..
Улька! Улька – растрепанная, зареванная, в съехавшем на затылок платке и обтерханном сарафане, на который, несмотря на жару, накинут рваный шубный кафтанишко явно с чужого плеча. Ну а на руках у нее заходился криком младенец, запеленутый в такую ветхую, грязную ряднинку, что половик на пороге иной избы и то краше.
Увидев ее, Елизавета невольно ахнула, но Улька, пригнувшись, тут же скрылась в толпе, и, сколько ни искали они с Татьяною, девчонки и след простыл. Выведать, где она обитает, тоже не удалось, и Елизавета вернулась в Любавино, так ничего и не узнав о своей бывшей горничной, скрытно терзаемая непрошеной жалостью к ней. Впрочем, Елизавета уже не раз замечала, что стоит начать о каком-то человеке напряженно, упорно думать, как вести о нем так или иначе до тебя доходят. Здесь, правда, обошлось без вестей: Улька сама явилась в усадьбу.
* * *
Потом Елизавета не раз думала, что, если бы не глупая услужливость дворовой девки Наташки (русский человек всегда норовит по доброте душевной оказать другому медвежью услугу!), многое в ее жизни сложилось бы иначе...
Начать с того, что Ульке нипочем не удалось бы проскользнуть мимо Татьяны: словно чуя беду, старая цыганка неусыпно оберегала свою «деточку» от посетителей, дотошно и подробно выспрашивая каждого об его надобности и почти всех переправляя к Елизару Ильичу, который сделался еще более тихим, робким и неприметным, крутился с утра до ночи по имению, а на графиню почти не поднимал глаз, словно окончательно смирился со своей безнадежной участью и решил более не причинять себе страданий созерцанием ее недоступной красоты. Наташка, как и все дворовые, знала только, что Ульку графиня прогнала за нагулянного младенца: это объяснение щадило самолюбие Елизаветы, – но, уповая на добросердечие госпожи и видя отчаяние старой подружки, решилась все же помочь ей и тайно провести к барыне. Вот так и получилось, что поздним вечером, когда Елизавета уже воротилась с верховой прогулки, проведала спящую Машеньку, наказав Авдотье не забыть на рассвете посадить девочку на горшок, даже если та и не будет проситься, потом разделась, намылась и, сидя перед зеркалом, переплетала на ночь косу, за дверью вдруг что-то зашуршало, послышался взволнованный шепот – и появилась Наташка: прямо с порога ухнула в ноги барыне, увлекая за собою еще какую-то женщину, но та вырвалась и осталась стоять.
– Ты что?! Кланяйся, целуй барыне ручку! – зашипела Наташка, согнувшись в три погибели и в ужасе косясь на подружку.
Елизавета, оборотясь от зеркала, воззрилась на девок, но, узнав Ульку, забыла про гребень и коленопреклоненную Наташку и встала, не сводя глаз со своей бывшей горничной.
Что-то в ней незнакомое... что-то появилось новое, и это новое властно приковывало к себе взор. Это не было прежней наивной доверчивостью – несвойственное Ульке раньше глубокое страдание придавало ей некое достоинство, заставляло смотреть на нее участливо и даже с уважением.
Наташка, вне себя от страха, наконец-то дотумкалась, что сделала что-то не так, а потому сочла за благо неприметно улизнуть из комнаты, однако молодые женщины ее исчезновения даже не заметили.
Самообладание наконец вернулось к Елизавете, и она властно, холодно глядела на свою бывшую крепостную, ожидая, когда же та начнет молить о прощении, с досадою понимая, однако, что вряд ли такого дождется. Волна раздражения поднималась в ней, затопляя и жалость, и нелюбовь к чужому унижению. Вот уж чего-чего, а Улькиного унижения она желала сейчас больше всего на свете, а потому, задыхаясь от вдруг проснувшейся ревности, схватила хлыст, лежавший на табурете, и так ловко и яростно щелкнула им над головой Ульки, что бывшая горничная невольно рухнула на колени, спасаясь от удара.
Елизавете только того и надо было. Она сунула руку к губам скорчившейся на полу Ульки (запоздалый страх вдруг коснулся сердца: а вдруг укусит? От этой девки можно ждать любого коварства!), но та, против ожидания, покорно прильнула к руке теплыми губами, да еще и залила ее слезами, что-то невнятно шепча.
Вся злость мигом испарилась из Елизаветина сердца: глаза ее тоже налились слезами, она подхватила Ульку за плечи, рывком подняла с полу, уже готовая даровать ей прощение, – да так и остолбенела, разобрав, что она бормочет:
– Христа ради, пойдемте к нему, барыня-матушка! Весь в жару мечется, уже отходит, а все вас кличет, все вас зовет! Может, сейчас уже призакрылись его ясные оченьки, а знаю: до самого смертного часа будет он вас звать, желая увидеть хоть в последний раз!..
Даже и Елизавете, как ни была она ошарашена, не составило труда догадаться, о ком ведет речь Улька. О Вольном, конечно!
И опять все могло повернуться иначе, посоветуйся Елизавета с Татьяною! Но она предпочла смолчать, зная, что цыганка ее ни в жизнь не отпустит в лес ночью, тем более с Улькой, тем более в разбойничье логово, пусть даже и опустелое. И надо, надо было взять с собою сопровождающего, но стоило только заикнуться о Вайде, как Улька, с ненавистью прищурясь, прошипела что-то об иуде, выдавшем властям намерения Вольного: это явно был кто-то, хорошо знавший все повадки лихого атамана и его ватаги, а сам потом оставшийся на свободе, и Вайда первым был у Ульки под подозрением. Елизавета полюбила Вайду, не колеблясь доверяла ему и себя, и Машеньку, и Татьяну, и дом, и деньги, но... но что она могла знать о потаенных глубинах его цыганской души? Вайда, конечно, изменился за минувшие годы, и все же она нередко с дрожью вспоминала его прежнего: и свирепый взор одноглазого сергача, и ограбление Первухина судна, и приваду для волков... а потому ее вдруг взяло сомнение и заставило подчиниться настойчивым уговорам Ульки. Словно бы затмение на нее в этот миг нашло, а потому, едва подобралось к полуночи, как Елизавета, переодевшись в темную короткую юбку и камзольчик, закутавшись в теплый платок, выскользнула вслед за Улькой черным ходом на тропку, ведущую к берегу.
Обе были босиком, но, едва сойдя с крыльца, Елизавета надела башмаки, взятые с собою, чтоб не наколоть ноги, а Улька, так и оставшись босой, бесшумно бежала, проворная, словно бы невесомая, так что Елизавета едва поспевала за нею, спотыкаясь, пока глаза не привыкли к темноте. Ульке же, чудилось, было все равно – день ли, ночь.
Елизавета хотела спросить, с кем она оставила ребенка, но никак не могла заставить себя говорить о нем. Ребенок Вольного!..
Они прошли через сад к обрыву, спустились по тропке на берег и некоторое время шагали по песку, обходя деревню сторонкой. У кромки воды дремали рыбацкие лодки, Волга шевелилась в ночи и вздыхала глубоко и протяжно. Елизавета, быстро присев на корточки, погладила волну, как погладила бы добродушного сонного зверя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92
Улька! Улька – растрепанная, зареванная, в съехавшем на затылок платке и обтерханном сарафане, на который, несмотря на жару, накинут рваный шубный кафтанишко явно с чужого плеча. Ну а на руках у нее заходился криком младенец, запеленутый в такую ветхую, грязную ряднинку, что половик на пороге иной избы и то краше.
Увидев ее, Елизавета невольно ахнула, но Улька, пригнувшись, тут же скрылась в толпе, и, сколько ни искали они с Татьяною, девчонки и след простыл. Выведать, где она обитает, тоже не удалось, и Елизавета вернулась в Любавино, так ничего и не узнав о своей бывшей горничной, скрытно терзаемая непрошеной жалостью к ней. Впрочем, Елизавета уже не раз замечала, что стоит начать о каком-то человеке напряженно, упорно думать, как вести о нем так или иначе до тебя доходят. Здесь, правда, обошлось без вестей: Улька сама явилась в усадьбу.
* * *
Потом Елизавета не раз думала, что, если бы не глупая услужливость дворовой девки Наташки (русский человек всегда норовит по доброте душевной оказать другому медвежью услугу!), многое в ее жизни сложилось бы иначе...
Начать с того, что Ульке нипочем не удалось бы проскользнуть мимо Татьяны: словно чуя беду, старая цыганка неусыпно оберегала свою «деточку» от посетителей, дотошно и подробно выспрашивая каждого об его надобности и почти всех переправляя к Елизару Ильичу, который сделался еще более тихим, робким и неприметным, крутился с утра до ночи по имению, а на графиню почти не поднимал глаз, словно окончательно смирился со своей безнадежной участью и решил более не причинять себе страданий созерцанием ее недоступной красоты. Наташка, как и все дворовые, знала только, что Ульку графиня прогнала за нагулянного младенца: это объяснение щадило самолюбие Елизаветы, – но, уповая на добросердечие госпожи и видя отчаяние старой подружки, решилась все же помочь ей и тайно провести к барыне. Вот так и получилось, что поздним вечером, когда Елизавета уже воротилась с верховой прогулки, проведала спящую Машеньку, наказав Авдотье не забыть на рассвете посадить девочку на горшок, даже если та и не будет проситься, потом разделась, намылась и, сидя перед зеркалом, переплетала на ночь косу, за дверью вдруг что-то зашуршало, послышался взволнованный шепот – и появилась Наташка: прямо с порога ухнула в ноги барыне, увлекая за собою еще какую-то женщину, но та вырвалась и осталась стоять.
– Ты что?! Кланяйся, целуй барыне ручку! – зашипела Наташка, согнувшись в три погибели и в ужасе косясь на подружку.
Елизавета, оборотясь от зеркала, воззрилась на девок, но, узнав Ульку, забыла про гребень и коленопреклоненную Наташку и встала, не сводя глаз со своей бывшей горничной.
Что-то в ней незнакомое... что-то появилось новое, и это новое властно приковывало к себе взор. Это не было прежней наивной доверчивостью – несвойственное Ульке раньше глубокое страдание придавало ей некое достоинство, заставляло смотреть на нее участливо и даже с уважением.
Наташка, вне себя от страха, наконец-то дотумкалась, что сделала что-то не так, а потому сочла за благо неприметно улизнуть из комнаты, однако молодые женщины ее исчезновения даже не заметили.
Самообладание наконец вернулось к Елизавете, и она властно, холодно глядела на свою бывшую крепостную, ожидая, когда же та начнет молить о прощении, с досадою понимая, однако, что вряд ли такого дождется. Волна раздражения поднималась в ней, затопляя и жалость, и нелюбовь к чужому унижению. Вот уж чего-чего, а Улькиного унижения она желала сейчас больше всего на свете, а потому, задыхаясь от вдруг проснувшейся ревности, схватила хлыст, лежавший на табурете, и так ловко и яростно щелкнула им над головой Ульки, что бывшая горничная невольно рухнула на колени, спасаясь от удара.
Елизавете только того и надо было. Она сунула руку к губам скорчившейся на полу Ульки (запоздалый страх вдруг коснулся сердца: а вдруг укусит? От этой девки можно ждать любого коварства!), но та, против ожидания, покорно прильнула к руке теплыми губами, да еще и залила ее слезами, что-то невнятно шепча.
Вся злость мигом испарилась из Елизаветина сердца: глаза ее тоже налились слезами, она подхватила Ульку за плечи, рывком подняла с полу, уже готовая даровать ей прощение, – да так и остолбенела, разобрав, что она бормочет:
– Христа ради, пойдемте к нему, барыня-матушка! Весь в жару мечется, уже отходит, а все вас кличет, все вас зовет! Может, сейчас уже призакрылись его ясные оченьки, а знаю: до самого смертного часа будет он вас звать, желая увидеть хоть в последний раз!..
Даже и Елизавете, как ни была она ошарашена, не составило труда догадаться, о ком ведет речь Улька. О Вольном, конечно!
И опять все могло повернуться иначе, посоветуйся Елизавета с Татьяною! Но она предпочла смолчать, зная, что цыганка ее ни в жизнь не отпустит в лес ночью, тем более с Улькой, тем более в разбойничье логово, пусть даже и опустелое. И надо, надо было взять с собою сопровождающего, но стоило только заикнуться о Вайде, как Улька, с ненавистью прищурясь, прошипела что-то об иуде, выдавшем властям намерения Вольного: это явно был кто-то, хорошо знавший все повадки лихого атамана и его ватаги, а сам потом оставшийся на свободе, и Вайда первым был у Ульки под подозрением. Елизавета полюбила Вайду, не колеблясь доверяла ему и себя, и Машеньку, и Татьяну, и дом, и деньги, но... но что она могла знать о потаенных глубинах его цыганской души? Вайда, конечно, изменился за минувшие годы, и все же она нередко с дрожью вспоминала его прежнего: и свирепый взор одноглазого сергача, и ограбление Первухина судна, и приваду для волков... а потому ее вдруг взяло сомнение и заставило подчиниться настойчивым уговорам Ульки. Словно бы затмение на нее в этот миг нашло, а потому, едва подобралось к полуночи, как Елизавета, переодевшись в темную короткую юбку и камзольчик, закутавшись в теплый платок, выскользнула вслед за Улькой черным ходом на тропку, ведущую к берегу.
Обе были босиком, но, едва сойдя с крыльца, Елизавета надела башмаки, взятые с собою, чтоб не наколоть ноги, а Улька, так и оставшись босой, бесшумно бежала, проворная, словно бы невесомая, так что Елизавета едва поспевала за нею, спотыкаясь, пока глаза не привыкли к темноте. Ульке же, чудилось, было все равно – день ли, ночь.
Елизавета хотела спросить, с кем она оставила ребенка, но никак не могла заставить себя говорить о нем. Ребенок Вольного!..
Они прошли через сад к обрыву, спустились по тропке на берег и некоторое время шагали по песку, обходя деревню сторонкой. У кромки воды дремали рыбацкие лодки, Волга шевелилась в ночи и вздыхала глубоко и протяжно. Елизавета, быстро присев на корточки, погладила волну, как погладила бы добродушного сонного зверя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92