.. Разве ты не рада, голубка ты моя сизокрылая?
Но Люцина продолжала сидеть с таким видом, будто с ней говорили по-латыни. Тогда уже Лидмила, или, как звали ее тут, «наша Лидмилка», вдруг по-ребячьи засеменила к ней и, отбросив всякую велеречивость, стала уговаривать как можно задушевнее:
— Ну что ты молчишь? Ты ведь рада, Люцинка! Наша мать-настоятельница так стара, что из монастыря зря никуда не выходит, и потому, если она сказала, что желает осмотреть нашу клинику, то намеревается сделать это только ради тебя, Люцинка! И это большая честь! Все предыдущие наши настоятельницы и мизинца ее не стоили, и если она все-таки решит взять новую
послушницу, то для девушки лучшего и желать нельзя. Такое внимание что-нибудь да значит!
Сестра Лидмила перешла на сюсюканье:
— А уж какая из нашей Люциночки монахиня получится, а?
Схватив лежавший на кровати белый лиф, приготовленный для новенькой, она накинула его Люцке на голову, словно чепчик, стянув концы под подбородком; другую руку ловко распростерла над Люцкой, прикрыв ее широким рукавом монашеского одеяния, точно накидкой,— и из Люцки действительно получилась настоящая монашенка, и притом очаровательная.
— Чем не невеста... Христова? — пошутила сестра Лидмила, по обыкновению несколько вольно — все давно привыкли к этому, зная, что кощунство ей не свойственно.
Она была особой неопределенного возраста, которой вполне можно было дать и пятьдесят, и тридцать лет. Девственность, видимо, не причиняла ей особых огорчений, как и грудь, которую не было надобности затягивать тугим бинтом, как это приходится делать сестре Марте, истинному ветерану милосердия.
С удивительным усердием и кротостью переносила Марта все тяготы нелегкого послушания, ни разу не отказавшись ни от одного заразного больного, и в полной мере оправдывала звание достопочтенной сестры. Впрочем, на монастырском кладбище покоятся сплошь такие безотказные сестры...
Обе монашки были поистине очарованы прелестным созданием, за которым им по воле случая пришлось ухаживать, и, надо сказать, наивное, по-детски открытое личико Люцины немало тому способствовало. Кроме того, благодаря своей героической жертве и операции, закончившейся успешно, она стала любимицей всей клиники, а ее неслыханное проявление любви к ближнему взволновало монахинь еще и пикантными подробностями, о которых они и думать было забыли под страхом изгнания из монастыря.
Вот и теперь в шестой палате словно бы повеяло атмосферой монастыря кларисок, и обе сестры вдруг почувствовали, как сердца их пронзила та самая стрела, которой Серафим доводил святую Терезу до состояния экстаза, чем и прославил ее на вечные времена.
Лимонное лицо сестры Лидмилы медленно, но верно приближалось к пухленькому личику Люпки и депо наверняка закончилось бы поцелуем, если бы сестра Марта вовремя не ткнула сестру Лидмилу пальцем в плечо.
Сама Марта уже несколько раз из жалости целовала Люцку, когда видела, что та просто изнемогает от мучений, лежа на животе. Тогда она со всей осторожностью, чтобы не потревожить еще не зажившие раны, брала ее на руки и укладывала на коленях. Коралловые губки маленькой мученицы, пухлые и изящные, как у куколки из нюрнбергского фарфора, так и влекли к поцелую, и устоять перед этим безмолвным призывом было трудно.
Поцелуи сестры Марты Люцина тогда стерпела.
Но теперь, увидев над собой склонившуюся Лидмилу, воспротивилась. Завертела головой, пытаясь высвободиться из-под импровизированного покрова, и монашка, горько вздохнув, оставила ее в покое.
— Обедать сегодня я буду в монастыре, и что же мне передать ее преподобию нашей матери-настоятельнице? — спросила она холодно.
Сперва Люцка даже и не знала, что сказать, но затем решительно произнесла:
— Что я смиренно целую ей руки и с нетерпением жду ее прихода...
— И что мы помолимся за нее еще до обеда,— нараспев, подражая хористам, протянула Марта.
— И да пребудет с тобою Господь! — закончила Лидмила, направляясь в сопровождении сестры Марты к выходу.
— Как мне кажется,— сказала она, закрыв за собою дверь,— Люцина вряд ли уйдет в монастырь. Или, пожалуй, найдет такой, где вместо колокола в порты звонят, как говаривала сестра Целестина из оломоуц-кого приюта: она в конце концов вышла-таки замуж за трактирщика...
— Вы заблуждаетесь, дорогая сестра! Еще утром она сказала, что давно выбрала себе монашеское имя Богумила,— возразила Марта.
— Ну, не знаю, не знаю... Не вижу я в глазах ее того желания, с каким она еще вчера говорила о монастыре. Будет жаль, если она передумает, дорогая сестра! Десять тысяч наличными, правда, не от родителей, ну так что? А она вдруг заартачилась, это-то мне и не нравится.
«Заартачиться», по ее мнению, значило надуть губы и упорно молчать, как и вела себя Люцка на протяжении всего разговора.
Монашки в раздумье умолкли.
Первой подала голос Марта:
— Он сегодня принесет ей деньги. После операции они еще не виделись...
— А она-то знает, что он придет?
— Пан главный врач с утра предупредил ее.
— Хотела бы я посмотреть на нее во время свидания...
Монашки опять задумались.
— Просто не знаю, что тут можно придумать,— немного погодя посетовала Марта.
— Вот явится пополудни ее преподобие мать-настоятельница, и все узнаем. И да пребудет...
Они разошлись, кивая друг дружке головами, как принято у монахинь...
— Достопочтенная сестричка! — пропищала со своей постели Люцина, едва Марта вернулась в палату.
— Что, милая моя овечка? — спросила Марта с ангельской кротостью, перед которой не устоять простому смертному, тем более женщине.
Но Люцка, зардевшись, как алый мак, принялась разглядывать ногти на руках и наконец проговорила:
— Не называйте меня больше овечкой. Это мокриц, которые по углам бегают, называют овечками! — И ее пухлые губки надулись еще больше.
— Это кто же тебя надоумил? — строго изумилась Марта.
— Пан главный врач...
— А-а... Так вот что он нашептывал тебе утром... Ну, знаешь ли, пан главный врач — тертый калач, и ни для кого не секрет, что он любит подурачиться. А потому запомни, что я тебе скажу, дорогая моя Люцинка, поскольку во всем, что касается нашей веры, я смыслю больше, чем пан главный врач... Барашек — это Иисус Христос, а овечка — овца стада Христова, суженая того Барашка, который про-ща-ет все гре-хи этого мира, дорогая Люцинка! Но овечка — еще не невеста Его!
1 В чешском языке слово «бегизка» имеет несколько значений. Три из них обыгрываются в рассказе: овечка, голубка и мокрица. (Примеч. перев.)
Стоя в позе оратора посреди комнаты, сестра Марта тщетно пыталась заглянуть в глаза Люцке, которая упрямо продолжала рассматривать ногти.
— Какая разница!
Неужели эти слова прошептали надутые губки «овечки» или Марте показалось?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58
Но Люцина продолжала сидеть с таким видом, будто с ней говорили по-латыни. Тогда уже Лидмила, или, как звали ее тут, «наша Лидмилка», вдруг по-ребячьи засеменила к ней и, отбросив всякую велеречивость, стала уговаривать как можно задушевнее:
— Ну что ты молчишь? Ты ведь рада, Люцинка! Наша мать-настоятельница так стара, что из монастыря зря никуда не выходит, и потому, если она сказала, что желает осмотреть нашу клинику, то намеревается сделать это только ради тебя, Люцинка! И это большая честь! Все предыдущие наши настоятельницы и мизинца ее не стоили, и если она все-таки решит взять новую
послушницу, то для девушки лучшего и желать нельзя. Такое внимание что-нибудь да значит!
Сестра Лидмила перешла на сюсюканье:
— А уж какая из нашей Люциночки монахиня получится, а?
Схватив лежавший на кровати белый лиф, приготовленный для новенькой, она накинула его Люцке на голову, словно чепчик, стянув концы под подбородком; другую руку ловко распростерла над Люцкой, прикрыв ее широким рукавом монашеского одеяния, точно накидкой,— и из Люцки действительно получилась настоящая монашенка, и притом очаровательная.
— Чем не невеста... Христова? — пошутила сестра Лидмила, по обыкновению несколько вольно — все давно привыкли к этому, зная, что кощунство ей не свойственно.
Она была особой неопределенного возраста, которой вполне можно было дать и пятьдесят, и тридцать лет. Девственность, видимо, не причиняла ей особых огорчений, как и грудь, которую не было надобности затягивать тугим бинтом, как это приходится делать сестре Марте, истинному ветерану милосердия.
С удивительным усердием и кротостью переносила Марта все тяготы нелегкого послушания, ни разу не отказавшись ни от одного заразного больного, и в полной мере оправдывала звание достопочтенной сестры. Впрочем, на монастырском кладбище покоятся сплошь такие безотказные сестры...
Обе монашки были поистине очарованы прелестным созданием, за которым им по воле случая пришлось ухаживать, и, надо сказать, наивное, по-детски открытое личико Люцины немало тому способствовало. Кроме того, благодаря своей героической жертве и операции, закончившейся успешно, она стала любимицей всей клиники, а ее неслыханное проявление любви к ближнему взволновало монахинь еще и пикантными подробностями, о которых они и думать было забыли под страхом изгнания из монастыря.
Вот и теперь в шестой палате словно бы повеяло атмосферой монастыря кларисок, и обе сестры вдруг почувствовали, как сердца их пронзила та самая стрела, которой Серафим доводил святую Терезу до состояния экстаза, чем и прославил ее на вечные времена.
Лимонное лицо сестры Лидмилы медленно, но верно приближалось к пухленькому личику Люпки и депо наверняка закончилось бы поцелуем, если бы сестра Марта вовремя не ткнула сестру Лидмилу пальцем в плечо.
Сама Марта уже несколько раз из жалости целовала Люцку, когда видела, что та просто изнемогает от мучений, лежа на животе. Тогда она со всей осторожностью, чтобы не потревожить еще не зажившие раны, брала ее на руки и укладывала на коленях. Коралловые губки маленькой мученицы, пухлые и изящные, как у куколки из нюрнбергского фарфора, так и влекли к поцелую, и устоять перед этим безмолвным призывом было трудно.
Поцелуи сестры Марты Люцина тогда стерпела.
Но теперь, увидев над собой склонившуюся Лидмилу, воспротивилась. Завертела головой, пытаясь высвободиться из-под импровизированного покрова, и монашка, горько вздохнув, оставила ее в покое.
— Обедать сегодня я буду в монастыре, и что же мне передать ее преподобию нашей матери-настоятельнице? — спросила она холодно.
Сперва Люцка даже и не знала, что сказать, но затем решительно произнесла:
— Что я смиренно целую ей руки и с нетерпением жду ее прихода...
— И что мы помолимся за нее еще до обеда,— нараспев, подражая хористам, протянула Марта.
— И да пребудет с тобою Господь! — закончила Лидмила, направляясь в сопровождении сестры Марты к выходу.
— Как мне кажется,— сказала она, закрыв за собою дверь,— Люцина вряд ли уйдет в монастырь. Или, пожалуй, найдет такой, где вместо колокола в порты звонят, как говаривала сестра Целестина из оломоуц-кого приюта: она в конце концов вышла-таки замуж за трактирщика...
— Вы заблуждаетесь, дорогая сестра! Еще утром она сказала, что давно выбрала себе монашеское имя Богумила,— возразила Марта.
— Ну, не знаю, не знаю... Не вижу я в глазах ее того желания, с каким она еще вчера говорила о монастыре. Будет жаль, если она передумает, дорогая сестра! Десять тысяч наличными, правда, не от родителей, ну так что? А она вдруг заартачилась, это-то мне и не нравится.
«Заартачиться», по ее мнению, значило надуть губы и упорно молчать, как и вела себя Люцка на протяжении всего разговора.
Монашки в раздумье умолкли.
Первой подала голос Марта:
— Он сегодня принесет ей деньги. После операции они еще не виделись...
— А она-то знает, что он придет?
— Пан главный врач с утра предупредил ее.
— Хотела бы я посмотреть на нее во время свидания...
Монашки опять задумались.
— Просто не знаю, что тут можно придумать,— немного погодя посетовала Марта.
— Вот явится пополудни ее преподобие мать-настоятельница, и все узнаем. И да пребудет...
Они разошлись, кивая друг дружке головами, как принято у монахинь...
— Достопочтенная сестричка! — пропищала со своей постели Люцина, едва Марта вернулась в палату.
— Что, милая моя овечка? — спросила Марта с ангельской кротостью, перед которой не устоять простому смертному, тем более женщине.
Но Люцка, зардевшись, как алый мак, принялась разглядывать ногти на руках и наконец проговорила:
— Не называйте меня больше овечкой. Это мокриц, которые по углам бегают, называют овечками! — И ее пухлые губки надулись еще больше.
— Это кто же тебя надоумил? — строго изумилась Марта.
— Пан главный врач...
— А-а... Так вот что он нашептывал тебе утром... Ну, знаешь ли, пан главный врач — тертый калач, и ни для кого не секрет, что он любит подурачиться. А потому запомни, что я тебе скажу, дорогая моя Люцинка, поскольку во всем, что касается нашей веры, я смыслю больше, чем пан главный врач... Барашек — это Иисус Христос, а овечка — овца стада Христова, суженая того Барашка, который про-ща-ет все гре-хи этого мира, дорогая Люцинка! Но овечка — еще не невеста Его!
1 В чешском языке слово «бегизка» имеет несколько значений. Три из них обыгрываются в рассказе: овечка, голубка и мокрица. (Примеч. перев.)
Стоя в позе оратора посреди комнаты, сестра Марта тщетно пыталась заглянуть в глаза Люцке, которая упрямо продолжала рассматривать ногти.
— Какая разница!
Неужели эти слова прошептали надутые губки «овечки» или Марте показалось?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58