А высоко над ним, пересеченная во всех направлениях ломкой паутиной ветвей и сучьев, текла беззвучная океанская синева, и по ней бежали белые корабли.
С ружьем за плечами и топориком за поясом все глубже и глубже проникал Одиго в лесной замок, закоулки и коридоры которого были с детства ему знакомы. Чуть пригибаясь, неслышно, как тень, двигался он, легко касаясь обутой в мокасин стопой невидимой тропинки, быстрой рукой отводя от лица встречные ветви.
И чем плотней обступал его лес, одевая древесной броней, тем глуше ныли его душевные раны, тем дальше отходила от сердца терпкая обида.
К вечеру достиг он такой чащобы, где уже только вершины самых высоких дубов доставали до последних лучей солнца. Здесь Одиго выбрал дуб-великан. Вскарабкался наверх, к самой его вершине, и тут начал строить себе убежище. На пологих массивных ветвях он сделал крепкий настил, обвязал его прутьями, устелил мхом, заслонил с боков ветками и уснул, словно птица в гнезде.
На следующий день Бернар обследовал лес, нашел звериные тропы, поставил ловушки и силки. Затем застрелил двух кроликов и пообедал.
Так прожил он три вольных дня. И постепенно в нем стал оживать лесной человек, бродяга, не знающий ни постоянного места, ни привязанностей. Никто ему не был нужен, ни в ком не нуждался он, свободный и беспечный, словно лесной вепрь. Лес защитил его от людей, лес кормил его, давал покой душе и отдых телу. Лес заколдовал его и усыпил.
Но вот через три дня Одиго проснулся в своей воздушной хижине и прислушался. С порывом ветра да него донесся чуть слышный колокольный звон. Покой от него отлетел.
Он спустился вниз и вышел на тропу. Тут что-то его остановило, какой-то беззвучный сигнал. Бернар ощутил тяжелое волнение, глаза его обегали ветвь за ветвью, лист за листом. Всем телом, как умеют только охотники, он чуял присутствие чего-то постороннего. Скоро предмет этот попал в поле его зрения. Он висел на суку.
Вещь эта была не просто вещью, случайно оказавшейся здесь. Нет, у ней был язык, она читалась, как письмо. Вот что она гласила:
— Мы выследили тебя и хотим, чтобы ты знал об этом. Если ты не захочешь иметь с нами дела, оставь это висеть на суку и уйди.
Долго стоял он у дерева. Наконец повернулся к нему спиной и медленно побрел прочь. И уже ушел было, совсем ушел, решив найти новое, еще более недоступное убежище, да лес показался ему теперь каким-то чужим. Он возвратился, неохотно протянул руку и снял с сучка стоптанный мокасин.
Мокасин висел здесь, во всяком случае, с ночи — он был весь пропитан росой. Бернар осмотрел подошву. Да, это мокасин одного из Бернье. Вероятно, сыновья выследили Одиго по приказу отца, может быть, шли за ним по пятам, как только он покинул их дом.
Одиго переночевал на старом месте и утром вернулся на тропу. Втянул воздух носом: пахло дымом. Под деревом, где висел мокасин, горел костер — и никого поблизости… Внезапно затрещали сучья, и маленькая фигурка, со звериным проворством выскочив из засады, приникла к его ногам. Вой, плач, стенанья…
Корчась на земле, обнимал его колени младший сын Жака Босоногого — Жюль.
— Сеньор! — рыдал мальчуган. — О сеньор!
И больше от него ничего нельзя было добиться.
Бернар поднял мальчика на руки и отнес к своему дубу. Держа его на руках, забрался наверх, уложил вестника на мох, кое-как успокоил. Из коротких отрывистых ответов Жюля Одиго уяснил себе, что творится в деревне. Солдаты позволяли себе все, что подсказывали им разнузданность и бесстыдство, рожденные долгими лишениями. С чисто крестьянской обстоятельностью мальчик перечислил, сколько и у кого забито коров, овец, свиней, кур, сколько разбито винных бочек, сколько сожжено овинов и риг. Выложив все, Жюль как-то сразу отошел.
— А Эсперанса? — с тревогой спросил Бернар.
Хитрая усмешка проглянула на бледных губах Жюля.
— Одела дерюгу, замазала лицо сажей, сгорбилась, — сказал он и плутовски подмигнул сеньору. — Как старуха стала.
Совсем осмелев, осмотрелся с любопытством и восхитился:
— А мы в гнезде!
Дома тихий, покорный и незаметный, мальчик точно переродился. Весь день бегал, прыгал, щебетал и неутомимо напевал тоненьким голоском, пока не обнаружил нору барсука. Спросил с большим интересом:
— А барсук — он что думает про людей?
— Что они злые духи, — ответил Бернар.
— А какие он видит сны?
— Барсучьи.
— А на каком языке говорит?
— На лесном.
Думал-думал, наконец, глубоко вздохнул и сказал:
— Я хотел бы с ним подружиться. Он не ругается, не кричит и не дерется. И у него в норе всегда тепло и сколько хочешь еды. Я бы носил ему орехи…
Бернар смотрел на этого бедного деревенского жаворонка, и сердце его сжималось.
Вечером Жюль не хотел уходить. С отчаянием он терся беловолосой головой о куртку сеньора и повторял:
— Барсук ко мне привыкнет… Не гони!
На следующее утро лес снова был разбужен его тоненьким голоском. А вечером Бернар с удивлением почувствовал, что ему трудно расставаться с мальчиком.
Но еще через день Жюль не пришел, и Бернар не находил себе места.
В десятый раз подошел он к потушенному костру и застал на этот раз Эсперансу. Девушка, держась обеими руками за голову, раскачивалась и стонала. С трудом ему удалось вырвать у нее несколько слов. Секунду Бернар стоял в оцепенении, потом быстрыми шагами пошел вперед. Девушка спешила за ним. За пять часов они не обмолвились ни словом, как тени, пересекли лес и вышли к виноградникам.
Одиго почти бежал, он двигался так, словно был в полной безопасности. Они вошли в деревню. Аркебузер, поивший лошадь у колодца, с изумлением оглядел их и хотел что-то сказать, но лицо Одиго, его стремительная походка остановили солдата. С разинутым ртом он долго глядел им вслед. Потом вскочил на коня и помчался в замок.
Не обращая внимания на женщин и детей, пугливо уступавших ему дорогу, Бернар вошел в дом Жака. От тлевших в очаге углей исходил красноватый свет, в котором темнели силуэты людей, толпившихся в помещении. Старухи бормотали молитвы, женщины причитали и плакали.
Перед вошедшими расступились, и Одиго подошел к столу. На столе лежал Жюль. В бледных пальцах мальчика теплилась свеча. Вокруг с неподвижными лицами стояли братья. Отец в углу стучал топором — обтесывал доски для гроба.
Одиго нагнулся и поцеловал холодный лоб мальчика. Потом встретился глазами с отцом Ляшене. Сельский кюре, глядя Бернару прямо в глаза, сказал:
— Они изловили его в лесу и допытывались, где вы скрываетесь. Ни слова — вы слышите? Ни слова не вырвали у него палачи!
Дверь распахнулась, и в дом вошли егеря Оливье и трое солдат. Отец Ляшене возвысил голос:
— Дурным христианином назову того, кто не решится обличить и покарать жестокосердных убийц!
— Прекрати, поп, — резко сказал рослый егерь, — не то ответишь за подстрекательство.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54
С ружьем за плечами и топориком за поясом все глубже и глубже проникал Одиго в лесной замок, закоулки и коридоры которого были с детства ему знакомы. Чуть пригибаясь, неслышно, как тень, двигался он, легко касаясь обутой в мокасин стопой невидимой тропинки, быстрой рукой отводя от лица встречные ветви.
И чем плотней обступал его лес, одевая древесной броней, тем глуше ныли его душевные раны, тем дальше отходила от сердца терпкая обида.
К вечеру достиг он такой чащобы, где уже только вершины самых высоких дубов доставали до последних лучей солнца. Здесь Одиго выбрал дуб-великан. Вскарабкался наверх, к самой его вершине, и тут начал строить себе убежище. На пологих массивных ветвях он сделал крепкий настил, обвязал его прутьями, устелил мхом, заслонил с боков ветками и уснул, словно птица в гнезде.
На следующий день Бернар обследовал лес, нашел звериные тропы, поставил ловушки и силки. Затем застрелил двух кроликов и пообедал.
Так прожил он три вольных дня. И постепенно в нем стал оживать лесной человек, бродяга, не знающий ни постоянного места, ни привязанностей. Никто ему не был нужен, ни в ком не нуждался он, свободный и беспечный, словно лесной вепрь. Лес защитил его от людей, лес кормил его, давал покой душе и отдых телу. Лес заколдовал его и усыпил.
Но вот через три дня Одиго проснулся в своей воздушной хижине и прислушался. С порывом ветра да него донесся чуть слышный колокольный звон. Покой от него отлетел.
Он спустился вниз и вышел на тропу. Тут что-то его остановило, какой-то беззвучный сигнал. Бернар ощутил тяжелое волнение, глаза его обегали ветвь за ветвью, лист за листом. Всем телом, как умеют только охотники, он чуял присутствие чего-то постороннего. Скоро предмет этот попал в поле его зрения. Он висел на суку.
Вещь эта была не просто вещью, случайно оказавшейся здесь. Нет, у ней был язык, она читалась, как письмо. Вот что она гласила:
— Мы выследили тебя и хотим, чтобы ты знал об этом. Если ты не захочешь иметь с нами дела, оставь это висеть на суку и уйди.
Долго стоял он у дерева. Наконец повернулся к нему спиной и медленно побрел прочь. И уже ушел было, совсем ушел, решив найти новое, еще более недоступное убежище, да лес показался ему теперь каким-то чужим. Он возвратился, неохотно протянул руку и снял с сучка стоптанный мокасин.
Мокасин висел здесь, во всяком случае, с ночи — он был весь пропитан росой. Бернар осмотрел подошву. Да, это мокасин одного из Бернье. Вероятно, сыновья выследили Одиго по приказу отца, может быть, шли за ним по пятам, как только он покинул их дом.
Одиго переночевал на старом месте и утром вернулся на тропу. Втянул воздух носом: пахло дымом. Под деревом, где висел мокасин, горел костер — и никого поблизости… Внезапно затрещали сучья, и маленькая фигурка, со звериным проворством выскочив из засады, приникла к его ногам. Вой, плач, стенанья…
Корчась на земле, обнимал его колени младший сын Жака Босоногого — Жюль.
— Сеньор! — рыдал мальчуган. — О сеньор!
И больше от него ничего нельзя было добиться.
Бернар поднял мальчика на руки и отнес к своему дубу. Держа его на руках, забрался наверх, уложил вестника на мох, кое-как успокоил. Из коротких отрывистых ответов Жюля Одиго уяснил себе, что творится в деревне. Солдаты позволяли себе все, что подсказывали им разнузданность и бесстыдство, рожденные долгими лишениями. С чисто крестьянской обстоятельностью мальчик перечислил, сколько и у кого забито коров, овец, свиней, кур, сколько разбито винных бочек, сколько сожжено овинов и риг. Выложив все, Жюль как-то сразу отошел.
— А Эсперанса? — с тревогой спросил Бернар.
Хитрая усмешка проглянула на бледных губах Жюля.
— Одела дерюгу, замазала лицо сажей, сгорбилась, — сказал он и плутовски подмигнул сеньору. — Как старуха стала.
Совсем осмелев, осмотрелся с любопытством и восхитился:
— А мы в гнезде!
Дома тихий, покорный и незаметный, мальчик точно переродился. Весь день бегал, прыгал, щебетал и неутомимо напевал тоненьким голоском, пока не обнаружил нору барсука. Спросил с большим интересом:
— А барсук — он что думает про людей?
— Что они злые духи, — ответил Бернар.
— А какие он видит сны?
— Барсучьи.
— А на каком языке говорит?
— На лесном.
Думал-думал, наконец, глубоко вздохнул и сказал:
— Я хотел бы с ним подружиться. Он не ругается, не кричит и не дерется. И у него в норе всегда тепло и сколько хочешь еды. Я бы носил ему орехи…
Бернар смотрел на этого бедного деревенского жаворонка, и сердце его сжималось.
Вечером Жюль не хотел уходить. С отчаянием он терся беловолосой головой о куртку сеньора и повторял:
— Барсук ко мне привыкнет… Не гони!
На следующее утро лес снова был разбужен его тоненьким голоском. А вечером Бернар с удивлением почувствовал, что ему трудно расставаться с мальчиком.
Но еще через день Жюль не пришел, и Бернар не находил себе места.
В десятый раз подошел он к потушенному костру и застал на этот раз Эсперансу. Девушка, держась обеими руками за голову, раскачивалась и стонала. С трудом ему удалось вырвать у нее несколько слов. Секунду Бернар стоял в оцепенении, потом быстрыми шагами пошел вперед. Девушка спешила за ним. За пять часов они не обмолвились ни словом, как тени, пересекли лес и вышли к виноградникам.
Одиго почти бежал, он двигался так, словно был в полной безопасности. Они вошли в деревню. Аркебузер, поивший лошадь у колодца, с изумлением оглядел их и хотел что-то сказать, но лицо Одиго, его стремительная походка остановили солдата. С разинутым ртом он долго глядел им вслед. Потом вскочил на коня и помчался в замок.
Не обращая внимания на женщин и детей, пугливо уступавших ему дорогу, Бернар вошел в дом Жака. От тлевших в очаге углей исходил красноватый свет, в котором темнели силуэты людей, толпившихся в помещении. Старухи бормотали молитвы, женщины причитали и плакали.
Перед вошедшими расступились, и Одиго подошел к столу. На столе лежал Жюль. В бледных пальцах мальчика теплилась свеча. Вокруг с неподвижными лицами стояли братья. Отец в углу стучал топором — обтесывал доски для гроба.
Одиго нагнулся и поцеловал холодный лоб мальчика. Потом встретился глазами с отцом Ляшене. Сельский кюре, глядя Бернару прямо в глаза, сказал:
— Они изловили его в лесу и допытывались, где вы скрываетесь. Ни слова — вы слышите? Ни слова не вырвали у него палачи!
Дверь распахнулась, и в дом вошли егеря Оливье и трое солдат. Отец Ляшене возвысил голос:
— Дурным христианином назову того, кто не решится обличить и покарать жестокосердных убийц!
— Прекрати, поп, — резко сказал рослый егерь, — не то ответишь за подстрекательство.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54