Крестьянин вздохнул. Монахи продолжали переглядываться. Игумен быстрым жестом положил конец общей растерянности и велел Лёлё идти во двор и там ждать, когда позовут.
Между старыми монахами тотчас же загорелся спор. Фра Никола Кезич, по прозвищу Волк, неприятным, грубым басом призывал игумена к осмотрительности. Времена, мол, неспокойные и тяжелые, этот Лёлё человек чудаковатый и недалекий, а гайдук есть гайдук. Если турки дознаются, что монахи ходили в горы и встречались с гайдуком, то гнев их падет не на Лёлё и Рошу, а на монахов и монастырь. Другие доказывали, что надо идти, – как-никак крещеный человек умирает, и притом большой грешник. Тщедушный безусый Субашич, окончивший духовную семинарию в Италии, притащил книги. Он подносил всем по очереди «Ритуал» и новое венецианское издание «Прав и обязанностей приходского священника». Фра Никола Волк не пожелал даже взглянуть в книгу, хотя Субашич совал ему ее под нос, желтым ногтем подчеркивая строки, подтверждающие его мнение.
– Я спрошу твоего совета, когда надо будет штраф платить!
Игумен молчал, и спор грозил затянуться, но тут в трапезную влетел фра Марко. Он хлопотал в кухне и последним узнал, в чем дело. Фра Марко не стал слушать ни доводов Субашича, ни предостережений Кезича, как был с засученными рукавами, оправил сутану, подошел к игумену, склонил голову и сказал твердо и решительно:
– Благослови, отец игумен, я пойду с Лёлё к тому больному.
Игумен, будто он только того и ждал, с трудом поднял свою красивую белую руку и благословил его. Все тотчас же принялись давать фра Марко наставления. Пусть выйдет на другой конец города и идет прямо к дому Лёлё, чтоб запутать следы, и главное – пусть остерегается турок. Но фра Марко снаряжался в дорогу, никого не слушая и торопясь, как на пожар. Он надел черный плащ на лисьем меху и тяжелые сапоги, гремевшие на весь монастырь. В этой одежде он казался еще крупнее и массивнее. Вороная лошадь, впереди которой степенным крестьянским шагом шел Лёлё, даже прогнулась под его тяжестью. Так они тронулись в путь, старательно обходя центр города.
Три часа поднимались в гору по каменистому склону, а потом начали спускаться по крутому берегу Бабина Потока. Шагах в двухстах под ними чернело высохшее дно ручья, усеянное большими валунами. Весной и осенью их приносит сюда ручей, который теперь, в зимнюю пору, совсем терялся среди камней и почерневших древесных стволов. На пригорке между двумя соснами показался дом Лёлё. Они остановились. Крестьянин еще раз огляделся по сторонам и дал монаху знак спешиться. Фра Марко, сгоравший от нетерпения, отказался зайти к Лёлё, завел коня в скалы и привязал его к промерзшему можжевеловому кусту. Они стали спускаться вниз по каменистой осыпи. Крестьянин шел легко и привычно, а фра Марко шагал с трудом, хватался левой рукой за острые уступы скал и громко охал. Они очутились в мрачном каменном ущелье, где даже летом не бывало травы.
Под одной скалой Лёлё остановился и подождал монаха. Перед ними зияло отверстие – почти правильный круг немногим больше метра в диаметре. Последние шаги требовали особой осторожности: каменистая осыпь переходила в голую и гладкую отвесную скалу, еще покрытую утренним инеем. Вероятно, Лёлё подал гайдуку какой-то знак, – в пещере что-то зашуршало, зашевелилось и показался край серого плаща. Лёлё помог фра Марко подойти к пещере и снова поднялся на скалу, монах же приблизился к самому отверстию. На него пахнуло таким смрадом, что он застыл на месте. Никогда еще – ни на кладбище, ни в самых жалких крестьянских лачугах – не встречался он с таким зловонием. Словно тут разлагался покойник или лежал больной, закупоренный в тесном помещении без воздуха.
Фра Марко сел у самого входа в пещеру, касаясь шапкой верхнего края отверстия. Только теперь он увидел, как низка пещера, – почти целиком ее заполнял серый плащ, из-под которого показался человек. Сначала появились руки, большие, тощие и совсем черные, а следом за ними лицо, обросшее седоватой бородой и изуродованное черной потрескавшейся коростой – след рожи и примочек из настоянной на водке полыни. Большие карие глаза с растерянным и безразличным выражением, какое бывает при сильной лихорадке, на миг поднялись на монаха и снова опустились. Голова человека вдруг точно осела, Роша уронил ее на руки. Монах перекрестился и, прочитав короткую молитву, стал уговаривать гайдука исповедаться.
Роша оказался упрямее, чем можно было ожидать от человека в его положении. Вероятно, оказывать сопротивление и защищаться было для него делом привычным. Свой отказ и несогласие он выражал тем, что непрестанно мотал головой. А фра Марко после первых спокойно произнесенных слов вошел в раж и поминутно воздевал руки – одну или обе сразу. В воздухе мелькали то гневно сжатые кулаки, то кисти с расставленными пальцами, будто он, чем-то ошеломленный, пытался кого-то в чем-то уверить. Если б кто-нибудь издали наблюдал за ним, не слыша слов, то непременно решил бы, что тут гайдуки делят добычу. Не замечая уже ни тесноты, ни вони, фра Марко все глубже втискивался в пещеру. Роша отвечал ему, но от исповеди упорно отказывался. Говорил он невнятно, коротко и неохотно, как человек, не имеющий ни малейшей надежды быть понятым, да и не очень-то этого желающий. Язык у него распух, зубов не было. Хрип и рокот в широкой груди, сопровождавшие каждое его слово, как подземный гул, почти заглушали его голос.
Роша не отрицал, что не хотел исповедоваться, и отказывался от священника.
– Да, – говорил он, – я сказал, что вы живете себе в монастырях без горя и забот… без жены и детей, и не можете знать нашей жизни. Вы не знаете, как живут в миру и как грешат. Да, я сказал это. Не знаете… так какая польза?…
– Как? – вспыхнул фра Марко, не сдержавшись. – Как это какая польза? Ты в своем уме? Разве не видишь, несчастный, что это дьявол внушает тебе такие мысли? Нет жены? А ты стал лучше оттого, что она у тебя есть? И где твои дети?
Роша досадливо морщился и, как капризный больной, старался отвернуться. В груди у него словно бы клокотали слова, которых он не хотел или не считал нужным произносить. Фра Марко немного остыл, и голос его смягчился.
– Исповедует и прощает грехи не монах, человек из плоти и крови, а тайна божья и его воля.
И он с необычайной легкостью продолжал говорить о Христе и его невинной крови, смывающей злобу всех людей, о раскаянии грешника и прощении, без которого нельзя жить.
– Каждый день распинают Сына Человеческого как невинную жертву, и так будет до тех пор, пока на земле живут люди. Если б кто-то не снимал с нас грехи, земля бы нас не держала! Исповедуйся, Роша, и покайся.
Гайдук не шевелился, и фра Марко начал расписывать ему преисподнюю и грозить адскими муками.
1 2 3 4