Дам ружьё, дам кинжал,
Остру саблю свою…
Охмелев окончательно, не рассчитали время. Когда – весь пунцовый – Карпушка усердно дотягивал:
А за это за всё,
Ты отдай мне жену, –
на пороге, как недоброе привидение, появилась Меланья. Не стесняясь старика Рыжова, она схватила с печки мешалку и двинулась в наступление на перепуганного насмерть и вмиг протрезвившегося мужа.
– Последнюю копейку пропиваешь, вот я тебе покажу!.. Я т-те-бе покажу!!!
Карпушка, как мог, отбивался перед грозным нашествием. Он пятился назад, крестил воздух, уговаривал:
– Да окстись ты, Маланья, что ты в самом деле, белены обожралась – никак, мешалкой огреть хошь?
– И огрею! – подтвердила Меланья, тесня Карпушку к судной лавке, отрезая таким образом ему путь к отступлению.
Илья Спиридонович, не любивший бывать при чужих ссорах и каясь, что соблазнился самогонкой, поспешно вышел на улицу и, не заходя домой, зашагал в правление колхоза, чтоб договориться о сдаче своей лошади на «обчественный двор».
Воспользовавшись отсутствием Рыжова, Карпушка сделал хитрый манёвр, который и спас его от неминуемой расправы:
– Человека приняли в колхоз, ну, вот он и прихватил литровку – угостил меня. Откажись – обидится…
Буря понемногу стала стихать. Сначала Меланья положила на место мешалку, затем перестала и ругаться.
Довольный благополучным исходом дела, Карпушка как бы в благодарность объявил жене о своих тайных замыслах:
– Коровёнку хочу купить, мать. Правление деньжат пообещало. Сам председатель сказал.
– Ну, уж так и выдадут – держи карман шире! Шкуру-то вот сдерут с нас досиня, а потом иди по миру! – не поверила Меланья, но в её голосе не было твёрдости.
– Выдадут, говорю!
Всю жизнь доившая чужих коров и для чужих людей (у Подифора Кондратьевича Меланья не была женой законной, а потому не была и хозяйкой его добра), она подошла сейчас к Карпушке и погладила шершавой ладонью седую его голову.
– Дай-кось я поищу тебя. Вши, чай, развелись. Заработался, замотался ты у меня.
Они сели на лавку. Карпушка положил голову на колени жены и вскоре заснул, пугая возившихся под печкой мышей ядрёным, с посвистом храпом.
Утром, направляясь на колхозный двор, Карпушка решил заглянуть к Харламовым. Застал там обоих сватов. Илья Спиридонович и Михаил Аверьянович сидели в передней и молчали. Были они явно не в духе.
Поздоровавшись, Карпушка спросил у Рыжова:
– Лошадёнку-то сдал, кум?
– Сдал. А твоё какое дело?
– Сдал, и хорошо, и слава богу. Чего ж тут сокрушаться? Люди по две лошади сдали, и то ничего.
– Это не ты ли сдал? – ехидно спросил Илья Спиридонович. – Тебе легко так говорить. Лошадей у тебя, кум, отродясь настоящих-то не было. Был меринок, да и тот цельну зиму на перерубе подвязанный верёвками висел. Не в обиду тебе будь сказано, ты и не особенно старался, чтобы у тебя были лошади. Мотался по свету да языком, как помелом, трепал. Записался теперь в колхоз, а колхозу – шиш с маслом! В заявлении указываешь, – читал я его ноне! – что сдаёшь артели сад. А что это за сад? Один осокорь да крапива у тебя там. А каково вот свату со своим расставаться? С молодых лет спины не разгинал, ни сна, ни отдыха не ведал, а теперь отдай в чужие руки, всё погубят, поломают. Это как? Ить чужие руки – крюки, они ничего не пожалеют. Не своё, скажут, чего же тут жалеть! А тебе что? Ярчонка твоя никому не нужна, а Маланью не обобществляют. Тебе, конешное дело, от колхоза одна польза выходит – слыхал, коровёнку тебе посулили. Чужую-то председателю не жалко – бери, активист! А нам со сватом Михаилом одни убытки. Я вот ныне кобылку отвёл, а там, глядишь, и Бурёнку придётся со двора сгонять.
Карпушка решил пойти на хитрость.
– Верю, верю, кум. Нелегко со своей-то животиной расставаться. Словно душа с телом… Но и то сказать, кум, власть Советская, она наша, рабоче-крестьянская, за простого мужика стоит. Не будет же вести нас она к худому. Совместно, сообча мы любую нужду осилим. Вот ты тут меня осокорем попрекнул. А что я мог один-то поделать с ним, с этим чёртом? Бился, бился, чтоб сгубить, умертвить его, да не сладил – плюнул и бросил. Помочь собирать для такого дела вроде бы неудобно, смеяться бы стали надо мною. А ведь сообча-то, всем миром-колхозом мы враз его одолеем. У Михаилы хорош сад, слов нет! И всё-таки я вам вот что скажу: по нашенским пойменным местам разве это сад? Слёзы горючие, а не сад! Ведь колхоз могёт посадить во сто раз больший – по всей Игрице протянется. Вон уже Ванюшка со своими комсомольцами начали думать о таком саде. Слышал я их разговор с председателем колхоза. И ежели ты, Михайла, подсобишь им своими советами – в десять лет будет преотличный сад! Вот оно какое дело! А один куды сунешься? Опять же к Савкиным в долги полезешь, а они с тебя три шкуры сдерут. А в колхозе, вишь, и тракторы появились. Стало быть, правду говорили. В Липнягах и у Берёзового пруда старые межи сравнивают…
Но Илью Спиридоновича нелегко было убедить.
– Тракторы, тракторы! – перебил он. – Видал я вчерась твои тракторы. Сам в Липняги ездил поглядеть. Ползают, как пеша вошь по… Срамота! На быках и то спорее. Всю землю нефтой пропитают, осот не вырастет – не то что пшеница. Трещат, аж в ушах больно. А трактористы грязнее самого чёрта. Надолго ли хватит человека! Чахотку получит – и конец! Мериканец – он хитрый. Небось на свои поля не пустил эту гадость. В Расею отправил: народ, мол, тёмный, всё купит.
– Американцы давно на тракторах пашут, – попытался урезонить Илью Спиридоновича Карпушка.
– Давно, но не на таких самоварах, – не сдавался Илья Спиридонович.
Михаил Аверьянович не вступал в спор. Всё о чём-то думал, глядя на пол. Под конец поднял голову, спросил:
– Ты, Карпушка, сам слыхал Ванюшкин разговор о саде аль выдумал всё?
– За кого же ты меня принимаешь, Михайла? – обиделся Карпушка. – Отродясь не врал! Сам всё, как есть, слышал, собственными ушами. Даже присоветовал им с тобой покалякать, насчёт саду.
– Добре.
16
В просторном поповском доме разместились одновременно и сельский Совет, и правление колхоза, и с небольшим своим бумажным хозяйством секретари партийной и комсомольской ячеек Савкина Затона. Иван Харламов и двое райкомовских уполномоченных находились в доме, когда туда уже далеко за полночь заявился Митька Кручинин. Вид его был странный: лицо бледное, глаза припухшие, побелевшие сухие губы потрескались. Он всё время облизывал их, но губы тотчас же снова высыхали. На Ивана и уполномоченных глядел несвойственным ему заискивающим, просящим взглядом.
– Ты что? – с удивлением уставился на него Иван, серый и вялый от многих бессонно проведённых ночей.
– Так… ничего.
– Врёшь.
– Сам ты врёшь.
– А чего гляделки-то прячешь? Говори, что случилось?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77