Подумайте! Отказаться от любви и ненависти, смен дня и ночи. У
кого есть дети, должен отказаться от детей. У кого есть слава,
должен отказаться от славы. Под силу ли вам столько отречений?
"Я ничего не скрываю. Пока вы коснулись лишь кожицы плода и
не знаете его вкуса. Может быть, он вам покажется терпким или
кислым, слишком сладким или слишком ароматным. И когда вы
раскусите косточку, не услышите ли вы тихого, страшного запаха
горького миндаля? Кто из вас любит неизвестность, хочет, чтобы
завтрашний день был целомудрен, как невеста, не оскорбленная
даже в мечтах?
"Только тех, чей дух подобен электрической волне, только
веселых пожирателей пространств зову я к себе. Они встретят
здесь неизмеримость, достойную их. Здесь все, рожденное в
первый раз, не походит на другое. Здесь нет смерти, прерывающей
радость, движенья, познанья и любованья. И здесь все вам
родное, потому что все - это вы сами! Но время идет, срок
близится; или разбейте склянки с эфиром, или вы навеки в моей
стране!"
Доктор кончил и наклонился. Бурный восторг всколыхнул
собрание. Замахали белые рукава, и понесся оглушительный ропот:
"Доктора, доктора!"
Я никогда не думал, чтобы лицо Инны могло засветиться таким
безмолвным счастьем, таким трепетным обожаньем. Мезенцова я не
заметил, хотя и высматривал его в толпе. Между тем, крики все
разрастались, и я испытал смутное беспокойство. У меня как-то
отяжелели ноги, и я стал замечать мое затрудненное дыханье.
Вдруг над самым ухом я услышал озабоченный голос Мезенцова,
зовущего доктора, и открыл глаза.

V
Мой флакон эфира был почти пуст. Мне чудилось, точно меня
откуда-то бросили в эту, уже знакомую, комнату, с восточными
тканями и парчой.
- Разве ты не видишь, что с Инной? Ведь она умирает! -
кричал Мезенцов, склонившись над оттоманкой.
Я подбежал к нему. Инна лежала, не дыша, с полуоткрытыми
побелевшими губами, а на лбу ее надулась тонкая синяя жила.
- Отними же у нее эфир, - пробормотал я и сам поспешил
дернуть ее флакон. Она вздрогнула, лицо ее исказилось от муки,
и, не открывая глаз, уткнувшись лицом в подушку, она зарыдала
сразу, как ушибшийся ребенок.
- Истерика! Слава Богу, - сказал Мезенцов, опуская полотенце
в кувшин с водою, - только теперь уже мы не позовем доктора,
нет, довольно! - он стал смачивать Инне лоб и виски, я держал
ее за руку. Через полчаса мы могли начать разговор.
Я обладаю особенно цепкой памятью чудесного, всегда помню
все мои сны, и понятно, что мне хотелось рассказывать после
всех. Инна была еще слаба, и первым начал Мезенцов.
- Я ничего не видел, но испытывал престранное чувство. Я
качался, падал, поднимался и совершенно забыл различие между
добром и злом. Это меня так забавляло, что я решил причинить
кому-нибудь зло и только не знал кому, потому что никого не
видел. Когда мне это надоело, я без труда открыл глаза.
Потом рассказывала Инна:
- Я не помню, я не помню, но ах, если бы я могла вспомнить!
Я была среди облаков, потом на каком-то песке, и мне было так
хорошо. Мне кажется, я и теперь чувствую всю теплоту того
счастья. Зачем вы отняли у меня эфир? Надо было продолжать.
Я сказал, что я тоже видел облака, что они были красные и
зеленые, что я слышал голоса и целые разговоры, но повторить их
не могу. Бог знает почему, мне захотелось скрытничать. Инна на
все радостно кивала головой и, когда я кончил, воскликнула:
- Завтра же мы начнем опять, только надо больше эфиру.
- Нет, Инна, - ответил я, - завтра мы ничего не увидим, у
нас только разболится голова. Мне говорили, что эфир действует
только на неподготовленный к нему организм, и, лишь отвыкнув от
него, мы можем вновь что-нибудь увидеть.
- Когда же мы отвыкнем?
- Года через три!
- Вы смеетесь надо мной, - рассердилась Инна, - я могу
подождать неделю, ну две, и то это будет пытка, но три года...
нет, Грант, вы должны что-нибудь придумать.
- Тогда, - пошутил я, - поезжайте в Ирландию к настоящим
эфироманам, их там целая секта. Они, конечно, знают более
совершенные способы вдыхания, да и эфир у них, наверно, чище.
Только умирают они очень быстро, а то были бы счастливейшими из
людей.
Инна ничего не ответила и задумалась. Мезенцов поднялся,
чтобы уйти, я пошел с ним. Мы молчали. Во рту неприятно пахло
эфиром, папироса казалась горькой.
Когда мы опять зашли к Инне, нам сказали, что она уехала, и
передали записку, оставленную на мое имя.
"Спасибо за совет, милый Грант! Я еду в Ирландию и, надеюсь,
найду там то, чего искала всю жизнь. Кланяйтесь Мезенцову. Ваша
Инна.
Р.S. Зачем вы тогда отняли у меня эфир?"
Мезенцов тоже прочитал записку, помолчали сказал тише
обыкновенного:
- Ты заметил, как странно изменились после эфира глаза и
губы Инны? Можно подумать, что у нее был любовник.
Я пожал плечами и понял, что самая капризная, самая красивая
девушка навсегда вышла из моей жизни.

1 2 3