяки, здесь не может быть ничего серьезного. Ее не назовешь недотрогой, в наше время таковых не существует, но она осмотрительна; правда, в излишней скромности ее не упрекнешь, но вместе с тем она сдержанна. Словом, Одилия не Мари. Здесь она единственная свободная девушка, и она в восторге оттого, что ей оказывают явные знаки внимания студент Политехнической школы, который еще вчера казался ей недосягаемым, и этот юный бакалавр, который всегда держался с ней просто, как товарищ; нельзя сказать, что мои сыновья ухаживают за ней — теперь это не принято, они не рассыпаются в комплиментах и любезностях, иногда даже бывают грубоваты с нею, но они вдыхают аромат ее волос, протягивают ей руку, на которую она опирается, выскакивая на берег, и как бы невзначай подхватывают ее сумку с провизией, что никогда не приходит им в голову сделать для Лоры. Она мила и с тем и с другим, но мила по-разному: старший в ее глазах имеет больше прав на уважение, младший — на доверие; с высоты своих полутора метров она кричит резким голосом перепелки: «Эй, мальчишки!», без конца дурачится, не упускает возможности лишний раз посидеть за веслами, всласть поработать своими маленькими крепкими мускулами, — одним словом, ведет себя как хороший добрый товарищ. Ей, наверно, даже неловко за свою девичью грудь. А грудь уже не спрячешь, и она трепещет под взглядами мальчиков. А по вечерам, когда замолкает портативный радиоприемник и отправляются на добычу лесные совы, мои сыновья то и дело поглядывают в сторону лужайки, где только что закрыли «молнию» на дверях палатки, но матерчатые стенки еще нет-нет да и вздрогнут от прикосновения локтя или колена — там сейчас раздеваются девушки, и хотя они целыми днями ходят полуголыми, сейчас их нагота волнует совсем по-иному, чем под лучами солнца.
ГЛАВА XVIII
Пять или шесть чаек — их крики доносит до нас ветер — поочередно налетают на пепельно-серую цаплю, которая держит курс к самой большой отмели (их исконному наследному владению), вознамерившись вдоволь полакомиться пестренькими, снесенными прямо в песок яичками. Всякий раз, когда они приближаются к ней, цапля пригибается, вертит своим кинжалоподобным клювом, но наконец, потеряв терпение, тяжело и неловко взмахивает большими, похожими на старые паруса крыльями, поднимается в воздух и улетает, провожаемая пронзительными криками кружащейся вокруг нее в затейливом танце белой стаи.
— Редкий случай, — замечает Бруно. — Слабые в кои-то веки одержали победу.
— Все дело в том, кто лучше летает, — откликается Мишель.
Стараясь не провалиться в ямы, мы переходим вброд реку (вода доходит нам до бедер, а Ксавье и Одилии она почти до пояса) и направляемся к песчаной косе, где стоят наши удочки. Мои сыновья сейчас очень похожи друг на друга. Подобные треугольники, как сказал бы Мишель. Разрыв между ними уменьшается. И по тому, как Мишель постоянно заботится о том, чтобы не потускнел над его головой нимб студента Политехнической школы, по тому, как он все время поправляет и дополняет Бруно, чувствуется, что это беспокоит его и он хочет подчеркнуть существующую между ними разницу: никогда еще он не держался с такой уверенностью. Одилия, поскольку рядом не оказалось других девушек, стала для него пробным камнем.
Бруно первый замечает сторожок, наклоняется, тянет леску. На третьем крючке яростно бьется огромный угорь. Бруно, как и его брат, терпеть не может снимать рыбу с крючка; он на минуту приподнимается, вероятно, собираясь обратиться ко мне за помощью. Но перед ним стоит Мишель, а чуть подальше Одилия. Бруно снова нагибается, и отцепив скользкого, извивающегося угря, протягивает его брату, который мужественно пятится.
— Чего ты испугался? — усмехается Бруно. — Самый обыкновенный представитель угреобразных! Не побежишь же ты теперь за рапирой!
Очко в твою пользу, сынок.
Меня забавляет, когда он пытается утвердить свое «я» за счет Мишеля, который сразу же хмурится, старается казаться старше, чем он есть, начинает важничать. (Что за взгляд! Можно подумать, что мы с ним одних лет, что он сейчас начнет ворчать, как старый дядюшка: до чего же непочтительны эти молокососы!) Авторитет Мишеля, впрочем, нисколько не пострадал даже в глазах Бруно, которому в конечном счете не под силу тягаться с братом. Правда, Бруно вышел из того возраста, когда играют в детской команде (ему через месяц исполнится восемнадцать лет), и перешел в разряд юношей, но Мишелю двадцать один, и он уже игрок взрослой команды. Силы, как и прежде, не равны.
В воде, избегая всякого соперничества, одна мысль о возможности которого показалась бы ему оскорбительной, Мишель дает Бруно отплыть подальше и, когда тот достигает заводи, бросается в воду, проплывает мимо брата, не удостоивая его даже взглядом, и, борясь с течением, пересекает самое глубокое место — от черного до красного бакена.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69