Время требовало обновления социализма: свободы слова и экономических стимулов в труде.
В самом начале этой кампании во ВГИК приехали представители югославского посольства и силой забрали из института девушку-югославку, учившуюся на актерском факультете в другой мастерской. Когда они пришли в нашу мастерскую за Вртачеком, он не согласился оставить институт. Его хотели увести силой. Савва схватил табуретку и, подняв ее над головой, стал защищаться. Мы тоже стали на его защиту.
Савва остался в Союзе и стал параллельно с учебой работать на московском радио диктором программы на Югославию. Тито объявил его предателем.
Время шло. После смерти Сталина Хрущев разоблачил сталинский социализм. Человек неглупый от природы, он понимал необходимость обновления, которое называл «социализмом с человеческим лицом». Хрущев поехал в Югославию и восстановил с Тито нормальные отношения. В Советском Союзе были этому рады. Народ запел:
Дорогой товарищ Тито,
Ты теперь нам друг и брат.
Нам вчера сказал Никита —
Ты ни в чем не виноват.
И тогда Савва Вртачек захотел возвратиться в Югославию, где его по-прежнему считали предателем. Его отговаривали, но к этому времени он сильно разочаровался в Сталине и сталинизме. Он упорно стремился на родину и в результате уехал. А затем до нас дошел слух: там его арестовали и посадили в тюрьму.
Через много лет, оказавшись в Югославии, я, естественно, поинтересовался судьбой Саввы.
Мне сказали, что он сошел с ума и находится в сумасшедшем доме...
Луфсан Шарап
С начала занятий в нашей мастерской появился монгол. Он был прислан по распределению. Для учебы у нас иностранцы отбирались на местах и в Москве экзаменов уже не сдавали.
Монгол был высок и широк в плечах. Его круглая голова крепко сидела на короткой шее. Заметив на себе взгляд, он доброжелательно улыбался, обнажая ряд великолепных белых зубов, при этом его глаза превращались в щелочки. Звали его Луфсан Шарап.
Наш мастер С.О. Юткевич редко приезжал на занятия. Прочтет, бывало, лекцию и спросит монгола:
— Вы что-нибудь понимаете из того, что я говорю?
Монгол поднимался и, улыбаясь своей доброй улыбкой, произносил:
— Луфсан Шарап...
— Понятно. Садитесь, — говорил Сергей Осипович, тоже улыбаясь, но монгол продолжал стоять. И только когда мастер делал рукой жест, позволяющий ему сесть, монгол садился, счастливо улыбаясь.
Все мы его любили, оказывали ему знаки внимания.
Мастер улетал во Францию (он был членом Общества дружбы Франция — СССР) и только через несколько недель снова появлялся у нас. Прочитав очередную лекцию, он спрашивал, понимает ли теперь что-нибудь монгол. Тот поднимался и, улыбаясь, произносил:
— Луфсан Шарап...
Однажды Юткевич уехал надолго, и, возвратившись, задал Луфсану традиционный вопрос:
— Теперь-то вы что-нибудь понимаете?
И, ко всеобщему удивлению, Луфсан заговорил:
— Да. По...нимаете... Я... — он с трудом подыскивал слова. — Я Москва пришел... учить... трактор!.. нет кино...
Мы встретили это заявление бурными аплодисментами. Нас радовало не то, что он уйдет от нас, а то, что у него, наконец, прорезался голос. Заговорил!
Через много лет, в Москве, я встретил Луфсана. Он приехал в Москву в командировку. Теперь он довольно бойко говорил по-русски. Был доволен своей профессией инженера, и, смеясь, вспоминал, как по ошибке попал в наш институт.
Тофик Таги-заде
В нашей мастерской учился азербайджанец Тофик Таги-заде. Он постепенно разочаровал в своих способностях С. О. Юткевича и был исключен из мастерской. Тогда его подобрал другой мастер — Л. В. Кулешов.
Однажды Кулешов решил устроить показательные экзамены. Пригласил всех мастеров и преподавателей и стал спрашивать своих учеников. Вызвал он и Таги-заде.
— Скажите, чем отличается кинематографическая мизансцена от театральной?
На всякий случай Тофик стал имитировать незнание русского языка.
—Театр, — сказал он, жестами обогащая свою речь, — это так: тут низенький, тут выше, тут опять низенький. Это сцена. И там актер ходит туда-сюда. Это театральный мизансцен. А кинематограф — это тут беленький... — Он показал плоский экран.
Показательный экзамен был подпорчен.
—Садитесь. Спасибо... — поспешно прервал его Кулешов.
Но вежливый Тофик возразил:
— Зачем мине спасибо? Тебе спасибо, что так научил!
Юткевич
Итак, моим первым мастером стал Сергей Осипович Юткевич.
Я, да и все мы, новички, были влюблены в него. Человек высокой эрудиции, он складно, интересно говорил о кино, о живописи, мы удивлялись его знаниям. Он был знаком с самим Пикассо! Одевался Юткевич так, как, по нашему разумению, должен был одеваться настоящий режиссер. Особенно меня поражал его элегантный плетеный галстук, таких в Союзе никто не носил. Он вызывал во мне чувство благоговения. До того времени я надевал галстук всего два-три раза в жизни.
Свою речь Юткевич пересыпал французскими выражениями, и при этом букву «n», словно настоящий француз, произносил как положено — в нос. Короче говоря, он был нашим кумиром. О нем я часто говорил со своими товарищами, со своими однополчанами, с молодой женой.
Однажды — он тогда снимал фильм «Свет над Россией» — мы были приглашены участвовать в настоящих съемках. Ленин должен был произносить речь в Свердловском зале Кремля, а мы изображать слушающих его рабфаковцев. Актера, игравшего Ленина, на съемках не было. Но декорации Свердловского зала выглядели очень достоверно. Мы сидели на скамейках, а впереди нас на том месте, где должен был стоять Ленин, в кресле сидел Юткевич. Потягивая сигарету, он время от времени элегантно отставлял руку в сторону, и, стряхивая пепел, говорил с нами о тонкостях искусства.
— В искусстве важно «чуть-чуть». Чуть больше — и стало грубо, чуть меньше — и невыразительно... — Он делал паузу и, картинно щурясь от дыма, продолжал. — Надо уметь к каждому эпизоду подобрать свой ключик...
Я слушал и восторгался его внешностью и поведением рафинированного интеллигента.
Но вдруг за декорацией торопливо простучали женские каблучки. Юткевич вскинулся и закричал:
— Какая там сука ходит!
И все... Юткевич померк в моих глазах.
Разочарование в мастере оказалось для меня тяжелым ударом. Я пытался восстановить свое былое отношение к Сергею Осиповичу. «Люди сложны, — убеждал себя я, — нельзя делать выводы на основании нескольких слов. У Сергея Осиповича есть несомненные достоинства, а недостатки есть у каждого».
Но как я себя ни уговаривал, прежнего восторженного отношения к мастеру не появлялось.
Его слова о «ключике» и о «чуть-чуть» теперь казались мне пустыми, лишенными содержания. «Шаманство, — говорил я себе. — Красивые на первый взгляд слова, но не что иное, как литературное шаманство».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55
В самом начале этой кампании во ВГИК приехали представители югославского посольства и силой забрали из института девушку-югославку, учившуюся на актерском факультете в другой мастерской. Когда они пришли в нашу мастерскую за Вртачеком, он не согласился оставить институт. Его хотели увести силой. Савва схватил табуретку и, подняв ее над головой, стал защищаться. Мы тоже стали на его защиту.
Савва остался в Союзе и стал параллельно с учебой работать на московском радио диктором программы на Югославию. Тито объявил его предателем.
Время шло. После смерти Сталина Хрущев разоблачил сталинский социализм. Человек неглупый от природы, он понимал необходимость обновления, которое называл «социализмом с человеческим лицом». Хрущев поехал в Югославию и восстановил с Тито нормальные отношения. В Советском Союзе были этому рады. Народ запел:
Дорогой товарищ Тито,
Ты теперь нам друг и брат.
Нам вчера сказал Никита —
Ты ни в чем не виноват.
И тогда Савва Вртачек захотел возвратиться в Югославию, где его по-прежнему считали предателем. Его отговаривали, но к этому времени он сильно разочаровался в Сталине и сталинизме. Он упорно стремился на родину и в результате уехал. А затем до нас дошел слух: там его арестовали и посадили в тюрьму.
Через много лет, оказавшись в Югославии, я, естественно, поинтересовался судьбой Саввы.
Мне сказали, что он сошел с ума и находится в сумасшедшем доме...
Луфсан Шарап
С начала занятий в нашей мастерской появился монгол. Он был прислан по распределению. Для учебы у нас иностранцы отбирались на местах и в Москве экзаменов уже не сдавали.
Монгол был высок и широк в плечах. Его круглая голова крепко сидела на короткой шее. Заметив на себе взгляд, он доброжелательно улыбался, обнажая ряд великолепных белых зубов, при этом его глаза превращались в щелочки. Звали его Луфсан Шарап.
Наш мастер С.О. Юткевич редко приезжал на занятия. Прочтет, бывало, лекцию и спросит монгола:
— Вы что-нибудь понимаете из того, что я говорю?
Монгол поднимался и, улыбаясь своей доброй улыбкой, произносил:
— Луфсан Шарап...
— Понятно. Садитесь, — говорил Сергей Осипович, тоже улыбаясь, но монгол продолжал стоять. И только когда мастер делал рукой жест, позволяющий ему сесть, монгол садился, счастливо улыбаясь.
Все мы его любили, оказывали ему знаки внимания.
Мастер улетал во Францию (он был членом Общества дружбы Франция — СССР) и только через несколько недель снова появлялся у нас. Прочитав очередную лекцию, он спрашивал, понимает ли теперь что-нибудь монгол. Тот поднимался и, улыбаясь, произносил:
— Луфсан Шарап...
Однажды Юткевич уехал надолго, и, возвратившись, задал Луфсану традиционный вопрос:
— Теперь-то вы что-нибудь понимаете?
И, ко всеобщему удивлению, Луфсан заговорил:
— Да. По...нимаете... Я... — он с трудом подыскивал слова. — Я Москва пришел... учить... трактор!.. нет кино...
Мы встретили это заявление бурными аплодисментами. Нас радовало не то, что он уйдет от нас, а то, что у него, наконец, прорезался голос. Заговорил!
Через много лет, в Москве, я встретил Луфсана. Он приехал в Москву в командировку. Теперь он довольно бойко говорил по-русски. Был доволен своей профессией инженера, и, смеясь, вспоминал, как по ошибке попал в наш институт.
Тофик Таги-заде
В нашей мастерской учился азербайджанец Тофик Таги-заде. Он постепенно разочаровал в своих способностях С. О. Юткевича и был исключен из мастерской. Тогда его подобрал другой мастер — Л. В. Кулешов.
Однажды Кулешов решил устроить показательные экзамены. Пригласил всех мастеров и преподавателей и стал спрашивать своих учеников. Вызвал он и Таги-заде.
— Скажите, чем отличается кинематографическая мизансцена от театральной?
На всякий случай Тофик стал имитировать незнание русского языка.
—Театр, — сказал он, жестами обогащая свою речь, — это так: тут низенький, тут выше, тут опять низенький. Это сцена. И там актер ходит туда-сюда. Это театральный мизансцен. А кинематограф — это тут беленький... — Он показал плоский экран.
Показательный экзамен был подпорчен.
—Садитесь. Спасибо... — поспешно прервал его Кулешов.
Но вежливый Тофик возразил:
— Зачем мине спасибо? Тебе спасибо, что так научил!
Юткевич
Итак, моим первым мастером стал Сергей Осипович Юткевич.
Я, да и все мы, новички, были влюблены в него. Человек высокой эрудиции, он складно, интересно говорил о кино, о живописи, мы удивлялись его знаниям. Он был знаком с самим Пикассо! Одевался Юткевич так, как, по нашему разумению, должен был одеваться настоящий режиссер. Особенно меня поражал его элегантный плетеный галстук, таких в Союзе никто не носил. Он вызывал во мне чувство благоговения. До того времени я надевал галстук всего два-три раза в жизни.
Свою речь Юткевич пересыпал французскими выражениями, и при этом букву «n», словно настоящий француз, произносил как положено — в нос. Короче говоря, он был нашим кумиром. О нем я часто говорил со своими товарищами, со своими однополчанами, с молодой женой.
Однажды — он тогда снимал фильм «Свет над Россией» — мы были приглашены участвовать в настоящих съемках. Ленин должен был произносить речь в Свердловском зале Кремля, а мы изображать слушающих его рабфаковцев. Актера, игравшего Ленина, на съемках не было. Но декорации Свердловского зала выглядели очень достоверно. Мы сидели на скамейках, а впереди нас на том месте, где должен был стоять Ленин, в кресле сидел Юткевич. Потягивая сигарету, он время от времени элегантно отставлял руку в сторону, и, стряхивая пепел, говорил с нами о тонкостях искусства.
— В искусстве важно «чуть-чуть». Чуть больше — и стало грубо, чуть меньше — и невыразительно... — Он делал паузу и, картинно щурясь от дыма, продолжал. — Надо уметь к каждому эпизоду подобрать свой ключик...
Я слушал и восторгался его внешностью и поведением рафинированного интеллигента.
Но вдруг за декорацией торопливо простучали женские каблучки. Юткевич вскинулся и закричал:
— Какая там сука ходит!
И все... Юткевич померк в моих глазах.
Разочарование в мастере оказалось для меня тяжелым ударом. Я пытался восстановить свое былое отношение к Сергею Осиповичу. «Люди сложны, — убеждал себя я, — нельзя делать выводы на основании нескольких слов. У Сергея Осиповича есть несомненные достоинства, а недостатки есть у каждого».
Но как я себя ни уговаривал, прежнего восторженного отношения к мастеру не появлялось.
Его слова о «ключике» и о «чуть-чуть» теперь казались мне пустыми, лишенными содержания. «Шаманство, — говорил я себе. — Красивые на первый взгляд слова, но не что иное, как литературное шаманство».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55