Роша лишь слегка пожимал плечами.
– Я и там не один буду.
Его вдруг покинули силы и желание перечить. А фра Марко снова рассердился.
– Что? Откуда ты знаешь? – кричал он. – «Не один буду!» А может статься, будешь как раз один. Полюбуйтесь-ка на гордеца! Кто обещал составить тебе там компанию? Один будешь, совсем один. Кто живет в грехе и без бога, всегда одинок, до скончания века! А кто с богом, тот никогда не будет одинок – ни на том, ни на этом свете.
Гайдук лежал неподвижно и только слегка вздергивал плечами. Это окончательно вывело из себя фра Марко, и он заговорил в своей обычной манере.
– Поглядите на него! Не дури, несчастный. Да ты что? – кричал он на гайдука, словно они в монастырском дворе развьючивали лошадей или вытаскивали завязшую в грязи телегу. – Бог не крешевский каймакам, от него не убежишь и в скалы не спрячешься. Бог все видит и слышит.
Но стоило фра Марко коснуться высоких материй, как голос его сразу становился мягче.
– Исповедуйся и покайся, Роша. Видишь, бог не забыл тебя в грехах и беде. Нет на свете такой пустыни или таких гор, нет в горах такой потаенной пещеры, над которой не простерлось бы божье милосердие. Нет, дорогой! Ты думаешь, поразбойничаю пятнадцать лет, а потом уйду в скалы и умру там – кому какое дело? А не ведаешь того, что божье милосердие видит тебя и под землей и под камнем. Забыл ты что тебя, когда ты был еще вот такой, фра Мариян крестил в церкви святой Катарины; что он крест начертал на челе твоем, и никуда ты от господа не сбежишь. Сам бог предостерегает тебя и призывает исповедаться.
Шум в груди больного прекратился. Прижав лоб к листьям, повернувшись к скале, Роша лежал безмолвный и недвижный. Видя, что больной перестал сопротивляться, фра Марко принялся проповедовать с новой силой, пустив в ход весь свой запас красноречия и добродушия. Он говорил о страшных грешниках, которые получили отпущение благодаря единственному доброму делу, совершенному ими в конце жизни. Снова говорил о божьем милосердии, неведомом и незримом, но не оставляющим гайдуцкую пещеру точно так же, как и келью отшельника. «Бог не хочет погибели грешника!»
Слова монаха казались Роше монотонным журчанием, усыпляющим его телесные и душевные муки, но спустя немного времени он снова вздрагивал и снова упрямо и безнадежно мотал головой. Это выводило фра Марко из равновесия, заикаясь от раздражения, он начинал объясняться с Рощей по-крестьянски грубо.
– Опять ты за свое! О, так твою!.. – Однако он тут же брал себя в руки: – Послушай, бог взывает к тебе, а ты трясешь головой, будто старая кляча.
Лишь только фра Марко произносил слово «бог», оно настраивало его на прежний, возвышенный лад, и речь исповедника снова текла гладко и без запинок. Некоторое время Роша опять слушал спокойно и не прерывая. Так повторялось несколько раз. Фра Марко становился все настойчивей и настойчивей, а гайдук сопротивлялся все слабее, пока, наконец, совсем не сник и не сдался.
Не поднимая головы, отрывисто и нехотя он повторил за монахом покаянную молитву, а потом начал рассказывать о своих грехах, то есть о своем гайдучестве и своей жизни с тех пор, как себя помнил. Временами он понижал голос, а порой и совсем умолкал в надежде, что о чем-то монах догадается сам. Фра Марко, хотя в глазах у него застило и в горле стоял ком, помогал ему, подбадривал словами, жестами и мимикой. В конце концов, забыв о себе, он почти влез в пещеру и приник ухом к лицу Роши. Казалось, всю пещеру заполнило одно скрюченное тело.
Но вот Роша зашептал громче и торопливей. Он так спешил, точно сам у себя вырывал признания, которые хотел бы по возможности ускорить, раз нельзя умолчать о грехах. В груди у него страшно клокотало. Фра Марко, напрягшись как охотник, ловил невнятный шепот гайдука.
Вдруг монах поднял голову и отпрянул от Роши. Не выдержав, он повернулся к выходу и, уцепившись за края пещеры, жадно хватал ртом воздух. Лицо его пожелтело, тело покрылось потом, быстро холодевшим на морозе. Грубое мужицкое лицо монаха совершенно преобразил какой-то новый взгляд – неподвижный и немного косой от страха, недоумения и бессильной жалости.
Он жадно вдыхал свежий воздух, глядя в одну точку широко раскрытыми, невидящими глазами. Придя в себя, он вернулся к умирающему и склонился над ним, словно хотел прикрыть его своим телом. Исповедь продолжалась. Но фра Марко то и дело отворачивался от гайдука, обращая испуганное лицо к отверстию – казалось, он хотел бежать от того, что слышал, жаждал помощи и совета, просил кого-то наставить его, вразумить и вывести на путь истинный. Но каждый раз взгляд его встречал серое небо и мертвый зимний пейзаж.
Сделав последнее, самое тяжелое признание, Роша замолчал. Слышался только его равномерный хрип. Фра Марко едва удалось уговорить его повторить за ним несколько слов покаяния: «От всего сердца каюсь в этих и во всех других своих грехах…» Потом монах отодвинулся от него и, решительно взмахнув рукой, осенил крестным знамением вход в пещеру, благословляя того, кто был в ней, и дал гайдуку „отпущение грехов». На прощание фра Марко уверил его, что принесет ему причастие и что милость божья, которую он вновь обрел, будет витать над ним и хранить его. Гайдук не пошевелился, лишь слабо махнул рукой.
– Пусть делает со мной, что хочет!
Фра Марко, слишком усталый и потрясенный для того, чтобы вступать с Рошей в новый спор, еще раз посоветовал ему не терять веры в божье милосердие. А потом, тяжело дыша и дрожа от холода – пот на нем быстро стыл, с трудом выбрался на дорогу, где его ждал Лёлё.
Войдя в грязный и жалкий домишко Лёлё, фра Марко упал на табурет, жалобно заскрипевший под ним. Он вытянул ноги и опустил руки, как бы весь отдавшись давно мучившей его усталости. Лёлё, поминутно извиняясь, принес большую миску сыворотки, немного толченой брынзы, две головки лука и ломоть кукурузного хлеба. Фра Марко, почти не меняя позы, взял миску и стал пить. Он пил долго и шумно, грудь его высоко вздымалась, в тишине слышалось его тяжелое дыхание и бульканье сыворотки. Крестьянин, скрестив руки, стоял у очага и недоуменно смотрел то на монаха, то перед собой. Наконец монах оторвался от миски, и, переводя дух, машинально протянул ее Лёлё. Он долго утирал усы, а потом принялся за брынзу, лук и хлеб, который уплетал с таким наслаждением и жадностью, будто весь день проработал на гумне. Он даже вспотел, хотя в доме было холодно. Временами фра Марко переставал жевать и, устремив в пространство ничего не выражающий взгляд, сидел в оцепенении, пока крестьянин каким-нибудь образом не отвлекал его от размышлений. Тогда он снова с жадностью накидывался на еду. Наконец, утолив голод и напоследок еще выпив сыворотки, он шумно перекрестился и снова оцепенел.
1 2 3 4
– Я и там не один буду.
Его вдруг покинули силы и желание перечить. А фра Марко снова рассердился.
– Что? Откуда ты знаешь? – кричал он. – «Не один буду!» А может статься, будешь как раз один. Полюбуйтесь-ка на гордеца! Кто обещал составить тебе там компанию? Один будешь, совсем один. Кто живет в грехе и без бога, всегда одинок, до скончания века! А кто с богом, тот никогда не будет одинок – ни на том, ни на этом свете.
Гайдук лежал неподвижно и только слегка вздергивал плечами. Это окончательно вывело из себя фра Марко, и он заговорил в своей обычной манере.
– Поглядите на него! Не дури, несчастный. Да ты что? – кричал он на гайдука, словно они в монастырском дворе развьючивали лошадей или вытаскивали завязшую в грязи телегу. – Бог не крешевский каймакам, от него не убежишь и в скалы не спрячешься. Бог все видит и слышит.
Но стоило фра Марко коснуться высоких материй, как голос его сразу становился мягче.
– Исповедуйся и покайся, Роша. Видишь, бог не забыл тебя в грехах и беде. Нет на свете такой пустыни или таких гор, нет в горах такой потаенной пещеры, над которой не простерлось бы божье милосердие. Нет, дорогой! Ты думаешь, поразбойничаю пятнадцать лет, а потом уйду в скалы и умру там – кому какое дело? А не ведаешь того, что божье милосердие видит тебя и под землей и под камнем. Забыл ты что тебя, когда ты был еще вот такой, фра Мариян крестил в церкви святой Катарины; что он крест начертал на челе твоем, и никуда ты от господа не сбежишь. Сам бог предостерегает тебя и призывает исповедаться.
Шум в груди больного прекратился. Прижав лоб к листьям, повернувшись к скале, Роша лежал безмолвный и недвижный. Видя, что больной перестал сопротивляться, фра Марко принялся проповедовать с новой силой, пустив в ход весь свой запас красноречия и добродушия. Он говорил о страшных грешниках, которые получили отпущение благодаря единственному доброму делу, совершенному ими в конце жизни. Снова говорил о божьем милосердии, неведомом и незримом, но не оставляющим гайдуцкую пещеру точно так же, как и келью отшельника. «Бог не хочет погибели грешника!»
Слова монаха казались Роше монотонным журчанием, усыпляющим его телесные и душевные муки, но спустя немного времени он снова вздрагивал и снова упрямо и безнадежно мотал головой. Это выводило фра Марко из равновесия, заикаясь от раздражения, он начинал объясняться с Рощей по-крестьянски грубо.
– Опять ты за свое! О, так твою!.. – Однако он тут же брал себя в руки: – Послушай, бог взывает к тебе, а ты трясешь головой, будто старая кляча.
Лишь только фра Марко произносил слово «бог», оно настраивало его на прежний, возвышенный лад, и речь исповедника снова текла гладко и без запинок. Некоторое время Роша опять слушал спокойно и не прерывая. Так повторялось несколько раз. Фра Марко становился все настойчивей и настойчивей, а гайдук сопротивлялся все слабее, пока, наконец, совсем не сник и не сдался.
Не поднимая головы, отрывисто и нехотя он повторил за монахом покаянную молитву, а потом начал рассказывать о своих грехах, то есть о своем гайдучестве и своей жизни с тех пор, как себя помнил. Временами он понижал голос, а порой и совсем умолкал в надежде, что о чем-то монах догадается сам. Фра Марко, хотя в глазах у него застило и в горле стоял ком, помогал ему, подбадривал словами, жестами и мимикой. В конце концов, забыв о себе, он почти влез в пещеру и приник ухом к лицу Роши. Казалось, всю пещеру заполнило одно скрюченное тело.
Но вот Роша зашептал громче и торопливей. Он так спешил, точно сам у себя вырывал признания, которые хотел бы по возможности ускорить, раз нельзя умолчать о грехах. В груди у него страшно клокотало. Фра Марко, напрягшись как охотник, ловил невнятный шепот гайдука.
Вдруг монах поднял голову и отпрянул от Роши. Не выдержав, он повернулся к выходу и, уцепившись за края пещеры, жадно хватал ртом воздух. Лицо его пожелтело, тело покрылось потом, быстро холодевшим на морозе. Грубое мужицкое лицо монаха совершенно преобразил какой-то новый взгляд – неподвижный и немного косой от страха, недоумения и бессильной жалости.
Он жадно вдыхал свежий воздух, глядя в одну точку широко раскрытыми, невидящими глазами. Придя в себя, он вернулся к умирающему и склонился над ним, словно хотел прикрыть его своим телом. Исповедь продолжалась. Но фра Марко то и дело отворачивался от гайдука, обращая испуганное лицо к отверстию – казалось, он хотел бежать от того, что слышал, жаждал помощи и совета, просил кого-то наставить его, вразумить и вывести на путь истинный. Но каждый раз взгляд его встречал серое небо и мертвый зимний пейзаж.
Сделав последнее, самое тяжелое признание, Роша замолчал. Слышался только его равномерный хрип. Фра Марко едва удалось уговорить его повторить за ним несколько слов покаяния: «От всего сердца каюсь в этих и во всех других своих грехах…» Потом монах отодвинулся от него и, решительно взмахнув рукой, осенил крестным знамением вход в пещеру, благословляя того, кто был в ней, и дал гайдуку „отпущение грехов». На прощание фра Марко уверил его, что принесет ему причастие и что милость божья, которую он вновь обрел, будет витать над ним и хранить его. Гайдук не пошевелился, лишь слабо махнул рукой.
– Пусть делает со мной, что хочет!
Фра Марко, слишком усталый и потрясенный для того, чтобы вступать с Рошей в новый спор, еще раз посоветовал ему не терять веры в божье милосердие. А потом, тяжело дыша и дрожа от холода – пот на нем быстро стыл, с трудом выбрался на дорогу, где его ждал Лёлё.
Войдя в грязный и жалкий домишко Лёлё, фра Марко упал на табурет, жалобно заскрипевший под ним. Он вытянул ноги и опустил руки, как бы весь отдавшись давно мучившей его усталости. Лёлё, поминутно извиняясь, принес большую миску сыворотки, немного толченой брынзы, две головки лука и ломоть кукурузного хлеба. Фра Марко, почти не меняя позы, взял миску и стал пить. Он пил долго и шумно, грудь его высоко вздымалась, в тишине слышалось его тяжелое дыхание и бульканье сыворотки. Крестьянин, скрестив руки, стоял у очага и недоуменно смотрел то на монаха, то перед собой. Наконец монах оторвался от миски, и, переводя дух, машинально протянул ее Лёлё. Он долго утирал усы, а потом принялся за брынзу, лук и хлеб, который уплетал с таким наслаждением и жадностью, будто весь день проработал на гумне. Он даже вспотел, хотя в доме было холодно. Временами фра Марко переставал жевать и, устремив в пространство ничего не выражающий взгляд, сидел в оцепенении, пока крестьянин каким-нибудь образом не отвлекал его от размышлений. Тогда он снова с жадностью накидывался на еду. Наконец, утолив голод и напоследок еще выпив сыворотки, он шумно перекрестился и снова оцепенел.
1 2 3 4