Николаев поднял трубку. Ему сообщили, что Иван Фомичев просится на допрос, хочет что-то сообщить.
— Давайте его сюда, — сказал Николаев.
Вскоре в кабинет ввели Ивана Фомичева. Он осунулся, побледнел, руки тряслись.
— Садитесь, Фомичев. Что вы хотели мне сообщить?
— Скажите, гражданин" майор, что со мной будут дальше делать?
— Да вы же человек опытный. Предъявим вам обвинение и отправим в СИЗО. Дело известное.
— Мне нельзя в СИЗО. Понимаете, никак нельзя…
Гражданин майор… Я же… Я по сто семнадцатой сидел…
— Понимаю, Фомичев, вы были петухом на зоне.
И этого в СИЗО не скроешь.
— Да, да, да.
Я боюсь туда идти. Вы не представляете, какая это жизнь, лучше удавиться, только не туда…
— А зачем мне это представлять себе? Я же не насиловал несовершеннолетних. Вы совершили гнусное преступление и за это ответили сполна. Несправедливо, что ли?
— Нет! Нет! Несправедливо! — зажмурился Иван, сжимая кулаки. — Ее один раз изнасиловали, а меня, знаете, сколько? Счета этому нет! Как там надо мной издевались, что вытворяли! Пять лет! Пять лет! Как я выжил, понятия не имею!
— Ну, и чего вы от меня теперь хотите?
— Это преступление я совершил давно, двадцать с лишним лет назад. Я отсидел, работал, женился, у меня двое детей. Почему я теперь должен вторично отвечать за то преступление?!
— Почему за то? Вы ответите за новое преступление.
— Я вам все расскажу, только выпустите меня, не посылайте в СИЗО. Мне там не выжить!
— Ну, рассказывайте.
— Я сейчас без работы, у меня двое детей, сыну — семнадцать, дочери — тринадцать, мать старуха. Не на что жить, понимаете, гражданин майор? Там, в Сызрани, работы нет, я не знаю, что делать. Гришка, тот при машине, всегда подкалымить сможет, а мне что?
Вот и решился я к Кольке ехать, знаю — у него денег много, думал тачку купить подержанную, любую развалюху, мы бы с Гришкой ее отремонтировали, и я бы кусок хлеба имел. Приехал я к Кольке, тот с похмелюги лежит. Послал меня за водкой, ящик тумбочки открыл ключом, а там хорошая пачка денег лежала. Дал мне полтинник, я сбегал. Потом мы с ним выпили, я стал взаймы просить от себя, от матери, а тот смеется — ни гроша не дам, хоть с голоду подыхайте, мое-то какое дело. Умолял, гражданин майор, клянчил, ну, поверьте, последнее время жрем одну картоху с хлебом, на чай порой денег нет, сын и дочь в школу в дранье ходят, смеются все. А кругом — яства всякие, реклама, лишь бы кариеса не было. А тут не кариес — цинга скоро начнется. Нет работы, полгода ни копейки не получал, ни одной копейки, мы заказ один выполнили, прилично должны были получить, объект вовремя сдали — ну ни одной копейки. Если меня посадят, они просто сдохнут, понимаете, сдохнут, в натуре. Дочь и так уже о панели поговаривает, шлюхам разодетым завидует, у нее ничего нет — ни пальто приличного, ни туфель, а ей четырнадцатый год, красивая девка, а одета как замухрышка. У сына ничего — ни магнитофона, ни кроссовок. Все путевое, что было, продали за гроши и тут же прожрали. Ну, прошу его, значит, а он лыбится, и все, царство ему небесное.
Я, говорит, свой вклад матери завещал, ей, значит, положил на похороны. А нет чтобы сейчас, живой, дать. Мать, правда, с Гришкой живет, не голодают, у них дом, огород, хозяйство. А я в квартире обычной, малогабаритной, какое там хозяйство? Ну, значит, напился Коляка да задрых. А я от отчаяния вытащил ключик у него из кармана, деньги взял и в карман сунул. Тумбочку закрыл и ключик Николаю в карман опять положил. Вот и все. И слинял мигом. Купил тут же билет на поезд, и только меня и видели. И ручку эту сраную по инерции в карман сунул, у меня самого такая была, потерял недавно по пьяни. Такая история, гражданин майор. Поимейте жалость к семье моей, не возбуждайте дела. Я не убивал, я не знаю, кто убил, ей-богу, знать не знаю. А деньги взял только от отчаяния, голодает семья, просто голодает, и все. Будьте милосердны.
— В любом случае вы совершили преступление, подпадающее под статью 144 Уголовного кодекса.
Кража личного имущества граждан. До двух лет, гражданин Фомичев.
— Да я все понимаю, гражданин майор. Но я вам все как на духу рассказал. Честно. Я мог бы стоять на своем — взял взаймы. Но я же честно…
— Ладно, Фомичев, я подумаю. Хорошо, что вы все рассказали, это будет вам на пользу. Я верю, что вы не убивали брата.
Николаев вызвал дежурного.
— Уведите его.
Фомичева увели. Николаев задумался: "Может быть, действительно не возбуждать дела о краже денег?
Зачем калечить жизнь ему и его семье? Надо, разумеется, навести о нем кое-какие справки, разобраться в сути дела. Но убивал, разумеется, не он. Тут дело довольно необычное, загадочное…"
На следующий день поступили результаты тотального опроса соседей Фомичевых по дому. Две бабки, вечно сидящие на скамейке во дворике, сообщили, что видели, как в двенадцатом часу в подъезд заходила девушка, очень напоминавшая Наташу Павлову, но несколько в другом обличье — в красной куртке, джинсах. Они еще поспорили, Наташа это или нет.
Скамейка находилась довольно далеко от подъезда, зрение у старух слабоватое, они так и не смогли прийти к определенному решению. Одна уверяла, что это Наташа, другая божилась, что не она. Девушка в красной куртке вышла из подъезда минут через пятнадцать-двадцать после того, как вошла, и они опять не смогли точно определить, она это иди нет.
Сведения эти доложили Николаеву, и он понял, что он на правильном пути. Ему было необходимо еще раз допросить Веру Александровну. Он был уверен: она что-то видела.
И вот Вера Александровна вновь сидела в кабинете у Николаева. Сидела и печально глядела в глаза следователю.
— Вера Александровна, вы помните, я вас предупредил об ответственности за дачу ложных показаний? — как можно мягче проговорил Николаев.
— Помню, — еле слышно ответила старушка.
— Так вот, я еще раз вас спрашиваю: кто приходил в квартиру Фомичевых девятого апреля между десятью и двенадцатью часами?
— Приходил Иван Фомичев. Я же вам говорила.
— И больше никто?
— Никто, — побледнела Вера Александровна.
— Постарайтесь припомнить. А может быть, все же?..
— Никого больше не было.
Николаев решил идти напролом.
— А Наташи Павловой не было в тот день? Не приходила ли она домой часов в одиннадцать?
— Н-нет, — одними губами отвечала старушка.
— А вот есть сведения, что она была дома. Причем одетая в красную куртку и джинсы, — пристально глядя на Веру Александровну, отчеканил Николаев.
Вера Александровна откинулась на стуле и закрыла глаза.
— Вам что, плохо? — бросился к ней Николаев.
— Да, да, у меня плохо с сердцем. Голова закружилась, — лепетала несчастная старушка.
— Вот, выпейте воды. У вас с собой нет лекарств?
— Есть в сумочке нитроглицерин, достаньте, пожалуйста.
Николаев достал из ее поношенной старомодной сумочки нитроглицерин и дал ей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39
— Давайте его сюда, — сказал Николаев.
Вскоре в кабинет ввели Ивана Фомичева. Он осунулся, побледнел, руки тряслись.
— Садитесь, Фомичев. Что вы хотели мне сообщить?
— Скажите, гражданин" майор, что со мной будут дальше делать?
— Да вы же человек опытный. Предъявим вам обвинение и отправим в СИЗО. Дело известное.
— Мне нельзя в СИЗО. Понимаете, никак нельзя…
Гражданин майор… Я же… Я по сто семнадцатой сидел…
— Понимаю, Фомичев, вы были петухом на зоне.
И этого в СИЗО не скроешь.
— Да, да, да.
Я боюсь туда идти. Вы не представляете, какая это жизнь, лучше удавиться, только не туда…
— А зачем мне это представлять себе? Я же не насиловал несовершеннолетних. Вы совершили гнусное преступление и за это ответили сполна. Несправедливо, что ли?
— Нет! Нет! Несправедливо! — зажмурился Иван, сжимая кулаки. — Ее один раз изнасиловали, а меня, знаете, сколько? Счета этому нет! Как там надо мной издевались, что вытворяли! Пять лет! Пять лет! Как я выжил, понятия не имею!
— Ну, и чего вы от меня теперь хотите?
— Это преступление я совершил давно, двадцать с лишним лет назад. Я отсидел, работал, женился, у меня двое детей. Почему я теперь должен вторично отвечать за то преступление?!
— Почему за то? Вы ответите за новое преступление.
— Я вам все расскажу, только выпустите меня, не посылайте в СИЗО. Мне там не выжить!
— Ну, рассказывайте.
— Я сейчас без работы, у меня двое детей, сыну — семнадцать, дочери — тринадцать, мать старуха. Не на что жить, понимаете, гражданин майор? Там, в Сызрани, работы нет, я не знаю, что делать. Гришка, тот при машине, всегда подкалымить сможет, а мне что?
Вот и решился я к Кольке ехать, знаю — у него денег много, думал тачку купить подержанную, любую развалюху, мы бы с Гришкой ее отремонтировали, и я бы кусок хлеба имел. Приехал я к Кольке, тот с похмелюги лежит. Послал меня за водкой, ящик тумбочки открыл ключом, а там хорошая пачка денег лежала. Дал мне полтинник, я сбегал. Потом мы с ним выпили, я стал взаймы просить от себя, от матери, а тот смеется — ни гроша не дам, хоть с голоду подыхайте, мое-то какое дело. Умолял, гражданин майор, клянчил, ну, поверьте, последнее время жрем одну картоху с хлебом, на чай порой денег нет, сын и дочь в школу в дранье ходят, смеются все. А кругом — яства всякие, реклама, лишь бы кариеса не было. А тут не кариес — цинга скоро начнется. Нет работы, полгода ни копейки не получал, ни одной копейки, мы заказ один выполнили, прилично должны были получить, объект вовремя сдали — ну ни одной копейки. Если меня посадят, они просто сдохнут, понимаете, сдохнут, в натуре. Дочь и так уже о панели поговаривает, шлюхам разодетым завидует, у нее ничего нет — ни пальто приличного, ни туфель, а ей четырнадцатый год, красивая девка, а одета как замухрышка. У сына ничего — ни магнитофона, ни кроссовок. Все путевое, что было, продали за гроши и тут же прожрали. Ну, прошу его, значит, а он лыбится, и все, царство ему небесное.
Я, говорит, свой вклад матери завещал, ей, значит, положил на похороны. А нет чтобы сейчас, живой, дать. Мать, правда, с Гришкой живет, не голодают, у них дом, огород, хозяйство. А я в квартире обычной, малогабаритной, какое там хозяйство? Ну, значит, напился Коляка да задрых. А я от отчаяния вытащил ключик у него из кармана, деньги взял и в карман сунул. Тумбочку закрыл и ключик Николаю в карман опять положил. Вот и все. И слинял мигом. Купил тут же билет на поезд, и только меня и видели. И ручку эту сраную по инерции в карман сунул, у меня самого такая была, потерял недавно по пьяни. Такая история, гражданин майор. Поимейте жалость к семье моей, не возбуждайте дела. Я не убивал, я не знаю, кто убил, ей-богу, знать не знаю. А деньги взял только от отчаяния, голодает семья, просто голодает, и все. Будьте милосердны.
— В любом случае вы совершили преступление, подпадающее под статью 144 Уголовного кодекса.
Кража личного имущества граждан. До двух лет, гражданин Фомичев.
— Да я все понимаю, гражданин майор. Но я вам все как на духу рассказал. Честно. Я мог бы стоять на своем — взял взаймы. Но я же честно…
— Ладно, Фомичев, я подумаю. Хорошо, что вы все рассказали, это будет вам на пользу. Я верю, что вы не убивали брата.
Николаев вызвал дежурного.
— Уведите его.
Фомичева увели. Николаев задумался: "Может быть, действительно не возбуждать дела о краже денег?
Зачем калечить жизнь ему и его семье? Надо, разумеется, навести о нем кое-какие справки, разобраться в сути дела. Но убивал, разумеется, не он. Тут дело довольно необычное, загадочное…"
На следующий день поступили результаты тотального опроса соседей Фомичевых по дому. Две бабки, вечно сидящие на скамейке во дворике, сообщили, что видели, как в двенадцатом часу в подъезд заходила девушка, очень напоминавшая Наташу Павлову, но несколько в другом обличье — в красной куртке, джинсах. Они еще поспорили, Наташа это или нет.
Скамейка находилась довольно далеко от подъезда, зрение у старух слабоватое, они так и не смогли прийти к определенному решению. Одна уверяла, что это Наташа, другая божилась, что не она. Девушка в красной куртке вышла из подъезда минут через пятнадцать-двадцать после того, как вошла, и они опять не смогли точно определить, она это иди нет.
Сведения эти доложили Николаеву, и он понял, что он на правильном пути. Ему было необходимо еще раз допросить Веру Александровну. Он был уверен: она что-то видела.
И вот Вера Александровна вновь сидела в кабинете у Николаева. Сидела и печально глядела в глаза следователю.
— Вера Александровна, вы помните, я вас предупредил об ответственности за дачу ложных показаний? — как можно мягче проговорил Николаев.
— Помню, — еле слышно ответила старушка.
— Так вот, я еще раз вас спрашиваю: кто приходил в квартиру Фомичевых девятого апреля между десятью и двенадцатью часами?
— Приходил Иван Фомичев. Я же вам говорила.
— И больше никто?
— Никто, — побледнела Вера Александровна.
— Постарайтесь припомнить. А может быть, все же?..
— Никого больше не было.
Николаев решил идти напролом.
— А Наташи Павловой не было в тот день? Не приходила ли она домой часов в одиннадцать?
— Н-нет, — одними губами отвечала старушка.
— А вот есть сведения, что она была дома. Причем одетая в красную куртку и джинсы, — пристально глядя на Веру Александровну, отчеканил Николаев.
Вера Александровна откинулась на стуле и закрыла глаза.
— Вам что, плохо? — бросился к ней Николаев.
— Да, да, у меня плохо с сердцем. Голова закружилась, — лепетала несчастная старушка.
— Вот, выпейте воды. У вас с собой нет лекарств?
— Есть в сумочке нитроглицерин, достаньте, пожалуйста.
Николаев достал из ее поношенной старомодной сумочки нитроглицерин и дал ей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39