Разомну старые кости, – и нахмурился, пряча от Ивана глаза.
– К шапошному разбору, сват, пришёл, – улыбнулся Иван.
– Когда б ни пришёл, а пришёл.
– Ну и за то наша тебе благодарность.
– Я в вашей благодарности и не нуждаюсь.
– Ладно, ладно. Иди к девчатам. Кучером у них будешь.
Однако и это обидело Илью Спиридоновича.
– Аль не доверяешь мужские-то дела?
– Доверяю. Но хотел что полегче.
– Я лёгкой жизни не ищу. Не то что некоторые… разные… Что про разбойника-то слыхать?
– Про какого разбойника? – не понял Иван.
– А про душегуба, дружка твоего Митрия Кручинина?
– Поймали и осудили. Десять лет дали. Ты меня, старик, не попрекай этим дружком. Подифор Кондратич Коротков, твой приятель, царствие ему преисподнее, не лучше Митьки был. Митька хоть по молодости и дурости своей натворил дел, а энтот сознательный зверь, хуже той волчицы…
Объяснившись таким образом, старый и молодой сваты вроде бы удовлетворились, успокоились. Иван направил Илью Спиридоновича обрубать сучья с поваленных деревьев, – а сам взялся за пилу, за другую рукоятку которой уже держался Мишка Зенков.
И над Игрицей вновь сыпалась барабанная дробь, и до комсомольцев долетали звонкие детские голоса:
Близится эра
Светлых годов…
К заходу солнца берега Вишнёвого омута полностью очистились. Работа, однако, продолжалась и ночью при свете костров.
Михаил Аверьянович, окидывая взглядом огромную площадь, где ещё утром был непроходимый лес, вспомнил то далёкое теперь уж время, когда сам, без чьей-либо помощи, отвоёвывал у дикой природы кусок земли, чтобы посадить сад, и тогда ему потребовалось несколько месяцев, а тут – один день.
– Вот оно, сват, какое дело-то! – сказал он в волнении подошедшему к нему Илье Спиридоновичу. – А мыто с тобой думали, что умнее всех. Выходит, правду люди сказывали: век живи – век учись…
Вечером пришли два трактора, и началась выкорчёвка пней.
А наутро люди не узнали Вишнёвого омута. Он словно бы стал шире и выглядел безобиднейшим сельским прудом с его голыми искусственными берегами. Всех особенно поразил цвет воды – золотисто-янтарный, прозрачный, точь-в-точь такой же, как в Игрице, для которой Вишнёвый омут на протяжении веков был вроде отстойника. От легко пробравшегося сюда степного ветра по поверхности воды побежала частая рябь, сгоняя тончайший слой утренней дымки, стлавшейся над омутом. С восходом солнца у берегов заиграла, запрыгала, заплескалась разная водяная мелочь – мальки, синьга, паучки-водомеры; запорхали над омутом стрекозы, бабочки; выползали под тёплый солнечный луч важные, полосатые, как купчихи в своих халатах, лягушки и, усевшись поудобнее, с удивлением оглядывали местность, на которой за одни лишь сутки изменилось решительно всё, главное же – исчезли ужи, эти извечные и страшные лягушечьи враги.
Вишнёвый омут, насильственно обнажённый, словно стыдился наготы своей, а может быть, и того, что так долго морочил голову людям, дурачил их, выдавая себя за некое чудище кровожадное, то есть не за то, чем был в действительности, – а был он, оказывается, вот, как сейчас, совсем безобидным, простодушным малым, стоило лишь снять с него тёмную одежду.
В то же утро к омуту прибежали ребятишки и принялись удить рыбу – то были обыкновенные окуни и краснопёрки, каких немало в Игрице. Сомы и сазаны опустились на самое дно и, затаившись, не показывали днём признаков жизни и только по ночам всплывали наверх, не узнавая привычных им родных берегов.
Возле плотины ребятишки купались, наиболее смелые бесстрашно заплывали на середину омута, зазывая туда сверстников. Вишнёвый омут упруго носил их и баюкал на своей ласковой спине.
Спустя месяц омут стал совсем ручным, домашним. Мимо него проходил и проезжал без всякой робости малый и старый. Женщины, даже самые богомольные, перестали креститься, а девчата – обходить стороной, и не только днём, но и глухой, безлунной ночью. Глядя на него, теперь уже как-то не хотелось верить в страшные легенды, связанные с омутом и передаваемые из поколения в поколение, хотя многие из этих легенд и основывались на действительных, реальных событиях: немалое число преступных, тёмных и иных страшных дел, историй и событий прятало свои концы в Вишнёвом омуте. Но вот сейчас уже трудно было поверить во всё это. А когда осенью привезли саженцы и от берегов омута побежали веером ровные ряды юных деревьев, закутанных заботливыми руками колхозников в солому и рогожу, Вишнёвый омут, казалось, окончательно утратил прежний свой вид. С той поры каждое лето он вволю поил своей чистой и вкусной водою молодой, быстро набирающий силы сад и был постоянным пристанищем соловьёв и девчат – последние приводили сюда по вечерам своих возлюбленных, и целовались под соловьиную музыку до утренней зари, и потом в счастливом страхе разбегались по домам; человек в союзничестве со всемогущей природой создал для любви и её вечной неумирающей песни этот земной рай.
– Ну вот и нет больше прежнего Чёрного омута, – сказал как-то Михаил Аверьянович. – Остался, однако ж, на радость людям и птицам омут Вишнёвый. Вот таким и должен он быть всегда.
– Он и останется таким, коли люди же его не погубят, – отозвался Илья Спиридонович, назначенный пчеловодом колхоза и вместе с Харламовым-старшим проводивший – дни и ночи в саду. Его ульи были расставлены в новом саду вокруг омута, и теперь старик был вроде хозяина всего здешнего края и на правах такового мог судить обо всём категорически. – Одна маета была от старого-то омута: и комарьё плодилось на нём, и страхи разные. А теперь благодать – ни тебе комара, ни тебе ведьм. Живи человек в своё удовольствие. Так-то вот!
Михаил Аверьянович, вообще-то и сам любивший порассуждать, был в тот день почему-то внутренне сосредоточен и как бы чем-то встревожен.
– За каждым деревцом нужен глаз да глаз, а ведь нас с тобою, сват, только двое, – заговорил он, присаживаясь на пенёк. – Справимся ли? Погибнет сад, что тогда будет? Вчера просил у председателя людей – надо бы молодые яблоньки окопать, полить напоследок, – не дал. «У меня, говорит, дела поважнее!» И не то меня, сват, обидело и напугало, что не дал людей, а вот это самое словцо: «поважнее». В нём-то и вся суть. Сад, стало быть, для него – дело второстепенное. Вот где может крыться гибель нашего сада! Так и сказал – «поважнее»… Неразумный он человек. Что может быть важнее сада?! Оно, конечно, без яблоков прожить можно – яблоки не хлеб, но что это будет за жизнь?!
– Это уж так, – поддакнул Илья Спиридонович.
Воодушевлённый его поддержкой, Михаил Аверьянович продолжал ещё горячей:
– Помрут сады, сухота и скука пойдут вокруг. Вот об чём надо подумать. А то ведь оставим нашим детям и внукам да правнукам не землю, а голый шар… Земля нынче принадлежит простым людям – её работникам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77
– К шапошному разбору, сват, пришёл, – улыбнулся Иван.
– Когда б ни пришёл, а пришёл.
– Ну и за то наша тебе благодарность.
– Я в вашей благодарности и не нуждаюсь.
– Ладно, ладно. Иди к девчатам. Кучером у них будешь.
Однако и это обидело Илью Спиридоновича.
– Аль не доверяешь мужские-то дела?
– Доверяю. Но хотел что полегче.
– Я лёгкой жизни не ищу. Не то что некоторые… разные… Что про разбойника-то слыхать?
– Про какого разбойника? – не понял Иван.
– А про душегуба, дружка твоего Митрия Кручинина?
– Поймали и осудили. Десять лет дали. Ты меня, старик, не попрекай этим дружком. Подифор Кондратич Коротков, твой приятель, царствие ему преисподнее, не лучше Митьки был. Митька хоть по молодости и дурости своей натворил дел, а энтот сознательный зверь, хуже той волчицы…
Объяснившись таким образом, старый и молодой сваты вроде бы удовлетворились, успокоились. Иван направил Илью Спиридоновича обрубать сучья с поваленных деревьев, – а сам взялся за пилу, за другую рукоятку которой уже держался Мишка Зенков.
И над Игрицей вновь сыпалась барабанная дробь, и до комсомольцев долетали звонкие детские голоса:
Близится эра
Светлых годов…
К заходу солнца берега Вишнёвого омута полностью очистились. Работа, однако, продолжалась и ночью при свете костров.
Михаил Аверьянович, окидывая взглядом огромную площадь, где ещё утром был непроходимый лес, вспомнил то далёкое теперь уж время, когда сам, без чьей-либо помощи, отвоёвывал у дикой природы кусок земли, чтобы посадить сад, и тогда ему потребовалось несколько месяцев, а тут – один день.
– Вот оно, сват, какое дело-то! – сказал он в волнении подошедшему к нему Илье Спиридоновичу. – А мыто с тобой думали, что умнее всех. Выходит, правду люди сказывали: век живи – век учись…
Вечером пришли два трактора, и началась выкорчёвка пней.
А наутро люди не узнали Вишнёвого омута. Он словно бы стал шире и выглядел безобиднейшим сельским прудом с его голыми искусственными берегами. Всех особенно поразил цвет воды – золотисто-янтарный, прозрачный, точь-в-точь такой же, как в Игрице, для которой Вишнёвый омут на протяжении веков был вроде отстойника. От легко пробравшегося сюда степного ветра по поверхности воды побежала частая рябь, сгоняя тончайший слой утренней дымки, стлавшейся над омутом. С восходом солнца у берегов заиграла, запрыгала, заплескалась разная водяная мелочь – мальки, синьга, паучки-водомеры; запорхали над омутом стрекозы, бабочки; выползали под тёплый солнечный луч важные, полосатые, как купчихи в своих халатах, лягушки и, усевшись поудобнее, с удивлением оглядывали местность, на которой за одни лишь сутки изменилось решительно всё, главное же – исчезли ужи, эти извечные и страшные лягушечьи враги.
Вишнёвый омут, насильственно обнажённый, словно стыдился наготы своей, а может быть, и того, что так долго морочил голову людям, дурачил их, выдавая себя за некое чудище кровожадное, то есть не за то, чем был в действительности, – а был он, оказывается, вот, как сейчас, совсем безобидным, простодушным малым, стоило лишь снять с него тёмную одежду.
В то же утро к омуту прибежали ребятишки и принялись удить рыбу – то были обыкновенные окуни и краснопёрки, каких немало в Игрице. Сомы и сазаны опустились на самое дно и, затаившись, не показывали днём признаков жизни и только по ночам всплывали наверх, не узнавая привычных им родных берегов.
Возле плотины ребятишки купались, наиболее смелые бесстрашно заплывали на середину омута, зазывая туда сверстников. Вишнёвый омут упруго носил их и баюкал на своей ласковой спине.
Спустя месяц омут стал совсем ручным, домашним. Мимо него проходил и проезжал без всякой робости малый и старый. Женщины, даже самые богомольные, перестали креститься, а девчата – обходить стороной, и не только днём, но и глухой, безлунной ночью. Глядя на него, теперь уже как-то не хотелось верить в страшные легенды, связанные с омутом и передаваемые из поколения в поколение, хотя многие из этих легенд и основывались на действительных, реальных событиях: немалое число преступных, тёмных и иных страшных дел, историй и событий прятало свои концы в Вишнёвом омуте. Но вот сейчас уже трудно было поверить во всё это. А когда осенью привезли саженцы и от берегов омута побежали веером ровные ряды юных деревьев, закутанных заботливыми руками колхозников в солому и рогожу, Вишнёвый омут, казалось, окончательно утратил прежний свой вид. С той поры каждое лето он вволю поил своей чистой и вкусной водою молодой, быстро набирающий силы сад и был постоянным пристанищем соловьёв и девчат – последние приводили сюда по вечерам своих возлюбленных, и целовались под соловьиную музыку до утренней зари, и потом в счастливом страхе разбегались по домам; человек в союзничестве со всемогущей природой создал для любви и её вечной неумирающей песни этот земной рай.
– Ну вот и нет больше прежнего Чёрного омута, – сказал как-то Михаил Аверьянович. – Остался, однако ж, на радость людям и птицам омут Вишнёвый. Вот таким и должен он быть всегда.
– Он и останется таким, коли люди же его не погубят, – отозвался Илья Спиридонович, назначенный пчеловодом колхоза и вместе с Харламовым-старшим проводивший – дни и ночи в саду. Его ульи были расставлены в новом саду вокруг омута, и теперь старик был вроде хозяина всего здешнего края и на правах такового мог судить обо всём категорически. – Одна маета была от старого-то омута: и комарьё плодилось на нём, и страхи разные. А теперь благодать – ни тебе комара, ни тебе ведьм. Живи человек в своё удовольствие. Так-то вот!
Михаил Аверьянович, вообще-то и сам любивший порассуждать, был в тот день почему-то внутренне сосредоточен и как бы чем-то встревожен.
– За каждым деревцом нужен глаз да глаз, а ведь нас с тобою, сват, только двое, – заговорил он, присаживаясь на пенёк. – Справимся ли? Погибнет сад, что тогда будет? Вчера просил у председателя людей – надо бы молодые яблоньки окопать, полить напоследок, – не дал. «У меня, говорит, дела поважнее!» И не то меня, сват, обидело и напугало, что не дал людей, а вот это самое словцо: «поважнее». В нём-то и вся суть. Сад, стало быть, для него – дело второстепенное. Вот где может крыться гибель нашего сада! Так и сказал – «поважнее»… Неразумный он человек. Что может быть важнее сада?! Оно, конечно, без яблоков прожить можно – яблоки не хлеб, но что это будет за жизнь?!
– Это уж так, – поддакнул Илья Спиридонович.
Воодушевлённый его поддержкой, Михаил Аверьянович продолжал ещё горячей:
– Помрут сады, сухота и скука пойдут вокруг. Вот об чём надо подумать. А то ведь оставим нашим детям и внукам да правнукам не землю, а голый шар… Земля нынче принадлежит простым людям – её работникам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77