— Так не забудьте: четвертый вагон от конца, — сказала Наденька, подавая мне руку.
III
В поезде мы условились сходить в лес по грибы, и в ближайшее воскресенье втроем отправились к линии железной дороги. Нас окружила негустая чаща. Среди мохнатых елей, уже начавших желтеть берез и еще зеленых дубов с только что созревшими желудями иногда показывалась чья-нибудь дача, крашеный забор. На вытоптанных полянах вместо грибов часто попадались ржавые консервные банки, желтые покоробленные обрывки газет с ползающими по ним любопытными муравьями. Кончался август; лес казался запустевшим, на красном бересклете блестела паутинка. За деревьями, пронзительно сверля гудком окрестность, проносился дачный поезд, вдали затихал грохот колес, и вновь опускалась неустойчивая тишина: лишь коротенько запоет в листве пеночка-теньковка да из хвойной гущины вдруг вылетит белка, еще по-летнему рыжая, похожая на огромную еловую шишку, и тут же исчезнет. Небо покрывали спокойные кучевые облака; трава и к полудню хранила обильную росу.
В лучшем грибном месте собирать было нельзя, оттуда выглядывала палатка защитного цвета, тупое рыло зенитной пушки. Поэтому втроем — разбиваться нам не хотелось — мы еле набрали на сковородку и то сыроежек да валуев.
Неожиданно подруги уселись на пень дуба и объявили, что устали. Я был рад пригласить их к себе:
— У меня есть постное масло. Пойдемте жарить грибы...
Дома я поспешил открыть окно, включил электрическую плитку, сбегал по воду. Студентки весело принялись чистить грибы, картошку, хозяйничать. Они подвергли любопытному осмотру всю мою обстановку: продавленный диван, вытертого «персидского» тигра на ковре и обменялись молчаливыми улыбками по поводу моей двухспальной кровати.
Письменный стол служит мне и обеденным, потому что другого в комнате нет; в одной его тумбочке свалены книги, в другой стоит посуда. Иногда я ошибаюсь и сую тарелки не в тот ящик.
Сейчас я не мог найти свою вторую вилку.
— Куда я ее задевал? — бормотал я, обшаривая подоконник, этажерку.
Девушки начали мне помогать. Ксения из деликатности избегала к чему-нибудь притрагиваться и только делала вид, будто ищет; зато Наденька деятельно заглянула в книжный ящик стола, но вилки и там не оказалось. Вместо нее на чеховском однотомнике лежал мой целлулоидовый футляр с очками, которые я забыл спрятать.
— Это ваши? — спросила она, деловито раскрывая футляр.
Я готов был провалиться сквозь пол.
— Мои.
— Вы что, Антон, плохо видите? А отчего же вы не носите свои очки? А ну, наденьте!
Этого еще недоставало! Я надел очки.
Наденька с видом ценителя в картинной галерее осмотрела меня, с решительным видом заявила:
— Вам идут очки. А ну-ка, дайте я померю.
Она долго и неумело цепляла дужки за уши и с важностью посмотрела на меня, ожидая, что я скажу. Наденька была хорошенькая, и ей все шло.
— Где зеркало? — тут же потребовала Наденька. Она долго рассматривала себя и хохотала. Потом отдала очки мне:
— Вам, Антон, надо их обязательно носить, раз вы близорукий. У меня отлегло от сердца: а я-то мучился! Милые, славные девушки, как у вас все просто!
Грибы у нас, конечно, подгорели, картошка оказалась сырой, второй вилки мы так и не нашли и ели одной, по очереди, пайкового хлеба не хватило, но обед вышел очень веселый. Мы распили бутылку «шато-икема». Девушки раскраснелись и без умолку хохотали, как умеют хохотать только девушки — ни над чем и в то же время над всяким пустяком. Теперь они уже сами задавали мне вопросы: откуда я родом, где служу, интересно ли быть инженером-плановиком?
Тут я имел полную возможность сравнить подруг. Обе они, разумеется, были симпатичными существами, но все же я понимал, что меня больше тянет именно к Наденьке Ольшановой. В ней столько было жизни, привлекательной непосредственности, свежести, что одно ее присутствие меняло меня всего.
Разговор у нас перешел на войну.
— Когда же наши остановят немцев? — с горечью вырвалось у Ксении. — Они вот уже два месяца наступают и наступают.
— Скоро, — быстро вставила Наденька. — Скоро наши перестанут отступать.
— Почему? — повернулась к ней Ксения.
— А ведь уже Москва. Куда же еще?
Это было сказано так просто, с такой наивной уверенностью, словно за Москвой конец света и отступать действительно больше было некуда.
Совсем было поздно, когда я пошел провожать девушек. Светила полная зеркальная луна, шоссе резко белело, от берез ложились густые черные тени; ни одного огонька не виднелось по затемненным окнам. Мы дошли до мостика через Сетунь, когда далеко за лесом словно вспыхнула зарница и глухо громыхнули зенитные орудия: немецкие самолеты летели бомбить Москву. К нам они всегда приближались в половине десятого вечера.
— Ну мы побежим, — сказала Ксения. — А то дома будут беспокоиться.
IV
Несколько дней после этого воскресенья я перебирал в памяти все слова, сказанные моими недавними гостьями, и, главное, Наденькой, ее взгляды, интонацию голоса. Я старался беспристрастно определить ее отношение ко мне, но вспоминал лишь те слова и взгляды, в которых мне чудилось внимание, даже нежность. Себе я еще боялся признаться, что Наденька мне очень и очень дорога. Увы, я не пользовался успехом у женщин, а тут передо мной была всего двадцатилетняя девушка, и я боялся тешить себя напрасной надеждой: слишком тяжело было бы переживать разочарование.
Я вычистил, прибрал свою комнату и стал каждый день бриться, всякий раз подолгу рассматривая себя в треснувшее зеркальце. Волосы хороши: каштановые, вьющиеся, а больше ничего. Правда, наша машинистка говорила, что у меня «выразительные» губы, но ведь надо же что-нибудь сказать и о неказистом человеке.
В начале сентября я условился с Наденькой Ольшановой встретиться в поезде. Когда я вечером вошел в дачный вагон с низкими скамьями, просматриваемый насквозь, он был переполнен, люди стояли в проходах: работа в учреждениях кончилась, близился налет нацистских бомбардировщиков, и все торопились из Москвы. Наденьки нигде не было видно.
Состав подошел к Переделкину, я спрыгнул с подножки и столкнулся с ней на перроне.
— Вы? Здесь?
— Идемте, Антон, я вас провожу до семафора,— не здороваясь, сказала Наденька. — Нет, сперва посмотрите сюда.
Она кивнула в сторону зеленого штакетника, который огораживал платформу. Я разглядел там нагромождение из корзин, чемоданов, узлов, баулов и медного тульского самовара. Возле вещей стоял плотный, несколько грузный мужчина в гольфах, в зеленой шляпе: я угадал художника Ольшанова. Рядом цветущая моложавая женщина держала за цепочку лопоухую, кривоногую таксу с желтыми подпалинами у глаз. На раскладном стуле сидела старушка в чесучовом жакете, с зонтиком,
— Поняли, Антон?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34