Мамонт взглянул на меня, улыбнулся.
— Я вот все ждал, когда ты придешь, — сказал он. — Карцев был, Матрос был, даже Дима заходил… Парень он стеснительный, постоял с минуту, повздыхал, а потом сказал: «До свидания» — и ушел.
— Куда же вы, Никанор Иванович?
— Повышение получил, — сказал Ремнев. — Не отказываться ведь? И потом, помнишь, ты говорил, материальный стимул тоже играет не последнюю роль в нашей жизни…
— Это мы о Тихомирове говорили…
— Тихомиров идет в гору, — сказал Мамонт. — В министерстве познакомились с его проектом… И что ты думаешь? Нашли стоящим. Правда, много еще предстоит работы, но в основе проект одобрен. А это уже победа!
— И дизели будем на автокарах катать в вагонный цех? — спросил я.
— В проекте много спорного, но в главном он удался.
— Я знаю, — сказал я.
— Дизельный цех нужно строить, ты прав… Но начальник завода упирается. Ему нравится вариант Тихомирова.
— Еще бы! Экономия — шестизначная цифра!
— Дело не только в цифре…
— Я просмотрел в технической библиотеке кучу проектов тепловозоремонтных заводов, — сказал я. — Это настоящие комбинаты. Нельзя отрывать один из главных цехов от комплекса…
— Это временно, — возразил Мамонт. — Когда завод перестанет ремонтировать паровозы, паровозосборочный цех станет дизельным.
— Ай да Венька! — вырвалось у меня. — Он и вас…
— Околпачил, хочешь сказать? — посмотрел на меня Ремнев.
— Почему же, когда завод станет ремонтировать тепловозы, его можно будет остановить? Ведь чтобы переоборудовать цех сборки в дизельный, придется все равно завод останавливать. Потом, значит, можно останавливать, черт с ним, с планом, а сейчас, пока ремонтируются последние паровозики, нельзя? Пусть сейчас будет план, прибыль, а потом хоть трава не расти?
— Андрей, какого хрена ты учишься на историка? — сказал Мамонт. — Ты прирожденный инженер-проектировщик…
— Я и сам удивляюсь: чего к этому проекту прицепился?
Мамонт, ухмыляясь, смотрел на меня.
— Знаешь, о чем я думаю? — сказал он. — Если бы оба вы были инженерами, вместе проектировали… Кто вас знает, может быть, такое завернули бы…
— Нам вместе нельзя, — сказал я.
— Кто знает, кто знает… — пробормотал Ремнев. — Ты что с ним, опять поцапался?
Опять… Я никогда не рассказывал Ремневу о том, что цапался с Венькой. Значит, Венька рассказал. Когда чаи с вареньем пили.
— Да что мы все о Тихомирове? — сказал я. — А кто на ваше место?
— Свято место не бывает пусто… Найдется кто-нибудь.
— Кто-нибудь? — усмехнулся я.
— Ты мне лучше скажи, что вы с Тихомировым не поделили?
— Он меня на новоселье не пригласил, — сказал я.
Мамонт открыл коробку, взял щепотку леденцов.
— Хочешь? — спросил он.
Я тоже положил в рот два леденца. Молча пососали.
— Меня пригласил, — сказал Мамонт. — На новоселье… А я не пошел. Чего мне там с вами, молодыми, делать?
— Я пошутил, — сказал я. — Дело тут не в новоселье…
— А в чем же? — Ремнев с любопытством посмотрел на меня.
— Я ничего против Тихомирова не имею, — сказал я.
Ремнев сгреб папки и положил в шкаф. И коробку с леденцами убрал.
— Голова трещит, — сказал он. — Второй день вожусь с этими бумагами. Документация, инвентаризация и все-такое… Пошли-ка отсюда!
За проходной Ремнев заговорил о футболе, и мы до самого виадука горячо обсуждали поражение нашей сборной на мировом чемпионате. О Тихомирове больше ни слова. Футбол — самая благодатная тема разговора для мужчин двадцатого века. Остановившись у виадука, мы еще долго толковали о знаменитых футболистах. Мамонт обстоятельно разбирался в этом вопросе. Нам было никак не разойтись. И лишь пассажирский, с грохотом пронесшийся мимо, напомнил о том, что пора домой. Мамонт свернул к пятиэтажному зданию, а я поднялся на виадук.
Вот уже несколько дней, как вернулся из киноэкспедиции Сашка Шуруп. Я обрадовался. Скучно все-таки одному в большой пустой комнате. Сашка познакомился с режиссерами, киноактерами — так сказать, приобщился к миру искусства. И это, конечно, наложило на него свой отпечаток. Во-первых, он изменил прическу: отрастил волосы на девчоночий манер. Во-вторых, не снимал потертую замшевую жилетку, которую ему подарил молодой талантливый кинорежиссер, и, в-третьих, стал называть всех «стариками». Волосы и жилетка еще куда ни шло, а вот это надоевшее словечко «старик» меня раздражало.
Не обнаружив пепельницы, Сашка сразу же приспособил для этой цели древнюю пиалу, которую я привез из Каракумов. Эта пиала напоминала мне о месяце зноя, пота и соли. Ни одной тучи на небе, ни капли дождя. Правда, была одна песчаная буря. Она настигла нас в равнине Копетдага. Мы обвязали головы рубахами и залезли под грузовик. Когда я вспоминаю тот день, у меня такое ощущение, будто на зубах снова скрипит песок, и хочется крепко зажмурить глаза. А эта убийственная жара у солончаковой впадины Унгуз? Непрерывный гул в голове, будто там запустили электрический мотор, и распухший белый язык…
Шуруп не питал никакого почтения к древним реликвиям. И чаша, извлеченная из глубин веков, стала кладбищем окурков.
— Из нее жрали водку людоеды, а теперь пусть послужит цивилизованному человеку, — заявил Сашка.
Шуруп всех наших далеких предков считал людоедами. Я не стал доказывать «цивилизованному» человеку, что людоеды не имеют никакого отношения к этой находке.
Сашка не горевал, что не поступил в институт. Он просто не успел подготовиться. На будущий год велели снова приезжать. Ребята, с которыми он сдавал, советуют поступать на актерский факультет. Туда он запросто пройдет. У него все данные. А режиссерский — это кот в мешке. Никто не знает, получится из тебя режиссер или нет. Скорее бы фильм выходил, в котором Сашка снимался. Режиссер даже вырезал один кусок, где Сашка заснят, потому что он слишком яркая фигура и забивает главного героя. И Сашка небрежно назвал по имени известного киноартиста.
И чтобы меня окончательно убить, привел изречение Бернарда Шоу:
— Единственный путь, ведущий к знанию, — это деятельность… Так-то, старик!
Он привез из Москвы кипу толстых книг про кино и теперь с увлечением читал. Даже вопросов стал меньше задавать. Иногда подходил к зеркалу, пристально вглядывался в свое лицо, потом начинал корчить рожи и хохотать ни с того ни с сего.
Сашка сидел за столом спиной ко мне и строчил письмо. Он не любил писать письма, это было для него сущее мучение. А вот стихи сочинял. И довольно быстро. У него в чемодане хранится толстый голубой блокнот, заполненный стихами. Свои стихи Сашка не читает вслух никому и не показывает. Меня однажды разобрало любопытство, и я потихоньку взял этот голубой блокнот и прочел все стихи. Сашка писал про наш город, про своего деда, про девушку с толстой, как корабельный канат, косой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100