– Но ведь нельзя принимать в расчет все субъективные последствия каждого поступка, – ответил Джордж. – Этому бедняге так или иначе суждено немало пережить, и если вы проявите каплю здравого смысла, то вряд ли окажете какое-либо влияние на общее катастрофическое положение.
– В этом есть резон, – заметил я.
– Рад, что вы обнаруживаете признаки благоразумия.
– Но я сам приблизил их к себе, – сказал я. – Не очень-то красиво находить удовольствие в обществе людей, когда они тебя ни о чем не просят, а в несчастье отвернуться от них.
– Вы им ничем не обязаны, – сердито воскликнул Джордж. Он одернул жилет и с нарастающим гневом вдруг заговорил в курьезно официальном тоне: – Прошло уже довольно много времени с тех пор, как я беседовал с вами на подобные темы. Мне хотелось бы разъяснить вам, что все, кто был удостоен вашей дружбы, заключали выгодную сделку. Я говорю сейчас только о дружбе, разрешите мне заметить. О ваших отношениях с некоторыми женщинами я бы этого не мог сказать. Насколько представляется возможным судить, с Маргарет Дэвидсон вы вели себя дурно и глупо. Не буду удивлен, если узнаю, что точно так же вы ведете себя с Бетти Вэйн и другими. Вероятно, и здесь вам есть в чем себя упрекнуть.
Я подумал, что Джордж более наблюдателен, чем мне казалось.
– Однако я настаиваю, никто на свете не имеет права упрекнуть вас в том, что вы плохой друг. Хотел бы я взглянуть на того, кто посмеет возразить мне, – все еще сердито продолжал Джордж, словно отстаивая свою точку зрения во время горячего спора. Но лицо его дышало искренним дружелюбием. – Я могу подсчитать, разрешите напомнить вам, могу подсчитать, как и всякий другой в Лондоне, чем вам обязана эта пара. Ведь вы были к их услугам, когда бы они этого ни захотели, так?
– Да.
– Вы никогда не отгораживались от них, верно? Позволяли им являться к вам, невзирая на вашу усталость или нездоровье?
– Иногда.
– Вы жертвовали для них тем, что доставляло вам удовольствие. Из-за них вы не ходили на званые вечера. Уверен, что это так.
Я улыбнулся про себя. Даже сейчас воображение Джорджа рисовало ему ослепительные «званые вечера», который не могли не притягивать меня. Как бы то ни было, он старался изо всех сил, в словах его звучала грубоватая ласка.
– Я знаю, что вы дали им, Многие из нас знают это по собственному опыту, и не забывайте, что у меня опыт в отношении вас побольше, чем у других. Иногда мне кажется, что вы совершенно не представляете себе, как люди ценят все, что вы для них сделали. Имею честь сообщить вам, что вас считают до абсурдности бескорыстным другом. А уж у меня-то оснований более чем достаточно так утверждать.
Джордж был членом братства людского. Он боролся рядом со своими братьями, он никогда не хотел устраниться от такой борьбы. Ему неведом был коварный соблазн, столь приятный для людей, подобных мне, – играть судьбами людей, давать им столько-то, но не больше; быть внимательным, иногда добрым, но превращать эту внимательность в завесу, чтобы скрывать за ней свое сокровенное «я», которое мне было невыносимо обнаруживать. В какой-то степени он был прав, но все объяснялось тем, что человек в большинстве случаев, проявляя свой характер, теряет одно, зато возмещает это другим. Из-за того, что мне так сильно хотелось быть только сторонним наблюдателем, я мало требовал от окружающих. Я был доброжелателен, иногда в ущерб своим интересам, но не основным. Я стал необычайно терпелив. У меня и вообще-то была довольно покладистая натура, а со временем я стал еще более уступчив. Если исходить из стандартных представлений, то меня можно было счесть человеком благожелательным и надежным. Все эти качества – их-то и видел Джордж, и не заметить их было нельзя – я приобрел, оставаясь безучастным зрителем. Но зато Джордж не видел, что вместо человеческого сердца в груди у меня была пустота.
В конце концов я все же выступил в суде. Я постарался создать впечатление, что могу отвечать за Веру и Нормана, как будто это и в самом деле было так. Судя по дошедшим до меня слухам, я не так уж себе повредил, я даже кое-что выиграл, хотя долго еще сам в этом не признавался.
В ту зиму, сидя один в своей комнате, я часто задумывался о себе, как и в ночь Мюнхена; но теперь я разбирался в собственной натуре больше и поэтому нравился себе все меньше. Я не мог не видеть, что произошло между мной и Маргарет и на ком лежит главная вина за наш разрыв. Вся беда, могло показаться, состоит в тяжелом наследстве, оставленном мне Шейлой; но это было лишь оправдание; правда же была более подлой, более глубокой и совсем непривлекательной. Именно эта правда сказалась в моей внутренней безучастности ко всему. Теперь я знал, как жалок удел тех, кто становится лишь, зрителем. Мистер Найт был безучастен к тому, что происходило вокруг, потому что он был слишком горд и робок, чтобы состязаться с другими; я же видел, что его гордость и робость были не чем иным, как тщеславием, – он не хотел состязаться с другими, ибо боялся, что все увидят его поражение. Внешне, в отличие от мистера Найта, я не был тщеславен, но в глубине души, в своем самом сокровенном отношении к людям, я испытывал то же самое.
Можно было провести еще одну параллель, хотя и значительно менее наглядную. Существовал и другой наблюдатель, который в этой роли считал себя значительно выше всех простых смертных, – миссис Бьючемп. Да, между нами было что-то общее. Да, мистер Найт, она и я – мы все были связаны духовным родством.
Томясь одиночеством в первую послевоенную зиму, я думал о том, каким радостным было начало наших отношений с Маргарет и как в конце, когда я ехал к ней и мое такси неслось в свинцовом свете дня, чувство вины стучало мне в душу, подобно дождю, стучащему в окно. Теперь все мне стало понятнее. Сначала я пытался видеть в ней свою мечту, анти-Шейлу, потом превратить ее во вторую Шейлу, я боялся ее такой, какой она была, – женщиной, не уступавшей мне в силе духа.
Сам не отдавая себе отчета, я из этих мыслей кое-что для себя извлекал.
Когда Маргарет в конце концов поняла, что наши отношения заходят в тупик, я почувствовал в ней некоего «заговорщика», ищущего (почти подсознательно) выход из этого положения; точно так же теперь я, презирая все, к чему пришел, признал себя побежденным, и во мне тоже принялся за работу «заговорщик».
Когда у человека одна из ветвей его жизни засохла, то обычно не он сам, а другие первыми замечают, как в нее вновь начинают возвращаться живительные соки. Человек не сознает, что начал все снова, до тех пор пока этот процесс не останется уже позади; а иногда бывает и так, что он одновременно и сознает и не сознает. Когда я, казалось бы, совершенно поглощенный делами Веры и Нормана, перелистывал справочник в поисках адреса Маргарет, я, вероятно, уже строил какие-то планы, которым, быть может, предстояло изменить мою жизнь;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97