Жест был так же нежен, как и его голос:
– И думать не смей об этом. Ты знаешь, как я к тебе отношусь. Ты – совсем другая.
– В самом деле, Грэгг? Ты не шутишь?
– Не шучу.
Его рука опустилась, и Алиса заговорила громче:
– Быть может, дело в том, что я – единственная, кто смог раскусить твои фокусы с самого начала. Но я все равно люблю тебя.
– Я тоже люблю тебя.
– И не забывай об этом, – кивнула Алиса. – Я – единственная, кто знает обо всем, и не смей забывать об этом.
– Неужели я забуду? Между мужем и женой не должно быть секретов. – Грэгг нагнулся вперед и ухватился за горлышко бутылки, удовлетворенно замечая, что она холодна на ощупь. – Вино охладилось, – произнес он. – Хочешь еще, да?
– Почему бы нет? – Алиса крепко сжала бокал. – Ради нашего праздника…
Грэгг пошарил в ледяной кашице вокруг бутылки и нашел штопор. Взявшись за серебряную рукоять, он вонзил и несколько раз повернул в податливой пробке стальную спираль.
Поворот, усилие, рывок. Грэгг откупорил бутылку. Быстро наполнил бокал Алисы, затем собственный.
Подняв его, Грэгг оглянулся через плечо на отражение девушки в зеркале. Да, она была другой. Ее не одурачишь кольцом, не загипнотизируешь его блеском. Она не поддается обману, гипнозу, контролирует свои запросы, имеет редкое самообладание. Я – единственная, кто знает обо всем, и не смей забывать об этом.
Крутая сделка и крутая женщина.
Бокал застыл у ее губ.
– Куда ты смотришь?
– На тебя. – Он улыбнулся. – Голубые глаза. Длинные золотистые волосы. Ты напоминаешь мне другую Алису. Алису в Стране Чудес.
Она рассмеялась. Колючий смех. Колючий и жесткий.
Выпей меня. Так было написано на бутылке. Алиса выпила и начала уменьшаться. Но то было в Стране Чудес. Эта Алиса круче. Намного круче.
Он снова поставил свой бокал и уставился прямо на нее. Его пальцы сжали серебряную рукоять штопора и с толчком вонзили его в мягкую шею.
Алиса выронила бокал. Глаза ее закатились, показались белки, и голова откинулась назад. Шея оставалась белой, но штопор пробил артерию и продолжал входить все глубже… Девушка начала захлебываться, а затем затихла.
Показалось несколько капель крови, но ни одна не упала на ковер, ни одна не испачкала простыни. Он поднял ее быстро, но осторожно, пока сфинктер не ослаб… Пока не произошло извержения… Это не должно случиться здесь. Никаких явных следов. Это – Страна Чудес, а не скотный двор. Он приблизился к зеркалу, держа Алису на руках. Локтем нащупал защелку, скрытую в резной раме у основания зеркала и нажал на нее.
Зеркало тихо отодвинулось в сторону, открыв темное отверстие. Наклонив свою ношу, он пропихнул ее в узкую шахту. Прощай, Алиса. Прощай, Страна Чудес. Тебя ждет Зазеркалье.
Он повернул зеркало на место. Глянув через плечо, увидел в углу высокий запертый шкаф. Выпей меня. Съешь меня. Она так и не смогла разгадать все тайны Страны Чудес.
А теперь – вниз по кроличьей норе. Вниз по кроличьей норе, которую скрывает коврик в ванной. Ни часов, ни жилета – лишь белый кролик, спешащий подземными ходами в свою нору.
Нору, где ждала Алиса, отдыхая после своего падения. Уже не такая белая: она ведь упала в шахту. Но скоро она станет чистой.
Тут он сделал то, что было необходимо, и она снова стала чистой и нежной. Нежной и податливой, какой всегда должна быть женщина. И красивой, очень красивой.
Но даже будучи чистой, она останется сосудом греха, от которого следует избавиться. Избавиться вместе с глупыми фантазиями. Чаепитие окончено. Больше нет Страны Чудес и нет Алисы.
Ты – Г. Гордон Грэгг. Ты сделал то, что делал раньше, и то, кто должен был сделать. Сделал, чтобы защитить себя. Самозащита – первый закон матери-природы, а ты ее сын. Ты – профессионал, человек высшей расы, управляемый не глупой лицемерной моралью, а логикой и разумом. Помни об этом всегда.
Починяясь логике и разуму, Грэгг протянул руку к своим медицинским инструментам. И делая первый надрез, вспомнил то далекое время, когда он впервые отрезал щенку лапы.
Глава 23
Воскресным утром Кристэль проснулась от перезвона церковных колоколов. Она с детства ненавидела воскресенья. По воскресеньям все изменялось. Папа становился чужим человеком, облаченным в черное и проповедующим с кафедры. А Кристэль становилась дочерью пастора, чопорно и молчаливо сидевшей на передней скамье.
Воскресенье было днем нарядной одежды, тишины, запрета на игры и примерного поведения. После проповеди наступал черед долгого и утомительного обеда с родственниками и гостями, а затем она скучала на утомительном приеме посетителей в гостиной.
Кристэль до сих пор помнила эту сцену в малейших подробностях: визитки на серебряном подносе, ваза с восковыми фруктами на столе рядом с чучелом птицы под стеклянным колпаком. Она помнила тетушек с турнюрами и в боа из перьев, помнила и дядюшек в воскресных костюмах и в рубашках с короткими воротничками. Какими глазами она следила тогда за напольными часами – неумолимым стражем, таящимся в тени и отмечающим минуты, переходящие в бесконечные часы тоскливого воскресного дня.
Но сейчас здесь не было напольных часов, лишь будильник на ночном столике. Кристэль удивленно моргнула. Почти полдень: неужели она спала так долго? Ну конечно, она вернулась поздно и страшно устала. Ни единого звука сверху не потревожило ее сон; если Грэгг вернулся за ней следом, он не произвел никакого шума. Она могла бы спать и дальше, если бы не колокола.
Пока Кристэль выбиралась из-под одеяла, перезвон стих. Нарушая тишину шарканьем тапок по полу, она подошла к окну и подняла жалюзи.
Воскресенье поджидало прямо за оконным стеклом. Старое воскресенье детства и серый туман. Ночью шел дождь, и тротуар под окном все еще оставался влажным.
Одевалась она едва ли не целую вечность, но когда она наконец оделась, возник вопрос, чему посвятить остальной день. Сегодня рядом не было Джима, да и поступил он с ней прошлой ночью нечестно – просто взял и ушел.
Нечестно. И это все, что она чувствовала? А где же сожаление, отпущение потери? Кристэль покачала головой. Она давно предполагала, что так оно и случится, и ожидала от Джима подобного поступка. Ее озадачивали лишь собственные чувства: вместо сожаления пришло нечто, напоминающее облегчение. Джим не понял, да и вряд ли когда-нибудь поймет.
В каком-то смысле он уже принадлежал прошлому и был частью воскресного мира ее детства. Мира, где от нее требовалось «говорить впопад», «следить за своими манерами», «не лезть ко взрослым с разговорами» и «знать место женщины в доме». Не то чтобы тот мир был плох, но Кристэль знала, что уже не принадлежит ему. Она вырвалась из гостиной своего детства, и обратного пути не было.
Но это не оправдывало ее. Как бы Джим себя сейчас ни чувствовал, она кое-что задолжала ему.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41
– И думать не смей об этом. Ты знаешь, как я к тебе отношусь. Ты – совсем другая.
– В самом деле, Грэгг? Ты не шутишь?
– Не шучу.
Его рука опустилась, и Алиса заговорила громче:
– Быть может, дело в том, что я – единственная, кто смог раскусить твои фокусы с самого начала. Но я все равно люблю тебя.
– Я тоже люблю тебя.
– И не забывай об этом, – кивнула Алиса. – Я – единственная, кто знает обо всем, и не смей забывать об этом.
– Неужели я забуду? Между мужем и женой не должно быть секретов. – Грэгг нагнулся вперед и ухватился за горлышко бутылки, удовлетворенно замечая, что она холодна на ощупь. – Вино охладилось, – произнес он. – Хочешь еще, да?
– Почему бы нет? – Алиса крепко сжала бокал. – Ради нашего праздника…
Грэгг пошарил в ледяной кашице вокруг бутылки и нашел штопор. Взявшись за серебряную рукоять, он вонзил и несколько раз повернул в податливой пробке стальную спираль.
Поворот, усилие, рывок. Грэгг откупорил бутылку. Быстро наполнил бокал Алисы, затем собственный.
Подняв его, Грэгг оглянулся через плечо на отражение девушки в зеркале. Да, она была другой. Ее не одурачишь кольцом, не загипнотизируешь его блеском. Она не поддается обману, гипнозу, контролирует свои запросы, имеет редкое самообладание. Я – единственная, кто знает обо всем, и не смей забывать об этом.
Крутая сделка и крутая женщина.
Бокал застыл у ее губ.
– Куда ты смотришь?
– На тебя. – Он улыбнулся. – Голубые глаза. Длинные золотистые волосы. Ты напоминаешь мне другую Алису. Алису в Стране Чудес.
Она рассмеялась. Колючий смех. Колючий и жесткий.
Выпей меня. Так было написано на бутылке. Алиса выпила и начала уменьшаться. Но то было в Стране Чудес. Эта Алиса круче. Намного круче.
Он снова поставил свой бокал и уставился прямо на нее. Его пальцы сжали серебряную рукоять штопора и с толчком вонзили его в мягкую шею.
Алиса выронила бокал. Глаза ее закатились, показались белки, и голова откинулась назад. Шея оставалась белой, но штопор пробил артерию и продолжал входить все глубже… Девушка начала захлебываться, а затем затихла.
Показалось несколько капель крови, но ни одна не упала на ковер, ни одна не испачкала простыни. Он поднял ее быстро, но осторожно, пока сфинктер не ослаб… Пока не произошло извержения… Это не должно случиться здесь. Никаких явных следов. Это – Страна Чудес, а не скотный двор. Он приблизился к зеркалу, держа Алису на руках. Локтем нащупал защелку, скрытую в резной раме у основания зеркала и нажал на нее.
Зеркало тихо отодвинулось в сторону, открыв темное отверстие. Наклонив свою ношу, он пропихнул ее в узкую шахту. Прощай, Алиса. Прощай, Страна Чудес. Тебя ждет Зазеркалье.
Он повернул зеркало на место. Глянув через плечо, увидел в углу высокий запертый шкаф. Выпей меня. Съешь меня. Она так и не смогла разгадать все тайны Страны Чудес.
А теперь – вниз по кроличьей норе. Вниз по кроличьей норе, которую скрывает коврик в ванной. Ни часов, ни жилета – лишь белый кролик, спешащий подземными ходами в свою нору.
Нору, где ждала Алиса, отдыхая после своего падения. Уже не такая белая: она ведь упала в шахту. Но скоро она станет чистой.
Тут он сделал то, что было необходимо, и она снова стала чистой и нежной. Нежной и податливой, какой всегда должна быть женщина. И красивой, очень красивой.
Но даже будучи чистой, она останется сосудом греха, от которого следует избавиться. Избавиться вместе с глупыми фантазиями. Чаепитие окончено. Больше нет Страны Чудес и нет Алисы.
Ты – Г. Гордон Грэгг. Ты сделал то, что делал раньше, и то, кто должен был сделать. Сделал, чтобы защитить себя. Самозащита – первый закон матери-природы, а ты ее сын. Ты – профессионал, человек высшей расы, управляемый не глупой лицемерной моралью, а логикой и разумом. Помни об этом всегда.
Починяясь логике и разуму, Грэгг протянул руку к своим медицинским инструментам. И делая первый надрез, вспомнил то далекое время, когда он впервые отрезал щенку лапы.
Глава 23
Воскресным утром Кристэль проснулась от перезвона церковных колоколов. Она с детства ненавидела воскресенья. По воскресеньям все изменялось. Папа становился чужим человеком, облаченным в черное и проповедующим с кафедры. А Кристэль становилась дочерью пастора, чопорно и молчаливо сидевшей на передней скамье.
Воскресенье было днем нарядной одежды, тишины, запрета на игры и примерного поведения. После проповеди наступал черед долгого и утомительного обеда с родственниками и гостями, а затем она скучала на утомительном приеме посетителей в гостиной.
Кристэль до сих пор помнила эту сцену в малейших подробностях: визитки на серебряном подносе, ваза с восковыми фруктами на столе рядом с чучелом птицы под стеклянным колпаком. Она помнила тетушек с турнюрами и в боа из перьев, помнила и дядюшек в воскресных костюмах и в рубашках с короткими воротничками. Какими глазами она следила тогда за напольными часами – неумолимым стражем, таящимся в тени и отмечающим минуты, переходящие в бесконечные часы тоскливого воскресного дня.
Но сейчас здесь не было напольных часов, лишь будильник на ночном столике. Кристэль удивленно моргнула. Почти полдень: неужели она спала так долго? Ну конечно, она вернулась поздно и страшно устала. Ни единого звука сверху не потревожило ее сон; если Грэгг вернулся за ней следом, он не произвел никакого шума. Она могла бы спать и дальше, если бы не колокола.
Пока Кристэль выбиралась из-под одеяла, перезвон стих. Нарушая тишину шарканьем тапок по полу, она подошла к окну и подняла жалюзи.
Воскресенье поджидало прямо за оконным стеклом. Старое воскресенье детства и серый туман. Ночью шел дождь, и тротуар под окном все еще оставался влажным.
Одевалась она едва ли не целую вечность, но когда она наконец оделась, возник вопрос, чему посвятить остальной день. Сегодня рядом не было Джима, да и поступил он с ней прошлой ночью нечестно – просто взял и ушел.
Нечестно. И это все, что она чувствовала? А где же сожаление, отпущение потери? Кристэль покачала головой. Она давно предполагала, что так оно и случится, и ожидала от Джима подобного поступка. Ее озадачивали лишь собственные чувства: вместо сожаления пришло нечто, напоминающее облегчение. Джим не понял, да и вряд ли когда-нибудь поймет.
В каком-то смысле он уже принадлежал прошлому и был частью воскресного мира ее детства. Мира, где от нее требовалось «говорить впопад», «следить за своими манерами», «не лезть ко взрослым с разговорами» и «знать место женщины в доме». Не то чтобы тот мир был плох, но Кристэль знала, что уже не принадлежит ему. Она вырвалась из гостиной своего детства, и обратного пути не было.
Но это не оправдывало ее. Как бы Джим себя сейчас ни чувствовал, она кое-что задолжала ему.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41