Их неподвижность — это неподвижность растений, отчего их тонкие, ищущие руки напоминают усики, цепляющиеся за соседние цветки.
И кажется, что они возникают из земли в любом, где придется, месте так же случайно, как полевые цветы на лугу. Ибо неуловимое единообразие этой нагой жизни не подчинено никакой строгой дисциплине. И в каком бы произвольном порядке ни сосредоточивались и ни собирались группы движущихся тел в одном месте или рассыпались в другом, нигде не возникает тесноты или пустоты. Как бы вольно ни перемещался каждый, невидимая нить связывает их друг с другом и со всеми. Эта нить — нежность, с какою все эти обитатели небесных лугов льнут друг к другу в братской и сестринской близости».
14. ДЕНЬ НА ИСТОЧНИКАХ
У английского литератора есть свой клуб, чтобы восстанавливать силы, у миллионера — яхта, у муэдзина — минарет. У меня же — горячие серные источники, Слейдовы ключи.
Если повезет и, кроме меня, на источниках никого нет, я делю восхитительное одиночество со скалами, морскими выдрами, проплывающим китом, странствующими облаками, мглой и туманом, плавучими островами водорослей и неугомонными чайками. Во время отлива я общаюсь с двуликой скалой — высеченной слепящим солнцем и волнами прибоя скульптурой короля и королевы из рода Птолемеев. Под косыми лучами заходящего солнца их черты четки, как у короля и дамы пик. Довольно любопытно, но ни разу не приходилось видеть, чтобы чайки пачкали им голову.
Но редко когда удается насладиться купанием в одиночестве. Обычно там кто-нибудь есть — нежится в воде, загорает на солнышке. Те, кто ищет в источниках пользу своему здоровью, — народ молчаливый. (Как там сказал Гете? «Лично я предпочел бы совершенно отказаться от речи».) Умные не нуждаются в разговоре. Они просто благодарны богам за возможность попариться в целебных водах и пожариться на солнце.
Среди здешних завсегдатаев кого только нет, от идиотов, которым доставляет удовольствие швырять чем попало в тюленей, до делового люда; эти, от солнца красные, как раки, бешено решают кроссворды. Иногда наезжают парни из Гилроя и плещутся, словно буйволы. Поразительное у всех у них сложение — как у быка Аписа. Самые постоянные купальщики — те, у кого какое-нибудь кожное заболевание или же артрит, прострел, подагра, ревматизм и бурсит. У одного из них, раздражительного ублюдка, семь лет страдающего чесоткой, задница до того расчесана, что напоминает пылающее солнце. Другой тип, который отказывается надевать бандаж, таскает с собой тестикулы столь чудовищных размеров, что не во всякой тачке поместятся. Ну а уж что касается варикозных вен, то каких тут только не увидишь; интригующей всего те, что выглядят как сине-пурпурные леденцы.
В определенные дни появляются кавалеры древнего ордена гермафродитов. («Ах, Рон, как мне нравится твоя сегодняшняя прическа!») Большинство стройны, как эфебы; многие — художники, все — танцовщики и обожают щебетать о пустяках. Они всегда обсуждают безличные вещи в очень интимной манере. И всегда очень заняты — полируют ногти, завивают волосы, разминают мышцы, прихорашиваются, любуются собою, глядя в карманное зеркальце. Очаровательные создания, ей-ей. Особенно когда распускают волосы. Когда доверительно обращаются к тебе. Часто, наблюдая за их туалетом, я вспоминаю доблестных спартанцев — перед сражением у Фермопил. Сомневаюсь, однако, что эти, у Слейдовых ключей, готовы умереть до последнего человека. («Своего рода глупость, вы не находите?») Изредка вдруг появляется изящный, щеголеватый европеец неясного возраста в сопровождении французского пуделя, с которым он обращается, как галантный господин со своей возлюбленной. С подобной личностью, как правило, путешествующей по свету, почти наверняка парфюмером, одно удовольствие поболтать. Он с одинаковой бойкостью рассуждает о том о сем, обо всем и ни о чем. Все его внимание сосредоточено на собаке; если нет достойного собеседника, он разговаривает с ней.
Я встречал у источников людей всех мыслимых типов, или так мне казалось до недавнего времени, что всех. Но потом наткнулся на представителя неведомого племени, возможно, первого в своем роде. В тот день я наслаждался одиночеством и покоем. Море, почти зеркальное, чуть слышно шумело внизу; розовели коралловые валуны, торчащие вдоль линии берега. Как загипнотизированный, я смотрел на выжженные, бесцветные скалы, торчащие у воды, на их шелушащиеся, выветренные бока, отливавшие слюдяным блеском. Природа блаженствовала. Даже старые купальни, разбросанные по склону, казалось, были частью природы, столь же естественной, как заросли водорослей, лента тумана на горизонте и холмы, плывущие на месте. В тот момент я был легкой добычей для «аллигатора экстаза».
Обернувшись — я стоял у поручней, — я увидел темнокожего человека толщиной чуть не в три обхвата, похожего на медузу, покрытую каучуком. Его пронзительные черные глаза сверкали, как антрацит. Беспокойные глаза, впивавшиеся в тебя, как клыки. С ним был мальчик лет десяти, белый, с которым он обращался, как господин со слугой.
Вскоре к нам присоединились несколько старожилов, возвращавшихся с холмов с мешочками золотарника. Через несколько минут после них появился мой приятель Боб Финк. Перебросившись с ними парой слов, я снова залез в воду, чтобы еще немного отмокнуть. Тем временем толстяк, стоя в воде, энергично намыливался и плескался, фыркая, как буйвол, потом встряхнулся, похлопал себя по груди и выбрался на сушу, чтобы обсохнуть на солнце. Окинул нас изучающим взглядом, выбрал ровное местечко и вытянулся во весь рост лицом к солнцу. Его голова, лежавшая на возвышении, была всего футах в двух от моей.
Разговор, необязательный и добродушный, начался с гремучих змей — что индейцы их совершенно не боятся. Потом перескочил на бродяг и смысл анархизма. У одного из тех, кто спустился с холмов, брат был бродягой. Из принципа. Он долго объяснял его философию. Я обратил внимание, что у толстого коротышки с каучуковой кожей была мания перебивать говорящего и уточнять подробности. Он, похоже, был прирожденным скептиком, знал все лучше других и вместе с тем производил впечатление поразительного невежи. Вопросы его, наглые и бесцеремонные, были больше похожи на ядовитую насмешку и придирку. Вдобавок голос его никак нельзя было назвать приятным. Когда он приходил в возбуждение и все, что мы говорили, вызывало в нем чуть ли не злобу, хотя к нему-то как раз никто не обращался, он соскальзывал со своего места, с важным видом грузно шел к вам, похожий на низкорослого Геркулеса, смешную пародию на него, и, став напротив, вопрошал:
— А вот что заставляет волны подыматься и опускаться? Можете мне ответить?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122
И кажется, что они возникают из земли в любом, где придется, месте так же случайно, как полевые цветы на лугу. Ибо неуловимое единообразие этой нагой жизни не подчинено никакой строгой дисциплине. И в каком бы произвольном порядке ни сосредоточивались и ни собирались группы движущихся тел в одном месте или рассыпались в другом, нигде не возникает тесноты или пустоты. Как бы вольно ни перемещался каждый, невидимая нить связывает их друг с другом и со всеми. Эта нить — нежность, с какою все эти обитатели небесных лугов льнут друг к другу в братской и сестринской близости».
14. ДЕНЬ НА ИСТОЧНИКАХ
У английского литератора есть свой клуб, чтобы восстанавливать силы, у миллионера — яхта, у муэдзина — минарет. У меня же — горячие серные источники, Слейдовы ключи.
Если повезет и, кроме меня, на источниках никого нет, я делю восхитительное одиночество со скалами, морскими выдрами, проплывающим китом, странствующими облаками, мглой и туманом, плавучими островами водорослей и неугомонными чайками. Во время отлива я общаюсь с двуликой скалой — высеченной слепящим солнцем и волнами прибоя скульптурой короля и королевы из рода Птолемеев. Под косыми лучами заходящего солнца их черты четки, как у короля и дамы пик. Довольно любопытно, но ни разу не приходилось видеть, чтобы чайки пачкали им голову.
Но редко когда удается насладиться купанием в одиночестве. Обычно там кто-нибудь есть — нежится в воде, загорает на солнышке. Те, кто ищет в источниках пользу своему здоровью, — народ молчаливый. (Как там сказал Гете? «Лично я предпочел бы совершенно отказаться от речи».) Умные не нуждаются в разговоре. Они просто благодарны богам за возможность попариться в целебных водах и пожариться на солнце.
Среди здешних завсегдатаев кого только нет, от идиотов, которым доставляет удовольствие швырять чем попало в тюленей, до делового люда; эти, от солнца красные, как раки, бешено решают кроссворды. Иногда наезжают парни из Гилроя и плещутся, словно буйволы. Поразительное у всех у них сложение — как у быка Аписа. Самые постоянные купальщики — те, у кого какое-нибудь кожное заболевание или же артрит, прострел, подагра, ревматизм и бурсит. У одного из них, раздражительного ублюдка, семь лет страдающего чесоткой, задница до того расчесана, что напоминает пылающее солнце. Другой тип, который отказывается надевать бандаж, таскает с собой тестикулы столь чудовищных размеров, что не во всякой тачке поместятся. Ну а уж что касается варикозных вен, то каких тут только не увидишь; интригующей всего те, что выглядят как сине-пурпурные леденцы.
В определенные дни появляются кавалеры древнего ордена гермафродитов. («Ах, Рон, как мне нравится твоя сегодняшняя прическа!») Большинство стройны, как эфебы; многие — художники, все — танцовщики и обожают щебетать о пустяках. Они всегда обсуждают безличные вещи в очень интимной манере. И всегда очень заняты — полируют ногти, завивают волосы, разминают мышцы, прихорашиваются, любуются собою, глядя в карманное зеркальце. Очаровательные создания, ей-ей. Особенно когда распускают волосы. Когда доверительно обращаются к тебе. Часто, наблюдая за их туалетом, я вспоминаю доблестных спартанцев — перед сражением у Фермопил. Сомневаюсь, однако, что эти, у Слейдовых ключей, готовы умереть до последнего человека. («Своего рода глупость, вы не находите?») Изредка вдруг появляется изящный, щеголеватый европеец неясного возраста в сопровождении французского пуделя, с которым он обращается, как галантный господин со своей возлюбленной. С подобной личностью, как правило, путешествующей по свету, почти наверняка парфюмером, одно удовольствие поболтать. Он с одинаковой бойкостью рассуждает о том о сем, обо всем и ни о чем. Все его внимание сосредоточено на собаке; если нет достойного собеседника, он разговаривает с ней.
Я встречал у источников людей всех мыслимых типов, или так мне казалось до недавнего времени, что всех. Но потом наткнулся на представителя неведомого племени, возможно, первого в своем роде. В тот день я наслаждался одиночеством и покоем. Море, почти зеркальное, чуть слышно шумело внизу; розовели коралловые валуны, торчащие вдоль линии берега. Как загипнотизированный, я смотрел на выжженные, бесцветные скалы, торчащие у воды, на их шелушащиеся, выветренные бока, отливавшие слюдяным блеском. Природа блаженствовала. Даже старые купальни, разбросанные по склону, казалось, были частью природы, столь же естественной, как заросли водорослей, лента тумана на горизонте и холмы, плывущие на месте. В тот момент я был легкой добычей для «аллигатора экстаза».
Обернувшись — я стоял у поручней, — я увидел темнокожего человека толщиной чуть не в три обхвата, похожего на медузу, покрытую каучуком. Его пронзительные черные глаза сверкали, как антрацит. Беспокойные глаза, впивавшиеся в тебя, как клыки. С ним был мальчик лет десяти, белый, с которым он обращался, как господин со слугой.
Вскоре к нам присоединились несколько старожилов, возвращавшихся с холмов с мешочками золотарника. Через несколько минут после них появился мой приятель Боб Финк. Перебросившись с ними парой слов, я снова залез в воду, чтобы еще немного отмокнуть. Тем временем толстяк, стоя в воде, энергично намыливался и плескался, фыркая, как буйвол, потом встряхнулся, похлопал себя по груди и выбрался на сушу, чтобы обсохнуть на солнце. Окинул нас изучающим взглядом, выбрал ровное местечко и вытянулся во весь рост лицом к солнцу. Его голова, лежавшая на возвышении, была всего футах в двух от моей.
Разговор, необязательный и добродушный, начался с гремучих змей — что индейцы их совершенно не боятся. Потом перескочил на бродяг и смысл анархизма. У одного из тех, кто спустился с холмов, брат был бродягой. Из принципа. Он долго объяснял его философию. Я обратил внимание, что у толстого коротышки с каучуковой кожей была мания перебивать говорящего и уточнять подробности. Он, похоже, был прирожденным скептиком, знал все лучше других и вместе с тем производил впечатление поразительного невежи. Вопросы его, наглые и бесцеремонные, были больше похожи на ядовитую насмешку и придирку. Вдобавок голос его никак нельзя было назвать приятным. Когда он приходил в возбуждение и все, что мы говорили, вызывало в нем чуть ли не злобу, хотя к нему-то как раз никто не обращался, он соскальзывал со своего места, с важным видом грузно шел к вам, похожий на низкорослого Геркулеса, смешную пародию на него, и, став напротив, вопрошал:
— А вот что заставляет волны подыматься и опускаться? Можете мне ответить?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122