Тянул сырой ветерок, однако сверху не падало ни капли.
Первая из черных точек оказалась громоздким пузатым автобусом Краснослободск — Саранск. Он стоял боком, задние колеса сползли в кювет, передние цеплялись за дорогу, и автобус походил на вздыбленного тяжеловесного ломового коня. Вокруг сиротливо толпились пассажиры. Метрах в двадцати дальше безнадежно застыл грузовик: его тоже занесло далеко на обочину.
За ним застряло еще две автомашины. Общий вид напоминал поле боя после разгрома. «Москвич» все сбавлял ход: Настюша включила первую скорость, но дальше почва становилась все мокрее, вязче, грязь, словно клейкая резина, густо навертывалась на скаты, машина начала буксовать и, медленно, с трудом миновав автобус и первый грузовик, тоже выбилась из сил и остановилась посреди дороги: от мотора тянуло жаром, он мелко дрожал.
— Выключи, Настюша, — нервно сказал Юрий Николаевич. — Только зря жжем горючее. Вот это здорово: дождь даже не окропил нас, а ехать не можем.
Впереди, насколько хватает глаз, поля и пашни лежали топкие, потемневшие, взбухшие от влаги, а дорога представляла собой сплошное месиво. В блеске предзакатного неба диковато, розовым оловом светились лужи. Видно, здесь прошел настоящий ливень. Тяжело пролетели две вороны, и от их карканья повеяло чем-то еще более безнадежным.
— Дальше не поедем? — спросил Кузька.
— Может, и заночевать придется, — хмуро ответил отец.
— А как же нам с Виталькой в школу завтра? Отец плотнее сжал губы. Ответила за него мать:
— Не одним вам в школу. Оттого что запоздаете вы — в классе станет двумя озорниками меньше. А вот папа не придет — уроки сорвутся.
Сзади, из-под горы, от Старо-Шайгова подъехала еще одна грузовая машина и, как муха, попавшая на липучку, с жужжанием застряла недалеко от «Москвича». Внезапно зарычал, натужно загудел автобус; пассажиры облепили его со всех сторон и стали толкать, пытаясь вытащить из кювета. Автобус долго раскачивался, буксовал, брызгал грязью — и еще глубже осел назад, так что и передние колеса сползли с насыпи.
Тихо, уныло и еще пасмурнее стало вокруг. Водители всех машин, с живейшим участием наблюдавшие за героической попыткой автобуса выбраться из кювета, казалось, еще ниже опустили головы.
Неожиданно совсем с другой стороны показался встречный самосвал. Он шел ходко, как ни в чем не бывало, но не по дороге, а сбоку, за кюветом, по целине, подминая редкие кустики ивняка. Вновь оживились все шоферы, сразу двое из них, подняв руки, пошли к нему наперерез. Самосвал остановился, из кабины выглянул пожилой водитель.
— Откуда гонишь? — спросил один из застрявших.
— Из Саранска.
— Как там дорога?
— Разная. От вас до Лемдяя грязь. А по селу и дальше — ничего. За Рудней снова неладно. Дождь шел полосами.
— А до Лемдяя сколько тут будет?
— Километра четыре, не больше.
Все окружающие жадно прислушивались к разговору.
Шоферы застрявших машин, словно получив «путевую», деятельно засуетились. Самый запасливый обмотал скаты цепями и медленно стал пробиваться через грязь. За ним осторожно, с трудом двинулся второй, третий... Машины вихлялись, сползали на обочину, становились чуть не поперек дороги, но по-прежнему упорно ползли вперед, к невидимому отсюда большому мордовскому селу Лемдяю. Воздух наполнился ревом, стоном, натужным гудением моторов. Вновь зашевелился автобус; теперь он направился не на дорогу, а в обратную сторону, на обрез. Дело пошло легче, и он благополучно выбрался из кювета; очень довольные, хотя перемазанные, пассажиры поспешно заняли свои места, и автобус, грузно и величественно покачиваясь, потянулся к Лемдяю по следу, проложенному самосвалом.
Постепенно все машины ушли, скрылись за лозинками. Левашевы проводили их завистливыми взглядами, почти с тоской. Настюша спросила мужа:
— Может, и мы попробуем?
Он ничего не ответил. «Москвич» дернулся, тронулся вперед, прополз метра четыре, отчаянно забуксовал, и его чуть не занесло в кювет. Выравниваясь, он остановился почти поперек дороги. Такие чудовищные пласты грязи намотались на колеса, что они почти не крутились. Видимо, пробираться дальше не имело никакого смысла.
— Мотор у нашей легковушки слабенький, — устало заключила Настюша и выключила зажигание.
Пустынно, безлюдно стало вокруг. Надвигались сырые, хмурые сумерки, померкли вязкое поле, бурьяны. Неожиданно забрызгал дождик, по крыше автомобиля настойчиво забарабанили капли, и это усилило чувство безнадежности. Левашевы понимали, что они обречены провести холодную, ненастную ночь в грязи посреди дороги.
Художник злился от собственного бессилия. Чем он мог выручить семью? Отправляться в Лемдяй просить у колхозников помощи? На фронте у него по колено оторвало правую ногу, ходил он на протезе; это ему часа три месить грязь, а дети останутся здесь одни, в потемках.
Чтобы чем-то заняться, подавить раздражение, Юрий Николаевич открыл плоский вместительный ореховый ящичек, достал пачку холстов, написанных за две недели в Жегалове. Лучшим действительно был этюд, названный им «На элеватор». Погожий, ветреный день с лиловыми кучевыми облаками, с легкой тенью, бегущей по стерне; над полем кружатся предотлетные грачи, одиноко стоят темные копны свежескошенной вики, а по укатанной пылящей дороге несется колхозная автомашина; в кузове на тугих мешках с зерном лежат трое грузчиков: две девушки и паренек. И грачи, и кустик орешника, и овражек — все это трогало сердце милой, скромной предосенней красотой.
— Обязательно напишу по этому этюду картину, — решил про себя художник.
Ему тут же страстно захотелось в Саранск, в мастерскую, за мольберт. Он уже видел полотно, натянутое на подрамник, краски, какими оно заиграет. А вместо этого сиди вот тут, посреди глухого поля в невылазной грязище.
Дождичек, брызнувший пять минут назад, перестал барабанить по крыше «Москвича». Очевидно, это пронесся последний клочок тучи, что недавно пролилась здесь. Стало даже немного светлее.
Сзади, из-под горы от Старо-Шайгова, донеслось жужжание: показался самосвал. Достигнув мокрой полосы, он покатил, не снижая хода, лишь загудел глуше, натужнее. Юрий Николаевич позавидовал: вот это мотор, силища! Супруги поняли друг друга по взгляду.
— А может, он вытащил бы нас из этой грязи и довез хоть до Лемдяя? — сказала она. — Как хочешь, Юра, но все-таки ночевать одним в поле страшно. Да и дети: еще простудятся! Там бы устроили их в какую-нибудь колхозную избу. Здесь народ гостеприимный.
Выйдя из кабины, она подняла руку. Самосвал остановился. Настюша минуты две толковала с водителем. Он открыл дверцу кабины, не спеша выпрыгнул в грязь, достал из кармана пачку «Беломора», закурил. Это был здоровенный молодец с широкоскулым, обветренным лицом кирпичного цвета, в прочнейших яловичных сапогах, в замазанных маслом солдатских брюках.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34
Первая из черных точек оказалась громоздким пузатым автобусом Краснослободск — Саранск. Он стоял боком, задние колеса сползли в кювет, передние цеплялись за дорогу, и автобус походил на вздыбленного тяжеловесного ломового коня. Вокруг сиротливо толпились пассажиры. Метрах в двадцати дальше безнадежно застыл грузовик: его тоже занесло далеко на обочину.
За ним застряло еще две автомашины. Общий вид напоминал поле боя после разгрома. «Москвич» все сбавлял ход: Настюша включила первую скорость, но дальше почва становилась все мокрее, вязче, грязь, словно клейкая резина, густо навертывалась на скаты, машина начала буксовать и, медленно, с трудом миновав автобус и первый грузовик, тоже выбилась из сил и остановилась посреди дороги: от мотора тянуло жаром, он мелко дрожал.
— Выключи, Настюша, — нервно сказал Юрий Николаевич. — Только зря жжем горючее. Вот это здорово: дождь даже не окропил нас, а ехать не можем.
Впереди, насколько хватает глаз, поля и пашни лежали топкие, потемневшие, взбухшие от влаги, а дорога представляла собой сплошное месиво. В блеске предзакатного неба диковато, розовым оловом светились лужи. Видно, здесь прошел настоящий ливень. Тяжело пролетели две вороны, и от их карканья повеяло чем-то еще более безнадежным.
— Дальше не поедем? — спросил Кузька.
— Может, и заночевать придется, — хмуро ответил отец.
— А как же нам с Виталькой в школу завтра? Отец плотнее сжал губы. Ответила за него мать:
— Не одним вам в школу. Оттого что запоздаете вы — в классе станет двумя озорниками меньше. А вот папа не придет — уроки сорвутся.
Сзади, из-под горы, от Старо-Шайгова подъехала еще одна грузовая машина и, как муха, попавшая на липучку, с жужжанием застряла недалеко от «Москвича». Внезапно зарычал, натужно загудел автобус; пассажиры облепили его со всех сторон и стали толкать, пытаясь вытащить из кювета. Автобус долго раскачивался, буксовал, брызгал грязью — и еще глубже осел назад, так что и передние колеса сползли с насыпи.
Тихо, уныло и еще пасмурнее стало вокруг. Водители всех машин, с живейшим участием наблюдавшие за героической попыткой автобуса выбраться из кювета, казалось, еще ниже опустили головы.
Неожиданно совсем с другой стороны показался встречный самосвал. Он шел ходко, как ни в чем не бывало, но не по дороге, а сбоку, за кюветом, по целине, подминая редкие кустики ивняка. Вновь оживились все шоферы, сразу двое из них, подняв руки, пошли к нему наперерез. Самосвал остановился, из кабины выглянул пожилой водитель.
— Откуда гонишь? — спросил один из застрявших.
— Из Саранска.
— Как там дорога?
— Разная. От вас до Лемдяя грязь. А по селу и дальше — ничего. За Рудней снова неладно. Дождь шел полосами.
— А до Лемдяя сколько тут будет?
— Километра четыре, не больше.
Все окружающие жадно прислушивались к разговору.
Шоферы застрявших машин, словно получив «путевую», деятельно засуетились. Самый запасливый обмотал скаты цепями и медленно стал пробиваться через грязь. За ним осторожно, с трудом двинулся второй, третий... Машины вихлялись, сползали на обочину, становились чуть не поперек дороги, но по-прежнему упорно ползли вперед, к невидимому отсюда большому мордовскому селу Лемдяю. Воздух наполнился ревом, стоном, натужным гудением моторов. Вновь зашевелился автобус; теперь он направился не на дорогу, а в обратную сторону, на обрез. Дело пошло легче, и он благополучно выбрался из кювета; очень довольные, хотя перемазанные, пассажиры поспешно заняли свои места, и автобус, грузно и величественно покачиваясь, потянулся к Лемдяю по следу, проложенному самосвалом.
Постепенно все машины ушли, скрылись за лозинками. Левашевы проводили их завистливыми взглядами, почти с тоской. Настюша спросила мужа:
— Может, и мы попробуем?
Он ничего не ответил. «Москвич» дернулся, тронулся вперед, прополз метра четыре, отчаянно забуксовал, и его чуть не занесло в кювет. Выравниваясь, он остановился почти поперек дороги. Такие чудовищные пласты грязи намотались на колеса, что они почти не крутились. Видимо, пробираться дальше не имело никакого смысла.
— Мотор у нашей легковушки слабенький, — устало заключила Настюша и выключила зажигание.
Пустынно, безлюдно стало вокруг. Надвигались сырые, хмурые сумерки, померкли вязкое поле, бурьяны. Неожиданно забрызгал дождик, по крыше автомобиля настойчиво забарабанили капли, и это усилило чувство безнадежности. Левашевы понимали, что они обречены провести холодную, ненастную ночь в грязи посреди дороги.
Художник злился от собственного бессилия. Чем он мог выручить семью? Отправляться в Лемдяй просить у колхозников помощи? На фронте у него по колено оторвало правую ногу, ходил он на протезе; это ему часа три месить грязь, а дети останутся здесь одни, в потемках.
Чтобы чем-то заняться, подавить раздражение, Юрий Николаевич открыл плоский вместительный ореховый ящичек, достал пачку холстов, написанных за две недели в Жегалове. Лучшим действительно был этюд, названный им «На элеватор». Погожий, ветреный день с лиловыми кучевыми облаками, с легкой тенью, бегущей по стерне; над полем кружатся предотлетные грачи, одиноко стоят темные копны свежескошенной вики, а по укатанной пылящей дороге несется колхозная автомашина; в кузове на тугих мешках с зерном лежат трое грузчиков: две девушки и паренек. И грачи, и кустик орешника, и овражек — все это трогало сердце милой, скромной предосенней красотой.
— Обязательно напишу по этому этюду картину, — решил про себя художник.
Ему тут же страстно захотелось в Саранск, в мастерскую, за мольберт. Он уже видел полотно, натянутое на подрамник, краски, какими оно заиграет. А вместо этого сиди вот тут, посреди глухого поля в невылазной грязище.
Дождичек, брызнувший пять минут назад, перестал барабанить по крыше «Москвича». Очевидно, это пронесся последний клочок тучи, что недавно пролилась здесь. Стало даже немного светлее.
Сзади, из-под горы от Старо-Шайгова, донеслось жужжание: показался самосвал. Достигнув мокрой полосы, он покатил, не снижая хода, лишь загудел глуше, натужнее. Юрий Николаевич позавидовал: вот это мотор, силища! Супруги поняли друг друга по взгляду.
— А может, он вытащил бы нас из этой грязи и довез хоть до Лемдяя? — сказала она. — Как хочешь, Юра, но все-таки ночевать одним в поле страшно. Да и дети: еще простудятся! Там бы устроили их в какую-нибудь колхозную избу. Здесь народ гостеприимный.
Выйдя из кабины, она подняла руку. Самосвал остановился. Настюша минуты две толковала с водителем. Он открыл дверцу кабины, не спеша выпрыгнул в грязь, достал из кармана пачку «Беломора», закурил. Это был здоровенный молодец с широкоскулым, обветренным лицом кирпичного цвета, в прочнейших яловичных сапогах, в замазанных маслом солдатских брюках.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34