Когда же я не соглашался с этим, мне не верили и в лучшем случае приписывали
мое мнение ложной вежливости или буржуазному перенасыщению. Даже Пастернак и
его друзья не сомневались, что писатели и критики Запада создают бесконечные
шедевры - для них, к сожалению, недоступные. Это мнение было широко
распространено и непоколебимо. Его придерживалось большинство русских
литераторов, с которыми мне случилось встретиться в 1945 и 1956 годах:
Зощенко, Маршак, Сейфуллина, Чуковский, Вера Инбер, Сельвинский, Кассиль и
многие другие, а также музыканты: Прокофьев, Нейгауз, Самосуд; режиссеры
Эйзенштейн и Таиров; художники и критики - с ними я виделся в общественных
местах и на официальных приемах, устраиваемых ВОКСом (Всесоюзное общество по
культурным связям с заграницей) и изредка в домашней обстановке; философы, с
которыми я беседовал на сессии Академии наук, куда меня пригласил выступить
с докладом сам Лазарь Каганович незадолго до своего падения. Все эти люди
проявляли необычайную любознательность, можно сказать, ненасытность,
стремясь хоть что-то узнать о достижениях искусства и литературы в Европе (в
меньшей степени в Америке) и они твердо верили, что там один за другим
создаются шедевры, которые неумолимые советские цензоры ревностно держат под
запретом. Omnе ignotum pro magnifico. Я же, вовсе не отрицая достижений
западного искусства, пытался лишь указать на то, что они не так уж
безупречны и знамениты. Возможно, некоторые из тех людей, позже
эмигрировавшие на Запад, были глубоко разочарованы открывшейся перед ними
истинной картиной культурной жизни.
Весьма вероятно, что кампания против "безродных космополитов" была в
значительной степени как раз и вызвана стремлением подавить этот западный
энтузиазм. Сам же энтузиазм возник, очевидно, на основе слухов о роскошной
заграничной жизни, распространяемых советскими солдатами, бывшими
военнопленными и даже самими победоносными войсками. Со своей стороны власти
упорно насаждали русский национализм, подогреваемый яростной и грубой
антисемитской пропагандой, а радио и пресса не уставали грубо и лживо
критиковать капиталистическую культуру. Все это должно было служить своего
рода противоядием преувеличенным прозападным настроениям, которые проявляла,
по крайней мере, наиболее образованная часть населения. В результате была
достигнута как раз противоположная цель: внимание к Западу и сочувствие
евреям укоренились в среде русской интеллигенции.
Во время моего визита в Советский Союз в 1956 году я не заметил
радикального изменения настроений. Неосведомленность относительно Запада к
тому времени, правда, несколько уменьшилось, слегка упал и восторг, но не в
той степени, как это можно было ожидать.
После возвращения Пастернака в Москву я стал приходить к нему
еженедельно и познакомился с ним ближе. Его речь, как и во время первого
моего посещения, отличалась вдохновением и жизненной силой гения. Никому еще
не удалось достоверно описать эффект присутствия Пастернака, голос и жесты,
вот и я не могу подобрать нужных слов. Он много говорил о литературе и
писателях. Очень жалею, что не вел тогда записей. Вспоминаю, что Пастернак
из западных современных авторов больше всего любил Пруста и был полностью
поглощен "Улиссом" и что он не был знаком с позднейшими работами Джойса.
Когда спустя годы я привез ему два или три тома Кафки на английском, тот не
проявил к ним ни малейшего интереса и, как позже сам мне рассказал, отдал
эти книги Ахматовой, боготворившей Кафку. Пастернак любил разговоры о
символистах, например, о Верхарне и Рильке: он знал лично обоих и глубоко
уважал Рильке, как писателя и человека. Пастернак был целиком погружен в
Шекспира. Он критически отзывался о своих собственных переводах "Гамлета" и
"Ромео и Джульетты". "Я попытался, - признался он мне, - заставить Шекспира
работать на самого себя и потерпел неудачу". И он цитировал примеры своих
ошибок в переводе. К сожалению, я все забыл. Пастернак рассказал мне, как
однажды вечером во время войны услышал трансляцию по радио Би-би-си какой-то
поэмы. Хотя он воспринимал английский на слух с трудом, стихи показались ему
прекрасными. "Кто это написал, - спросил он сам себя, - должно быть, я сам".
Но это оказался пассаж из "Освобожденного Прометея" Шелли.
Пастернак рассказал, что он рос и воспитывался в тени славы Льва
Толстого. Отец поэта, художник, знал Толстого лично и даже привозил сына в
Астапово к смертной постели великого писателя в 1910 году. Сам Пастернак
считал Толстого несомненным гением, не признавал ни малейшей критики в его
адрес, ценил его выше Диккенса или Достоевского и ставил на один уровень с
Шекспиром, Гете и Пушкиным. Толстой и Россия были в его глазах едины.
Что касается русских поэтов, к Блоку, признанному в то время гению,
Пастернак относился без особой симпатии и не любил говорить о нем. Белый был
ему ближе: человек со странной, необыкновенно сильно развитой интуицией,
своего рода юродивый в традициях русской церкви. В Брюсове Пастернак видел
самодельно сконструированный сложный музыкальный ящик, точный и совершенный,
но не имеющий ничего общего с поэзией. О Мандельштаме он не упоминал совсем.
Он нежно отзывался о Марине Цветаеве, с которой его связывала многолетняя
дружба.
Маяковского Пастернак знал очень хорошо, был с ним дружен, многому
научился у него, но относился к нему неоднозначно. Он называл Маяковского
великим разрушителем старых норм, подчеркивая, что в отличие от других
приверженцев коммунистических взглядов он сумел при этом остаться человеком.
Однако как истинный поэт он не состоялся: его имя не стало святым и
бессмертным, как имена Тютчева и Блока, он даже не достиг известности и
славы Фета и Белого. Триумф Маяковского был недолговечным, он относится к
тем поэтам, которых порождает время; в том же ряду стоят Асеев, Клюев,
Сельвинский и даже Сергей Есенин - у них всех был свой час, они сыграли свою
- и немалую - роль в развитии национальной поэзии, но затем канули в
прошлое. Несомненно, Маяковский был самым великим из них; его поэма "Облако
в штанах" имеет огромную историческую ценность. Но он возмутительно
обращался со своим талантом и в итоге довел его до полного уничтожения: дар
поэта лопнул как воздушный шарик, и его обрывки рассыпались по всей русской
земле. Изменив самому себе, Маяковский опустился до сочинительства грубых
плакатных стишков, и кроме того любовные аферы опустошили его как поэта и
человека.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22