— Ты сегодня при догоне почти воткнул свои пушки в И-97, и он, как глиняный горшок, рассыпался. Ловко! Совет Герасимова пошел на пользу. Но ведь не всегда может подвернуться такой случай. Нам нужно владеть стрельбой не только на прямой, но и при любом другом маневре.
— Безусловно! — согласился Красноюрченко. — Не научились в мирные дни, доучимся в бою.
Широкое, мужественное лицо Ивана Ивановича было озарено горделивой, довольной улыбкой. Он отодвинул посуду и, прочищая горло, сказал:
— Заправились хорошо, теперь споем, братцы! И начал первым:
… Гремела атака и пули звенели,
И ровно строчил пулемет…
Все подхватили. Песня звучала в полную силу, легко.
…Тогда нам обоим сквозь дым улыбались Ее голубые глаза.
Арсенин скосился на Солянкина.
— Здесь они только одному улыбаются.
Не прерывая песни, мы тоже посмотрели на Георгия — без зависти, без осуждения, а с тем скрытым, но всегда искренним добросердечием, которое так дорого в нашем войсковом товариществе.
Это напомнило недавний случай, заставивший меня отказаться от беседы с Галей.
Как-то вечером, когда летчики усаживались в машину, чтобы отправиться на ночлег, Солянкин подошел ко мне и без обиняков попросил, чтобы я позволил ему остаться на часок в столовой.
— Вот, видишь, без разрешения начальства на войне и встретиться с любимой девушкой нельзя, — пошутил я, с удовольствием отмечая, что в боевой обстановке люди не так смущаются своих самых нежных, тонких, сокровенных чувств. — А на чем потом доберетесь до юрты?
— Пешком.
— Нет! Так не выйдет…
— Товарищ комиссар!.. — взмолился Солянкин.
— Послушай, — мягко прервал я. — Пешком одному ночью по степи ходить опасно, можно на японских диверсантов нарваться.
— Да у меня же пушка! — похлопал он по кобуре пистолета.
Я предупредил его, что постараюсь прислать машину.
Да, война быстро сближает людей, но еще быстрее она может их навсегда разъединить…
— Хотите, прочту свое творение? — вдруг храбро вызвался Красноюрченко. Он разошелся больше других.
— Давай! — ответили ему хором.
Иван Иванович откинул обеими руками назад свои светлые, густые волосы, откашлялся.
Люблю я Волгу, как родную мать,
Простор ее широких берегов
И в тихий день, и в бурю…
Как душу они могут волновать!
Бывало, выйдешь ранним утром
Из шалаша на кручу, на простор.
Вздохнешь всей грудью да расправишь плечи —
И закипят в тебе и сила, и задор.
За день наловишь самой вкусной рыбы,
Устанешь и присядешь у костра.
В таком духе было выдержано все стихотворение, приближавшееся по размерам к маленькой поэме. Мы были внимательными слушателями и благосклонными критиками.
— Молодец, Иван Иванович, здорово! — поощряли мы своего стихотворца.
— Пожалуй, на этом пора и кончать, — сказал командир эскадрильи; от баранины остались одни воспоминания.
Через несколько минут все спали мертвецким сном.
6
Третьего июля попытки советско-монгольских войск очистить от японцев западный берег Халхин-Гола успеха не имели. На следующий день противник при поддержке больших групп бомбардировщиков пытался сам перейти в контратаку, но огнем нашей артиллерии и ударами с воздуха эта попытка была отбита. С рассвета самолеты обеих сторон непрерывно висели над полем боя. В ожесточенных воздушных боях одновременно участвовало до 300 бомбардировщиков и истребителей.
К вечеру, когда советско-монгольские войска готовились к общей атаке по всему фронту, бомбардировочной авиации была поставлена задача: нанести мощный удар по противнику, окопавшемуся на горе Баин-Цаган. На нашу эскадрилью возлагалось непосредственным сопровождением прикрыть действия бомбардировщиков.
Ожидая вылета, я не замечал ни предвечернего мягкого солнца, ни бескрайних просторов степи, ни ветерка, лениво игравшего травой. Меня вдруг захватили воспоминания о доме.
Вначале я просто пересчитал дни, прошедшие со дня моего отъезда. Срок, оказалось, не очень велик: идет всего второй месяц, как я расстался с женой. Но резкая перемена всего уклада жизни и тысячи километров, разделявшие нас, создавали впечатление, будто я нахожусь в Монголии с бесконечно давних времен. «Скучаю», — сказал я себе, удивляясь не самому чувству, а той острой тоске по семье, которой прежде никогда не испытывал.
Мне хотелось знать: чем же жена теперь занимается? Вот сейчас, в тот момент, когда я стою возле крыла своего самолета, поглядывая то на КП, то в ту сторону, откуда должны появиться бомбардировщики, но толком не различая ни КП, ни того, что происходит в ясном небе… И вообще, где она? В военном городке, наверно, не осталась — там ей делать нечего. Скорее всего уехала к своей матери, потом навестит мою. А может быть, снова устроится работать агрономом, станет жить с моей матерью в деревне… Такой вариант представлялся мне лучшим, но я сомневался в нем, во-первых, потому, что место агронома, наверно, уже занято, а во-вторых, не знал, захочет ли Валя работать. Ведь денег по моему аттестату ей хватает… Перед отъездом мы и словом не успели обмолвиться о ее работе, о том, где и как ей жить. А с того дня, как начались боевые действия, я не написал ей ни одного письма. Последняя весточка ушла от меня в тот день, когда мы прилетели в Монголию…
«Как же это получилось?» — спрашивал я себя, крайне Обескураженный этим обстоятельством… Первые вылеты, дни полного напряжения всех духовных и физических сил… Острота необыкновенных впечатлений, захвативших меня целиком, тяжелая, опасная работа, в которой я забылся. Потом?.. Потом я ждал момента, когда на бумагу лягут не те слова и чувства, что клокотали во мне, а другие, способные внушить спокойствие, и все откладывал. Потом раз, и другой, и третий глянул смерти в лицо, услышал ее мерзкое дыхание… и с новой силой, во сто раз глубже понял, как прекрасна жизнь и как мне дорог самый близкий, любимый мой человек — Валя. Я помню ее глаза в минуты отъезда, ее слова: «Иди, родной. Долг выше всего на свете». Чем дольше будет наша разлука, тем сильнее и крепче будем мы любить друг друга — вот что я ей напишу сегодня же, как только возвращусь из боя. Повторю это много раз.
Но письмо дойдет не раньше чем через месяц!
— О чем задумался? — спрашивает Трубаченко, вырастая за моей спиной.
— Удивляюсь, Василий Петрович, как у нас почта плохо работает! Живем в век авиации, а письма возим на волах. И как подумаешь, что сегодня напишешь, а ответ получишь месяца через два — три, так и желание писать отпадает…
— Если бы начальство получше заботилось, могло бы и самолет выделить… А то центральные газеты приходят через три недели, радиоприемника нет… Вообще, плохо знаем, что делается в Союзе…
— Я докладывал полковому комиссару Чернышеву. Он обещал принять меры… Что слышно о вылете?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85