На лодках победнее не было ни единого огонька, и выглядели они лишь немногим лучше обычного плавника, но несколько раз на глаза мне попались богатые таламегии с носовыми и кормовыми огнями. Эти, страшась нападения, держались по центру фарватера, подальше от берегов, однако пение гребцов далеко разносилось над водой:
Вдарь, братцы, вдарь!
Теченье против нас, Вдарь, братцы, вдарь, Однако ж Бог за нас!
Вдарь, братцы, вдарь!
И ветер против нас, Вдарь, братцы, вдарь, Однако ж Бог за нас!
И так далее. И даже когда огни удалялись более чем на лигу вверх по течению, песня, несомая ветром, все еще была слышна. Позже я увидел собственными глазами, как гребцы в момент рефрена делают мощный гребок, а на прочие строки поднимают весла для замаха и так гребут стражу за стражей.
Я шел и шел. Мне уже чудилось, что вот-вот должен наступить новый день, и тут впереди показалась цепочка огней, протянувшаяся от берега к берегу, явно не имевших ничего общего с лодками. Это был мост. После долгих блужданий впотьмах я поднялся на него по выщербленной лестнице – и тут же почувствовал себя актером на незнакомой, непривычной сцене.
Мост был ярко освещен – здесь было столь же светло, сколь темно внизу, на Бичевнике. Через каждые десять шагов стояли столбики со светильниками, а через каждую сотню – сторожевые башенки, окна караулок которых сверкали в ночи праздничным фейерверком. По мостовой грохотали кареты с собственными фонариками, и почти каждый из толпившихся на мосту пешеходов нес с собою свет либо имел при себе мальчишку-факельщика. Бесчисленные торговцы наперебой расхваливали свои товары, разложенные на висевших на их шеях лотках, иноземцы лопотали на своих грубых наречиях, нищие выставляли напоказ свои увечья, немилосердно терзали (блажолеты и офиклеиды и украдкой щипали завернутых в тряпье младенцев, отчего те громко вопили.
Признаюсь, все это было ужасно интересно, и только воспитание не давало мне остановиться посреди мостовой с разинутым ртом. Надвинув капюшон еще ниже и глядя прямо перед собою, я шел сквозь толпу, якобы не обращая ни на что особого внимания. Но тем не менее усталость вскоре как рукой сняло, а каждый шаг казался слишком широким – очень уж хотелось задержаться на мосту подольше.
В сторожевых башенках несли вахту не городские патрульные, но пельтасты с прозрачными щитами и в легких доспехах. Я почти добрался до западного берега, когда двое из них, выступив вперед, загородили мне путь сверкающими копьями.
– Ходить в такой одежде, как у тебя, – серьезное преступление. Если ты затеял пошутить, то рискуешь жизнью ради своей шутки.
– Я всего лишь следую уставу своей гильдии, – ответил я.
– То есть ты всерьез заявляешь, будто ты – казнедей? А это у тебя что – меч?
– Да, но я вовсе не казнедей. Я – подмастерье Ордена Взыскующих Истины и Покаяния.
Вокруг стало тихо. За несколько мгновений, понадобившихся стражам, чтобы задать вопрос и получить на него ответ, вокруг нас собралось около сотни человек. Я заметил, как второй пельтаст переглянулся с первым, точно говоря: «Он и вправду не шутит».
– Войди внутрь. Начальник караула желает видеть тебя.
Они пропустили меня вперед. Внутри башенка состояла лишь из одной комнатки со столом и несколькими стульями. Поднявшись наверх по узкой, истертой множеством тяжелых сапог лесенке, я увидел человека в кирасе, что-то писавшего за высокой конторкой. Караульные поднялись следом, и тот, что заговорил со мной первым, сказал:
– Вот, этот самый!
– Вижу, – ответил начальник караула, не поднимая взгляда.
– Называет себя подмастерьем гильдии палачей. Перо в руке начальника, до этого безостановочно бегавшее по бумаге, на миг замерло.
– Никогда не думал, что встречу такое где-либо, помимо страниц какой-нибудь книги, но все же возьму на себя смелость предположить, что он говорит чистую правду.
– Значит, мы должны отпустить его? – спросил солдат, – Но не сразу.
Начальник караула отер перо, посыпал песком письмо, над которым трудился, и наконец-то поднял взгляд.
– Твои подчиненные, – заговорил я, – задержали меня, усомнившись в моем праве носить этот плащ.
– Они задержали тебя по моему приказу, а я отдал этот приказ потому, что ты, согласно донесениям с восточных постов, возмущаешь спокойствие. Если ты в самом деле из гильдии палачей – которую я, признаться, считал давным-давно расформированной, – то всю жизнь провел в… как это называется?
– Башня Сообразности.
Он прищелкнул пальцами, точно происходящее одновременно и забавляло и раздражало его.
– Я имею в виду то место, где стоит ваша башня.
– Цитадель.
– Да, Старая Цитадель. Помнится мне, она – где-то на востоке, у реки, чуть севернее квартала Мучительных Страстей. Еще кадетом меня водили туда взглянуть на Донжон. Часто ли тебе доводилось выходить в город?
– Даже очень, – ответил я, вспомнив о наших вылазках на реку.
– И в этой самой одежде? Я покачал головой.
– Если уж не желаешь тратить слова, откинь хотя бы капюшон. Иначе я ничего не увижу, кроме кончика твоего носа. – Спрыгнув с табурета, начальник караула подошел к окну, выходившему на мост. – Как по-твоему, сколько народу в Нессусе?
– Понятия не имею.
– И я – тоже, палач. И никто не имеет! Любая попытка сосчитать их неизменно заканчивалась провалом, как и любая попытка систематически собирать налоги. Город растет и меняется еженощно, как меловые надписи на стенах. Посреди улиц, благодаря умникам, которым хватает смекалки воспользоваться темнотой, захватить кусок мостовой и объявить землю своей, вырастают дома – известно ли тебе это?! Экзультант Таларикан, чье безумие выражается в нездоровом интересе к ничтожнейшим из аспектов человеческой жизни, утверждает, будто два гросса тысяч человек питаются единственно мусором, остающимся от прочих! Что в городе насчитывается десять тысяч бродячих акробатов, почти половина которых – женщины! Если бы даже мне было позволено делать вдох лишь тогда, когда какой-нибудь нищий сиганет с моста в реку, я жил бы вечно – город порождает и убивает людей много чаще, чем человек делает вдох! В такой тесноте спасает лишь общественное спокойствие. Возмущения спокойствия допускать нельзя, так как мы не сможем совладать со смутой. Понимаешь?
– Отчего же, есть еще такое понятие, как порядок. Но до тех пор пока он достижим… в общем, я понимаю тебя. Начальник караула вздохнул и повернулся ко мне.
– Вот и замечательно. Значит, ты наконец осознал необходимость обзавестись менее вызывающей одеждой.
– Но я не могу вернуться в Цитадель.
– Тогда на сегодня скройся из виду, а завтра купишь что-нибудь. Средства есть?
– Немного.
– Отлично. Купи что-нибудь. Или укради. Или сними со следующего бедолаги, которого укоротишь при помощи этой штуки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79
Вдарь, братцы, вдарь!
Теченье против нас, Вдарь, братцы, вдарь, Однако ж Бог за нас!
Вдарь, братцы, вдарь!
И ветер против нас, Вдарь, братцы, вдарь, Однако ж Бог за нас!
И так далее. И даже когда огни удалялись более чем на лигу вверх по течению, песня, несомая ветром, все еще была слышна. Позже я увидел собственными глазами, как гребцы в момент рефрена делают мощный гребок, а на прочие строки поднимают весла для замаха и так гребут стражу за стражей.
Я шел и шел. Мне уже чудилось, что вот-вот должен наступить новый день, и тут впереди показалась цепочка огней, протянувшаяся от берега к берегу, явно не имевших ничего общего с лодками. Это был мост. После долгих блужданий впотьмах я поднялся на него по выщербленной лестнице – и тут же почувствовал себя актером на незнакомой, непривычной сцене.
Мост был ярко освещен – здесь было столь же светло, сколь темно внизу, на Бичевнике. Через каждые десять шагов стояли столбики со светильниками, а через каждую сотню – сторожевые башенки, окна караулок которых сверкали в ночи праздничным фейерверком. По мостовой грохотали кареты с собственными фонариками, и почти каждый из толпившихся на мосту пешеходов нес с собою свет либо имел при себе мальчишку-факельщика. Бесчисленные торговцы наперебой расхваливали свои товары, разложенные на висевших на их шеях лотках, иноземцы лопотали на своих грубых наречиях, нищие выставляли напоказ свои увечья, немилосердно терзали (блажолеты и офиклеиды и украдкой щипали завернутых в тряпье младенцев, отчего те громко вопили.
Признаюсь, все это было ужасно интересно, и только воспитание не давало мне остановиться посреди мостовой с разинутым ртом. Надвинув капюшон еще ниже и глядя прямо перед собою, я шел сквозь толпу, якобы не обращая ни на что особого внимания. Но тем не менее усталость вскоре как рукой сняло, а каждый шаг казался слишком широким – очень уж хотелось задержаться на мосту подольше.
В сторожевых башенках несли вахту не городские патрульные, но пельтасты с прозрачными щитами и в легких доспехах. Я почти добрался до западного берега, когда двое из них, выступив вперед, загородили мне путь сверкающими копьями.
– Ходить в такой одежде, как у тебя, – серьезное преступление. Если ты затеял пошутить, то рискуешь жизнью ради своей шутки.
– Я всего лишь следую уставу своей гильдии, – ответил я.
– То есть ты всерьез заявляешь, будто ты – казнедей? А это у тебя что – меч?
– Да, но я вовсе не казнедей. Я – подмастерье Ордена Взыскующих Истины и Покаяния.
Вокруг стало тихо. За несколько мгновений, понадобившихся стражам, чтобы задать вопрос и получить на него ответ, вокруг нас собралось около сотни человек. Я заметил, как второй пельтаст переглянулся с первым, точно говоря: «Он и вправду не шутит».
– Войди внутрь. Начальник караула желает видеть тебя.
Они пропустили меня вперед. Внутри башенка состояла лишь из одной комнатки со столом и несколькими стульями. Поднявшись наверх по узкой, истертой множеством тяжелых сапог лесенке, я увидел человека в кирасе, что-то писавшего за высокой конторкой. Караульные поднялись следом, и тот, что заговорил со мной первым, сказал:
– Вот, этот самый!
– Вижу, – ответил начальник караула, не поднимая взгляда.
– Называет себя подмастерьем гильдии палачей. Перо в руке начальника, до этого безостановочно бегавшее по бумаге, на миг замерло.
– Никогда не думал, что встречу такое где-либо, помимо страниц какой-нибудь книги, но все же возьму на себя смелость предположить, что он говорит чистую правду.
– Значит, мы должны отпустить его? – спросил солдат, – Но не сразу.
Начальник караула отер перо, посыпал песком письмо, над которым трудился, и наконец-то поднял взгляд.
– Твои подчиненные, – заговорил я, – задержали меня, усомнившись в моем праве носить этот плащ.
– Они задержали тебя по моему приказу, а я отдал этот приказ потому, что ты, согласно донесениям с восточных постов, возмущаешь спокойствие. Если ты в самом деле из гильдии палачей – которую я, признаться, считал давным-давно расформированной, – то всю жизнь провел в… как это называется?
– Башня Сообразности.
Он прищелкнул пальцами, точно происходящее одновременно и забавляло и раздражало его.
– Я имею в виду то место, где стоит ваша башня.
– Цитадель.
– Да, Старая Цитадель. Помнится мне, она – где-то на востоке, у реки, чуть севернее квартала Мучительных Страстей. Еще кадетом меня водили туда взглянуть на Донжон. Часто ли тебе доводилось выходить в город?
– Даже очень, – ответил я, вспомнив о наших вылазках на реку.
– И в этой самой одежде? Я покачал головой.
– Если уж не желаешь тратить слова, откинь хотя бы капюшон. Иначе я ничего не увижу, кроме кончика твоего носа. – Спрыгнув с табурета, начальник караула подошел к окну, выходившему на мост. – Как по-твоему, сколько народу в Нессусе?
– Понятия не имею.
– И я – тоже, палач. И никто не имеет! Любая попытка сосчитать их неизменно заканчивалась провалом, как и любая попытка систематически собирать налоги. Город растет и меняется еженощно, как меловые надписи на стенах. Посреди улиц, благодаря умникам, которым хватает смекалки воспользоваться темнотой, захватить кусок мостовой и объявить землю своей, вырастают дома – известно ли тебе это?! Экзультант Таларикан, чье безумие выражается в нездоровом интересе к ничтожнейшим из аспектов человеческой жизни, утверждает, будто два гросса тысяч человек питаются единственно мусором, остающимся от прочих! Что в городе насчитывается десять тысяч бродячих акробатов, почти половина которых – женщины! Если бы даже мне было позволено делать вдох лишь тогда, когда какой-нибудь нищий сиганет с моста в реку, я жил бы вечно – город порождает и убивает людей много чаще, чем человек делает вдох! В такой тесноте спасает лишь общественное спокойствие. Возмущения спокойствия допускать нельзя, так как мы не сможем совладать со смутой. Понимаешь?
– Отчего же, есть еще такое понятие, как порядок. Но до тех пор пока он достижим… в общем, я понимаю тебя. Начальник караула вздохнул и повернулся ко мне.
– Вот и замечательно. Значит, ты наконец осознал необходимость обзавестись менее вызывающей одеждой.
– Но я не могу вернуться в Цитадель.
– Тогда на сегодня скройся из виду, а завтра купишь что-нибудь. Средства есть?
– Немного.
– Отлично. Купи что-нибудь. Или укради. Или сними со следующего бедолаги, которого укоротишь при помощи этой штуки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79