В темноте она не сразу разглядела, кто украл веревку, но кто же еще мог быть, если не Коштял.
Ни минуты не раздумывая, она поставила кружку на подоконник и кинулась к двери: муж, у которого во всякий большой дождь, а тем более в такой проливной, как сегодня, донимали прострелы в голове, уже залег в кровать и только спросил вдогонку:
— Куда это ты?
Уж сегодня-то поливать не надобно, так куда же ее понесло?
Но Мариша прижала палец к губам, а потом и кулаком погрозила и вьюном выскользнула во двор. Она еще успела услышать, что Коштял одолел последние три ступеньки по лестнице, ведущей к нему на чердак. И хотя дощатая лестница с перилами вела наверх с наружной солнечной стороны, ступеньки немилосердно скрипели на весь дом, когда по ним поднимались. Но все-таки Коштял старался проскользнуть к себе как можно бесшумней.
Мариша, добежав до лестницы, прикинула: чтобы застать его врасплох, надо взобраться немедля. Она сняла тапки и, перескакивая через ступеньку, прямо-таки взлетела наверх и ворвалась в Коштялову каморку.
То, что она увидела в чердачной полутьме, между связками чеснока и лука, на мгновение подкосило у нее колени, но уже в следующую секунду она прыгнула на Коштяла и всей тяжестью своего тела сбила его с перевернутого ящика, на который он влез.
Он как раз просовывал голову в петлю из украденной постромки, накинутой на одну из перекладин под крышей, прямо против чердачного оконца.
Какое-то время они стояли друг против друга, и Коштял, глядя в распахнутые Маришины глаза, с засверкавшими вокруг зрачков белками, рассмотрел наконец, что они у нее не сплошь черные.
Она дышала так глубоко, что плечи ее ходуном ходили.
И вдруг случилось то, что ему и во сне не могло присниться.
Губы ее раскрылись и прошептали: «Ну поди же!»
И сама обняла его горячими руками.
Вот так, не первый и не последний раз в этой жизни, встретились лицом к лицу любовь и смерть, но смерть упорхнула, и Коштял понял, что нет лучшей утешительницы, чем любовь...
Долго ли, коротко ли, скорее долго, думал-думал Завазел, и надумал, что жена его чересчур задержалась. Переполошившись, он вскочил — и прямиком к лестнице! Самому-то ему не слышно было, как скрипят под ним ступеньки, зато услышала Мариша и кубарем скатилась вниз.
Внизу на призбе она с крайне таинственным видом показала постромку и, приложив палец к губам, кивнула через плечо наверх. Завазел понимающе замотал головой и удовлетворился этим объяснением, хотя вряд ли что понял. Но когда в горнице он попытался ее обнять, то в ответ получил затрещину, как это частенько случалось с тех пор, как она переросла его корпуленцией.
— Отыдь, у тебя ж голова болит! — крикнула она ему в ухо, которым он слышал чуть получше.
Впрочем, понять ее не составляло никакого труда.
После истории с постромкой ничего не изменилось, если не считать того, что Коштял все-таки остался, не съехал. Мариша вела себя так, будто между ними ничего не произошло, разве что была еще безжалостнее и помыкала им в работе больше, чем прежде. Коштял очень скоро сообразил, как глубоко он просчитался, понадеявшись получить этак на нее какие-то права.
Она недвусмысленно, яснее ясного дала ему это понять уже вечером следующего дня, когда они с Завазелом вернулись со свой «каторги» и когда Коштял, только и думавший что о вчерашнем, улучил подходящую минуту.
С самого утра заладил дождь, превратясь, пока они возвращались домой, в настоящий ливень. Завазел, склонный к простудам, первым делом поспешил переодеть рубаху. Зато Коштял, хотя тоже вымок до того, что пар от него клубился, к себе наверх не пошел, а, углядев во дворе Маришин возок, одним прыжком очутился у дверцы, ведущей в дровяник под лестницей.
Она и вправду была там, да и где же еще, коль укладывала свои короба и лотки. Не теряя ни секунды, вторым прыжком он уже был рядом, вероломно обхватил ее сзади, так, что через промокшую блузку почувствовал в своих ладонях ее соски, и впился алчными губами в шею.
В то же-мгновение она двинула локтями ему под ребра, раз и другой, да так резко, что он аж задохнулся, и, слегка шевельнув своим корпусом, стряхнула его с себя, словно пушинку.
Разъяренной львицей стояла она против него.
— Прими руки! — раздался рык, так хорошо знакомый псу Тигру, что тот по привычке, поджав хвост, сразу забился в угол.
Коштял, заикаясь, что-то промямлил.
— Не желаю, и все тут! — рявкнула она в страшной ярости, неожиданно накатившей на нее.
— А как же вчера, наверху? — совсем уж глупо пробормотал Коштял.
— Вчерась наверху? Он мне ишо напоминать буде! — дико, пуще прежнего, взвизгнула Мариша, но тотчас сбавила голос и уже сокрушенно, с видом кающейся грешницы продолжала: — Была я седни утре в божьем храме. У капуцинов. Преподобный отец Каэтан сперва даже не хотели отпускать мне грехи, тепере, чтоб искупить, надоть идти ажио в Велеград, а там от главных храмовых врат ползти на коленях к главному алтарю. Сраму сколько, ить кажна баба знает, за какой грех такое покаяние. Отец Каэтан сказали мне, что лучше бы уж я дала вам повеситься, ето, мол, все козни дьявола, а вовсе не доброе дело, как я думала.
Коштял стоял окаменев.
Ну что вы тут торчите, как соляной столб? Чего вам ишо надоти, срамник етакой! Подите-ко лучше повесьтесь!
Коштял и впрямь обратился в соляной столб.
Мариша умолкла, но не совсем. Она издала еще какой-то звук, какое-то неразборчивое протяжное междометие, вырвавшееся глубоко из горла, что-то вроде «Э-эх-э!», при этом рот у нее широко раскрылся и язык высунулся чуть не до подбородка.
Коштял повернулся и побрел прочь, да нет, скорее уполз, как тот Тигр.
Но вновь настали хорошие времена, а с ними и бесконечная череда ведер и леек, которые нужно было носить из колодца, в иные поры — благодаря близости реки — полного до краев, сейчас же, в июльскую жару, изо дня в день скудеющего. Сдавалось, вода уходит все глубже в земные недра, и Коштялу доводилось туго, да и таскал он ведра теперь один, Мариша и не думала, как раньше, в начале идиллии, помогать ему. Надо было не только начерпать вдоволь воды, но и разнести ведра по всем грядкам и клумбам.
Доставалось ему порядком, особенно если учесть, что весь день приходилось шлифовать рельсы, но Коштял сносил кабалу, как Иаков, добивающийся Рахили.
Конечно, всякие навещали его мысли, а среди них и такие, от которых ходил он туча тучей. Но туча эта не разражалась ни ливнем, ни молнией. Он был совершенно сбит с толку.
Такое, как у него с Маришей, не выпадало, наверное, и одному из ста, и чем больше ломал он над этим голову, тем больше стыдился себя. Он без оглядки поверил в то, что Мариша ходила на исповедь, и даже удивился бы, не сделай она этого на другое же утро, поверил и тому, что свое прегрешение Мариша оправдывает добрым умыслом — мол, хотелось отвратить его от самоубийства, но чем дальше, тем больше убеждался, что таким образом она сначала понадеялась обмануть себя, потом — отца Каэтана, а вдобавок и самого Господа милосердного.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58