Нашего калеку в десять часов положат на операционный стол. О нем — ничего нового. Но будь он белым или черным, я не собираюсь им заниматься.
Он даже добавил:
— Впрочем, я не составил о нем никакого мнения.
В перерыве, когда Клер справилась с работой (скажем даже, что ей ее не хватало), мне пришло на ум пойти проветриться, отправиться на прогулку в лес. Мы всегда проводим там два послеполудня в неделю, выбирая маршруты в зависимости от времени года. Конец сентября, когда в лугах цветет безвременник, — пора брамана в лесу. Оленей в лесу немного, и его помет, даже осенью, когда он меняет свое поведение, выдает его не больше, чем следы его ног. А когда он сбрасывает рога, эти свои прекрасные канделябры, в феврале, его вообще невозможно найти, олень крупный, весит центнер с половиной; шея, обросшая густой шерстью, издает рык; он таится от гуляющих, если не считать поры течки, когда он идет на зов самки и откликается на эхо. Присутствовать при их битвах, их скачках или их прогулках, когда вожак следит за своими дамами, — это нечто, удача. А наблюдать за ними, — тут надо забыть про анкилоз и стать немым и неподвижным, как ствол дерева.
Мы решили сперва пойти по дороге Круа-От, потом забраться поглубже в лес и укрыться в зарослях можжевельника, покрывающих небольшой пригорок — естественный наблюдательный пункт, откуда можно, не будучи видимым, видеть, что происходит вокруг: стоит тишина, нарушаемая лишь мягким падением желудей со старых дубов; кругом — огромные деревья с мощными ветвями, закованные в броню бородавчатой коры и совершенно серые от лишайников. К этому месту подводит сосняк, названный Рессо, он тянется вдоль Малой Верзу на двенадцать метров — единственное достаточно сухое место, где лежит песок и где растут маслята, которые послужили бы к чести моего ранца.
Но маслят нет. Какие-то глупцы раздавили их каблуками и сделали из них кашу, подавили даже совсем молоденькие грибы — их прозывают «несушками», поскольку они похожи на яйца всмятку, чья скорлупка разбита маленькой ложечкой. Оленей — не больше. Мне показалось, что я мельком видел, правда, очень далеко, какое-то рыжего цвета животное.
— Кабан? — спросила Клер.
Вряд ли. За исключением всякой мелкоты — славки, лесной мыши, ящерицы — животные забастовали. Бывают дни, когда неизвестно почему лес пустеет и представляет собой голую колоннаду: стоящие прямо стволы, и больше ничего. На следующий день после открытия сезона этого и нужно было ожидать: фауна, перестав быть таковой, становится лишь дичью, лишь глазом в норе, шаром в убежище, дрожащим комком в кустах, — все исчезает, прячется за кочкой, скрывается в щелях.
В этом случае остается ходьба ради ходьбы, но вскоре начинаешь замечать, что ноги — пособники глазу: разочаровываются одни — устают другие. Идешь уже не так далеко. Быстрее возвращаешься домой, если только не придумаешь что-нибудь интересное. Тут мы становимся хитрецами и затеваем игру, в которой один спрашивает другого: «А что это за лист? Вяз это или граб?» Дебютант всегда ошибается. Но не мы: лист вяза с не такими, как у другого дерева, разветвленными прожилками, слегка ассиметричен у основания. Что касается «а что это за зерно?», только некоторые виды остаются загадкой. Можете мне поверить, одна сойка имеет дюжину видов, и самое затруднительное ответить на вопрос: «Что это за перо?»
На обратном пути я поддел какое-то перышко ногой и показал его Клер, три раза щелкнув языком (=?). Она подобрала его, тщательно рассмотрела с той и другой стороны: четыре белых полоски и четыре черных, одинаковые по длине и чередующиеся между собой. Она раздумывала.
— Пюпюпюпю, — тихонько произнес я. — Любит возиться в навозе и вышелушивать улиток.
— А, ты прав! Это перья удода.
И это присоединится к букету, стоящему в вазе без воды, там уже есть сверкающий серп петушиного пера, ястребиные перья, длинные перья фазана и неоспоримой красоты перо филина, пытающегося Нас уверить, что он так его теряет, для вида, и способен пережить глупую ненависть, которую внушает все ухающее.
Не мало ли это — перо? Когда мы проходили в ста метрах от просек, там, куда начинает проникать свет равнины, я еще раз остановился. Там мне попался огромный пахучий крапчатый болиголов, destroyng angel зовут его англичане, вонючий мухомор с белой шляпкой, с белой перчаточкой на белой ножке, — смертельно опасный. Он был изгрызен сбоку, вероятно, кроликом, не чувствительным к яду, как и все его собратья, жесткий желудок которого, провернутый через мясорубку и проглоченный наспех, долго был единственным известным противоядием.
— Привет, неряха! — говорит Клер.
Разрушить его — значит распылить его споры. Впрочем, волокнистая грибница у него питается перегноем и потом снова превращается в перегной. Клер, с ее логикой ребенка, сказала мне недавно: «Яд змеи нужен ей, чтобы защищаться. Но яд гриба… Для чего? Вот бессмысленное преступление». А папа ответствовал: «Это случайно, моя милая! Природа никогда не убивает. Сок мухомора для него — жизнь. Только так уж получилось, что, как и мышьяк, для нас он смертелен».
Я все-таки наклонился. Тот, кто меня заменил, никогда не приносит никаких предметов на уроки, и я взял гриб, чтобы показать его Леонару.
Мы встретили его возле нашего дома: он ждал нас и беспокоился, как бы мы не пренебрегли им. Хотя я ничего ему не должен, если не считать обязанностей, добровольно на себя возложенных, совесть моя неспокойна. Леонар — сын от первого брака вдовы Леру, — она была мясничиха, вышедшая замуж вторым браком за мясника Гийона, который тоже овдовел и, женившись второй раз, сделал жене двух дочерей. Ни отчим Леонара, ни его мачеха, ни его «золовки», как он их называет, не имеют ни капли общей с ним крови и забыли о его праве на жилье, где они расположились, и на ложку супу; права тем более раздражающие, что Леонару уже одиннадцать, он несовершеннолетний наследник своей матери, истинный владелец мясной лавки, как и дома, и мог бы через семь лет, если б захотел, выставить всю прекрасную семейку за дверь. С тех пор как я начал им заниматься, — а это случилось недавно, — одни нашептывают, что меня интересует эта сторона вопроса; иные считают, что тут дело в другом, а именно в том, что у меня нет учеников и внуков и я не могу не встречаться с Леонаром. Все всегда правы лишь наполовину.
— Я приготовлю ему, как всегда, шоколаду, — сказала Клер.
Ему приготовили шоколад, он его выпил, перед тем как открыть тетрадь: это ритуал. Но когда он стал уже бледнеть от усилий, — а ему предстояло перевести утвердительное предложение в отрицательное, а потом вопросительное, — зазвонил телефон. Я очутился нос к носу с моей дочерью.
— Алло, Клер, отшельника кое-как починили, но это еще что!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57
Он даже добавил:
— Впрочем, я не составил о нем никакого мнения.
В перерыве, когда Клер справилась с работой (скажем даже, что ей ее не хватало), мне пришло на ум пойти проветриться, отправиться на прогулку в лес. Мы всегда проводим там два послеполудня в неделю, выбирая маршруты в зависимости от времени года. Конец сентября, когда в лугах цветет безвременник, — пора брамана в лесу. Оленей в лесу немного, и его помет, даже осенью, когда он меняет свое поведение, выдает его не больше, чем следы его ног. А когда он сбрасывает рога, эти свои прекрасные канделябры, в феврале, его вообще невозможно найти, олень крупный, весит центнер с половиной; шея, обросшая густой шерстью, издает рык; он таится от гуляющих, если не считать поры течки, когда он идет на зов самки и откликается на эхо. Присутствовать при их битвах, их скачках или их прогулках, когда вожак следит за своими дамами, — это нечто, удача. А наблюдать за ними, — тут надо забыть про анкилоз и стать немым и неподвижным, как ствол дерева.
Мы решили сперва пойти по дороге Круа-От, потом забраться поглубже в лес и укрыться в зарослях можжевельника, покрывающих небольшой пригорок — естественный наблюдательный пункт, откуда можно, не будучи видимым, видеть, что происходит вокруг: стоит тишина, нарушаемая лишь мягким падением желудей со старых дубов; кругом — огромные деревья с мощными ветвями, закованные в броню бородавчатой коры и совершенно серые от лишайников. К этому месту подводит сосняк, названный Рессо, он тянется вдоль Малой Верзу на двенадцать метров — единственное достаточно сухое место, где лежит песок и где растут маслята, которые послужили бы к чести моего ранца.
Но маслят нет. Какие-то глупцы раздавили их каблуками и сделали из них кашу, подавили даже совсем молоденькие грибы — их прозывают «несушками», поскольку они похожи на яйца всмятку, чья скорлупка разбита маленькой ложечкой. Оленей — не больше. Мне показалось, что я мельком видел, правда, очень далеко, какое-то рыжего цвета животное.
— Кабан? — спросила Клер.
Вряд ли. За исключением всякой мелкоты — славки, лесной мыши, ящерицы — животные забастовали. Бывают дни, когда неизвестно почему лес пустеет и представляет собой голую колоннаду: стоящие прямо стволы, и больше ничего. На следующий день после открытия сезона этого и нужно было ожидать: фауна, перестав быть таковой, становится лишь дичью, лишь глазом в норе, шаром в убежище, дрожащим комком в кустах, — все исчезает, прячется за кочкой, скрывается в щелях.
В этом случае остается ходьба ради ходьбы, но вскоре начинаешь замечать, что ноги — пособники глазу: разочаровываются одни — устают другие. Идешь уже не так далеко. Быстрее возвращаешься домой, если только не придумаешь что-нибудь интересное. Тут мы становимся хитрецами и затеваем игру, в которой один спрашивает другого: «А что это за лист? Вяз это или граб?» Дебютант всегда ошибается. Но не мы: лист вяза с не такими, как у другого дерева, разветвленными прожилками, слегка ассиметричен у основания. Что касается «а что это за зерно?», только некоторые виды остаются загадкой. Можете мне поверить, одна сойка имеет дюжину видов, и самое затруднительное ответить на вопрос: «Что это за перо?»
На обратном пути я поддел какое-то перышко ногой и показал его Клер, три раза щелкнув языком (=?). Она подобрала его, тщательно рассмотрела с той и другой стороны: четыре белых полоски и четыре черных, одинаковые по длине и чередующиеся между собой. Она раздумывала.
— Пюпюпюпю, — тихонько произнес я. — Любит возиться в навозе и вышелушивать улиток.
— А, ты прав! Это перья удода.
И это присоединится к букету, стоящему в вазе без воды, там уже есть сверкающий серп петушиного пера, ястребиные перья, длинные перья фазана и неоспоримой красоты перо филина, пытающегося Нас уверить, что он так его теряет, для вида, и способен пережить глупую ненависть, которую внушает все ухающее.
Не мало ли это — перо? Когда мы проходили в ста метрах от просек, там, куда начинает проникать свет равнины, я еще раз остановился. Там мне попался огромный пахучий крапчатый болиголов, destroyng angel зовут его англичане, вонючий мухомор с белой шляпкой, с белой перчаточкой на белой ножке, — смертельно опасный. Он был изгрызен сбоку, вероятно, кроликом, не чувствительным к яду, как и все его собратья, жесткий желудок которого, провернутый через мясорубку и проглоченный наспех, долго был единственным известным противоядием.
— Привет, неряха! — говорит Клер.
Разрушить его — значит распылить его споры. Впрочем, волокнистая грибница у него питается перегноем и потом снова превращается в перегной. Клер, с ее логикой ребенка, сказала мне недавно: «Яд змеи нужен ей, чтобы защищаться. Но яд гриба… Для чего? Вот бессмысленное преступление». А папа ответствовал: «Это случайно, моя милая! Природа никогда не убивает. Сок мухомора для него — жизнь. Только так уж получилось, что, как и мышьяк, для нас он смертелен».
Я все-таки наклонился. Тот, кто меня заменил, никогда не приносит никаких предметов на уроки, и я взял гриб, чтобы показать его Леонару.
Мы встретили его возле нашего дома: он ждал нас и беспокоился, как бы мы не пренебрегли им. Хотя я ничего ему не должен, если не считать обязанностей, добровольно на себя возложенных, совесть моя неспокойна. Леонар — сын от первого брака вдовы Леру, — она была мясничиха, вышедшая замуж вторым браком за мясника Гийона, который тоже овдовел и, женившись второй раз, сделал жене двух дочерей. Ни отчим Леонара, ни его мачеха, ни его «золовки», как он их называет, не имеют ни капли общей с ним крови и забыли о его праве на жилье, где они расположились, и на ложку супу; права тем более раздражающие, что Леонару уже одиннадцать, он несовершеннолетний наследник своей матери, истинный владелец мясной лавки, как и дома, и мог бы через семь лет, если б захотел, выставить всю прекрасную семейку за дверь. С тех пор как я начал им заниматься, — а это случилось недавно, — одни нашептывают, что меня интересует эта сторона вопроса; иные считают, что тут дело в другом, а именно в том, что у меня нет учеников и внуков и я не могу не встречаться с Леонаром. Все всегда правы лишь наполовину.
— Я приготовлю ему, как всегда, шоколаду, — сказала Клер.
Ему приготовили шоколад, он его выпил, перед тем как открыть тетрадь: это ритуал. Но когда он стал уже бледнеть от усилий, — а ему предстояло перевести утвердительное предложение в отрицательное, а потом вопросительное, — зазвонил телефон. Я очутился нос к носу с моей дочерью.
— Алло, Клер, отшельника кое-как починили, но это еще что!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57