Действительно, духота была ужасная.
Два инспектора спокойно уселись за стол и принялись есть наш суп. Потом налили себе вина, чокнулись. Когда же я попытался обратить на это внимание толстяка, тот ответил мне:
- Не пытайтесь уйти от вопроса.
Я и впрямь был в затруднении. Да и на какой вопрос отвечать?
Я ломал себе голову, стараясь понять, чему мы обязаны этим визитом: верно, какое-то анонимное письмо... В наши дни люди стали такими злыми... Но, в конце концов, что могли написать в таком доносе?
Полина захотела присесть на пуфик. Но в ту же минуту худющий, заподозривший что-то неладное, бросился к пуфу. выхватил его из-под нее, сорвал бахрому и принялся в нем копаться. Другой, несмотря на жару, не дал Полине открыть окно, видно решил, что она собирается привлечь внимание соседей.
- Скажете ли вы наконец, господа, чему мы обязаны честью?..
- Честью, честью, вы что, издеваетесь над нами7 Я согласен, что переборщил: своим посещением эти господа уж никак не оказывали нам чести... а...
- А что?-спросил толстяк, с таким видом опускаясь в мое темно-красное вольтеровское кресло, словно он от всего этого бесконечно устал. - До чего вы мне надоели с этим вашим лицемерием, со всеми этими "если", "но", "что". Может, это вы собираетесь меня допрашивать? Ну просто мир перевернулся, Пфеффер.
Худощавый обернулся, он как раз в это время разбирал мои стенные часы, прекрасные стенные часы, весь механизм у которых виден через стекло, а заводятся они раз в три месяца...
Их уж точно придется теперь ремонтировать...
- Что вы сказали, шеф? - спросил он.
Толстяк вздохнул.
- Пфеффер, я должен допрашивать этого господина или этот господин будет допрашивать меня? Как вы полагаете, Пфеффер?
Пфеффер высоко поднял брови, выражая полнейшее недоумение.
- Какой может быть вопрос...
- Так вот, вся эта история уже достаточно долго длится...
Где ты прячешь бумаги, отвечай, где ты прячешь бумаги, и побыстрее.
- Какие бумаги?
Клянусь, я не имел ни малейшего представления, о каких бумагах идет речь, но он решил, что я просто прикидываюсь, и сказал мне это без обиняков. После чего ему, видимо, пришла в голову какая-то мысль, и он спросил меня вдруг в упор:
- Что ты думаешь о политике премьера Лаваля?
Что я думаю о его политике... отвечать следовало не размышляя. А раз я размышляю, значит, наверняка считаю, что его и повесить мало.
- Простите, - пробормотал я, - но это же вы сами сказали...
Тот пожал плечами.
- Не хватает даже мужества отстаивать свои убеждения.
Я попытался убедить его, что вопрос застал меня врасплох.
Никто никогда не спрашивал меня об этом...
- Сразу видно, - с торжеством воскликнул человек в борсалино, - с какими людьми вы водитесь!
Худющий поддержал его, чуть присвистнув. Бесполезно было оправдываться.
Я хотел сказать, что ничего не думаю о политике премьера Лаваля, как и о политике любого другого премьера. Есть люди, которых это интересует, меня же-нет. Если человека поставили во главе правительства, значит, на это были какие-то основания.
А раз я не знаю, что это были за основания, то на каком основании могу я судить о его политике? Раз он проводит такую политику, то его, вероятно, для этого и поставили на это место, так что... Конечно, я не смог объяснить это толстяку, который и не думал меня слушать, а задавал вопросы лишь ради удовольствия их задавать.
Все платья Полины, да и мои костюмы тоже, валялись на полу. Коренастый с рыжими усами залез на стул и рылся в коробках, которые стояли на шкафу, вытащил оттуда старые искусственные цветы, черный фартучек, в котором Альфред ходил в детский садик, всякие тряпки... Комната выглядела ужасно. Сидящие за столом доели суп, и один из них крикнул:
- А где же второе?
Все снова расхохотались. Когда смех немного утих, толстяк надвинул шляпу на глаза.
- Вы, кажется, слушаете иностранные передачи?
Так я и думал: анонимное письмо, да, это было несомненно анонимное письмо.
- Я, - совершенно искренне удивился я, - я даже национальное радио не слушаю.
- Ах вот как, вы не слушаете национальное радио. Заметьте, Пфеффер, что у мсье хватает наглости хвастаться тем, что он не слушает национальное радио.
- Но...
- Никаких "но". Так почему же это вы не слушаете национальное радио, а слушаете иностранные передачи? Вы считаете, что они интереснее? Может быть, у них более точная информация? Они лучше составлены, как знать... Вот уж наглость!
- А чем я, по-вашему, могу принимать передачи национального радио? вставил наконец я.
- Чем, чем! Не стройте из себя дурака. Не моим же задом, конечно... вашим радиоприемником...
- Но у меня нет зада...
Эти слова вырвались у меня, сами понимаете, невольно, я хотел сказать: у меня нет радиоприемника.
Ну и шум тут поднялся.
- Подумайте только, вы еще и острите, голубок? А если я вас поймаю на слове и проверю, есть у вас зад или нет?
Я покраснел до корней волос и стал извиняться. Но, право, эти господа своими вопросами совсем сбили меня с толку, я уже и сам не понимал, что говорю, я только хотел сказать, что у меня нет приемника и потому как же я могу, по их мнению, слушать национальное радио?
- Конечно... раз у вас нет приемника... Но надо еще проверить, действительно ли у вас нет приемника... а как же тогда, если у вас нет приемника, вы слушаете иностранные передачи?
- Вот об этом я как раз и хотел вас спросить...
- Вы хотели меня спросить! Пфеффер! Он хотел меня спросить. Ну просто мир перевернулся. Кто кого допрашивает?
Постарайтесь вести себя прилично. Итак, каким образом вы ловите иностранные передачи?..
- Но я вовсе их не ловлю...
Толстяк протяжно свистнул.
- Ну как вам это нравится. Вы их не ловите. Не мало вам понадобилось времени, чтобы придумать такой ответ... Значит, вы не слушаете иностранные передачи... Все говорят одно и то же.
Фантазии у вас, что ли, не хватает изобрести что-нибудь пооригинальнее...
- Но мне вовсе не нужна фантазия...
- Фантазия всегда пригодится. Особенно в том положении, в какое вы по собственной вине попали...
- Но в какое такое положение...
- Поймите же вы наконец, что это я вас допрашиваю.
Подойдите-ка сюда, мадам...
Тот, кою звали Пфеффер, подтолкнул Полину ко мне.
Молчавшие полицейские по-прежнему торчали в комнате как канделябры. Мне захотелось сказать Полине, чтобы она не волновалась, что все выяснится, что это, верно, из-за какого-то доноса. Но Пфеффер закрыл мне своей клешней рот и сказал угрожающим тоном:
- Ну нет, шалишь... Разговаривать запрещено.
А в это время рыжий, который вот уже несколько минут возился с занавесками на окнах, сорвал одну из них с крючков, и она, бедная, упала на пол.
Толстяк начал теперь приставать к Полине со своими вопросами о национальном радио и иностранных передачах... Когда же она поклялась, что у нас нет никакою приемника, он воскликнул:
1 2 3 4 5