Постепенно, как-то незаметно для себя, я втянулся в работу, но не в ту, какую ожидал Оболдуев. Я спешил закончить собственную книгу, третью по счёту и скорее всего Последнюю, хотя радость от литературных перевоплощений, близких моему сердцу, омрачалась мыслью, что Лизонька никогда не прочитает этих страниц, которые, плохи или хороши, смешны или занудны, внутренним чувством обращены только к ней…
Всё чудесным образом переменилось, когда однажды ночью меня разбудил странный звук за дверью, словно кто-то поскрёбся, и я, обмерев (неужели пришли?!), запалил лампу и увидел, как в дверную щель скользнул листок бумаги. На цыпочках подобрался к нему, поднял и прочитал несколько слов, начертанных её рукой: «Жди. Не падай духом. Я с тобой».
Листок я порвал на мелкие клочки, положил в рот, разжевал и с наслаждением проглотил. Потом толкнул дверь и выглянул в коридор. Тишина, мерцающий свет старинных плафонов и дремлющая фигура охранника в кресле возле лестницы.
Лиза, сказал я себе, ты живая. Я тоже с тобой, не сомневайся, моя кроха.
Потрясение было столь велико для измученных нервов, что едва добравшись обратно до подушки, я мгновенно погрузился в гулкое продолжительное забытьё, из которого меня вывело звонкое щебетание Светы, явившейся с утренним чаем. С тех пор как у неё пропала надежда (после успокоительного укола) на невинное совокупление, она стала относиться ко мне как добрая сестра и всегда указывала на глупости, которые я делаю и которые могут привести к беде. Конечно, не в присутствии Патиссона. В его присутствии она резко менялась и становилась послушной исполнительницей его указаний, иной раз чересчур усердной. В это утро разбудила меня по приятельски, шаловливо подёргав за поникшее навеки мужское достоинство.
– Ну хватит, хватит, – проворчал я с деланым раздражением. – Лучше меня знаешь, что бесполезно.
– Ничего, Виктор Николаевич, есть и другие радости, – успокоила девушка, не слишком веря в свои слова. – На сексе свет клином не сошёлся… Конечно, хотелось попробовать с писателем, но раз не получилось, то и не надо. Я же не переживаю.
На подносе, который она поставила на стол, белая свежая булка, масло, сыр, плошка с мёдом. Фарфоровый расписной чайник благоухал свежезаваренным крепким чаем. Я жадно втянул воздух ноздрями.
– Ух ты! Светочка, я голоден как чёрт. Позавтракаешь со мной?
– Ого! – Она посмотрела внимательно. –А вы сегодня совсем на себя не похожи. Прямо помолодели. Сон хороший приснился?
– При чём тут сон?.. – Я густо намазывал булку маслом и мёдом. – Уныние – большой грех. Нельзя вечно кукситься. Кстати, какой сегодня день?
– Четверг. – Светочка сунула в рот сигарету с золотым ободком, я поспешно щёлкнул зажигалкой. – Ох, Виктор, вы такой любезный, прямо джентльмен. Как всё-таки жаль…
– Светочка, спрашиваю, какой сегодня день после операции?
– Когда вам почки переставляли?
– Ну да.
– Десять дней прошло, а что?
– Да я как-то не слежу за временем, а оно у меня ограниченное. Наверное, слышала, как хозяин распорядился? Через три месяца готовую книгу на стол. Социальный заказ. Читатель заждался.
– Слышала, слышала, – пробурчала она, пряча глаза. – Вы уж постарайтесь, а то как бы не вышло хуже.
– Думаешь, если поспею, выйдет лучше?
– А то! Хоть какая-то надежда.
– На что надежда, Светочка? Здесь или в клинике, всё равно уморят. Патиссон уже грозился печень пересадить.
– О-о, – вскинулась девушка. – Так это же клёво. Одному старичку пересадили, так он потом всех сестричек загонял. Никому проходу не давал, валил, где поймает. Никакой управы не было. Пришлось усыплять… – Поняла, что ляпнула что-то не то, поправилась: – Правда, он, кажется, был англичанин. У иностранцев особые привилегии.
– Откуда ты всё знаешь?
Смутилась, поперхнулась дымком.
– Ну как же, то тут, то там что-нибудь услышишь. Я штатная. От нас не скрывают.
Разговор становился опасно откровенным. С набитым ртом я прошамкал с безразличным видом:
– Я хоть не штатный, а тоже кое-что слышал.
– Да?
– Вроде у хозяина в семье неблагополучно.
– А-а, вот вы о чём. – Светины глазки маслено заблестели. – Так ещё я удивляюсь его терпению. Давно пора разобраться с этой тварью.
– С Изаурой?
– Осуждать грех, но девка совсем зарвалась. Возомнила себя владычицей морской, а кто она такая? Актрисулька недоделанная. Со всей охраной перетрахалась, ни стыда, ни совести. Никого не стесняется. Всю прислугу поедом ест, всё ей не так, всё не по её. Да что прислугу, Лизку со свету сжила… Ой!
– Не бойся, Светочка. Я не трепло. У меня как в могиле.
– Чего мне бояться, про это все знают. Если на то пошло, Виктор Николаевич, больше скажу. Вы, наверное, думаете, Лизка из дома ломанула от большой внезапной любви? Нет, не спорю, как писатель вы мужчина привлекательный, но бедняжка спастись хотела. У неё другого выхода не было. Актрисулька ей прямо сказала: или ты, или я. Это не пустая угроза.
– В каком смысле?
– В самом простом. Тут до вас ещё, когда Изаура только в дом въехала, двух беженок босс приютил, обогрел. Джамилку и Томку. Обеим лет по тринадцать. Забавные такие девочки, все их любили, никому они не мешали. Когда босс приезжал, ноги ему мыли, массаж делали, а он им книжки вслух читал. Как-то привязался к ним, как к родным. Собирался из басурманок в христианство обратить. И что же? Появилась Изаура благодатная, поглядела на девочек, что-то у неё в башке щёлкнуло – и конец. Может, приревновала сдуру, может, ещё что… Вечером пошла к ним в спаленку, угостила фантой – к утру обе окоченели. Правда, без мук отошли, яд сильный был. Так она еще, стерва, над мёртвенькими поглумилась. Оголила и ножками-ручками сцепила, будто лесбияночек. Босс ей, конечно, поверил. У него сердце трепетное, как у ребёнка… Ох, заболталась я с вами…
Вдогонку я спросил:
– Как думаешь, Леонид Фомич дочку простит?
Задержалась в дверях, выглянула в коридор, потом вернулась на шажок.
– Не нашего ума дело, Виктор Николаевич, как они между собой разберутся, но вы тоже хороши. Неужто впрямь надеялись, что не поймают? Это же наивно.
– В помрачении был после таблеток. За то и страдаю.
– Ох, Виктор Николаевич, не хочется пугать, но настоящих страданий вы ещё не видели.
С тем и убежала, крутнув хвостом.
Следующие два дня прошли без всяких происшествий. Я выздоравливал, несколько раз в день делал гимнастику, сидел за компьютером… Просился у Патиссона на прогулку, но он сказал, пока рано об этом думать.
Постепенно стало казаться, что записка Лизы мне приснилась.
На третью ночь проснулся от какого-то шума в доме. Долго лежал, прислушивался. Пытался понять, что происходит. То тихо, то чьи-то крики, топот в коридоре и словно гудение огромной бормашины. Подошёл к окну.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109
Всё чудесным образом переменилось, когда однажды ночью меня разбудил странный звук за дверью, словно кто-то поскрёбся, и я, обмерев (неужели пришли?!), запалил лампу и увидел, как в дверную щель скользнул листок бумаги. На цыпочках подобрался к нему, поднял и прочитал несколько слов, начертанных её рукой: «Жди. Не падай духом. Я с тобой».
Листок я порвал на мелкие клочки, положил в рот, разжевал и с наслаждением проглотил. Потом толкнул дверь и выглянул в коридор. Тишина, мерцающий свет старинных плафонов и дремлющая фигура охранника в кресле возле лестницы.
Лиза, сказал я себе, ты живая. Я тоже с тобой, не сомневайся, моя кроха.
Потрясение было столь велико для измученных нервов, что едва добравшись обратно до подушки, я мгновенно погрузился в гулкое продолжительное забытьё, из которого меня вывело звонкое щебетание Светы, явившейся с утренним чаем. С тех пор как у неё пропала надежда (после успокоительного укола) на невинное совокупление, она стала относиться ко мне как добрая сестра и всегда указывала на глупости, которые я делаю и которые могут привести к беде. Конечно, не в присутствии Патиссона. В его присутствии она резко менялась и становилась послушной исполнительницей его указаний, иной раз чересчур усердной. В это утро разбудила меня по приятельски, шаловливо подёргав за поникшее навеки мужское достоинство.
– Ну хватит, хватит, – проворчал я с деланым раздражением. – Лучше меня знаешь, что бесполезно.
– Ничего, Виктор Николаевич, есть и другие радости, – успокоила девушка, не слишком веря в свои слова. – На сексе свет клином не сошёлся… Конечно, хотелось попробовать с писателем, но раз не получилось, то и не надо. Я же не переживаю.
На подносе, который она поставила на стол, белая свежая булка, масло, сыр, плошка с мёдом. Фарфоровый расписной чайник благоухал свежезаваренным крепким чаем. Я жадно втянул воздух ноздрями.
– Ух ты! Светочка, я голоден как чёрт. Позавтракаешь со мной?
– Ого! – Она посмотрела внимательно. –А вы сегодня совсем на себя не похожи. Прямо помолодели. Сон хороший приснился?
– При чём тут сон?.. – Я густо намазывал булку маслом и мёдом. – Уныние – большой грех. Нельзя вечно кукситься. Кстати, какой сегодня день?
– Четверг. – Светочка сунула в рот сигарету с золотым ободком, я поспешно щёлкнул зажигалкой. – Ох, Виктор, вы такой любезный, прямо джентльмен. Как всё-таки жаль…
– Светочка, спрашиваю, какой сегодня день после операции?
– Когда вам почки переставляли?
– Ну да.
– Десять дней прошло, а что?
– Да я как-то не слежу за временем, а оно у меня ограниченное. Наверное, слышала, как хозяин распорядился? Через три месяца готовую книгу на стол. Социальный заказ. Читатель заждался.
– Слышала, слышала, – пробурчала она, пряча глаза. – Вы уж постарайтесь, а то как бы не вышло хуже.
– Думаешь, если поспею, выйдет лучше?
– А то! Хоть какая-то надежда.
– На что надежда, Светочка? Здесь или в клинике, всё равно уморят. Патиссон уже грозился печень пересадить.
– О-о, – вскинулась девушка. – Так это же клёво. Одному старичку пересадили, так он потом всех сестричек загонял. Никому проходу не давал, валил, где поймает. Никакой управы не было. Пришлось усыплять… – Поняла, что ляпнула что-то не то, поправилась: – Правда, он, кажется, был англичанин. У иностранцев особые привилегии.
– Откуда ты всё знаешь?
Смутилась, поперхнулась дымком.
– Ну как же, то тут, то там что-нибудь услышишь. Я штатная. От нас не скрывают.
Разговор становился опасно откровенным. С набитым ртом я прошамкал с безразличным видом:
– Я хоть не штатный, а тоже кое-что слышал.
– Да?
– Вроде у хозяина в семье неблагополучно.
– А-а, вот вы о чём. – Светины глазки маслено заблестели. – Так ещё я удивляюсь его терпению. Давно пора разобраться с этой тварью.
– С Изаурой?
– Осуждать грех, но девка совсем зарвалась. Возомнила себя владычицей морской, а кто она такая? Актрисулька недоделанная. Со всей охраной перетрахалась, ни стыда, ни совести. Никого не стесняется. Всю прислугу поедом ест, всё ей не так, всё не по её. Да что прислугу, Лизку со свету сжила… Ой!
– Не бойся, Светочка. Я не трепло. У меня как в могиле.
– Чего мне бояться, про это все знают. Если на то пошло, Виктор Николаевич, больше скажу. Вы, наверное, думаете, Лизка из дома ломанула от большой внезапной любви? Нет, не спорю, как писатель вы мужчина привлекательный, но бедняжка спастись хотела. У неё другого выхода не было. Актрисулька ей прямо сказала: или ты, или я. Это не пустая угроза.
– В каком смысле?
– В самом простом. Тут до вас ещё, когда Изаура только в дом въехала, двух беженок босс приютил, обогрел. Джамилку и Томку. Обеим лет по тринадцать. Забавные такие девочки, все их любили, никому они не мешали. Когда босс приезжал, ноги ему мыли, массаж делали, а он им книжки вслух читал. Как-то привязался к ним, как к родным. Собирался из басурманок в христианство обратить. И что же? Появилась Изаура благодатная, поглядела на девочек, что-то у неё в башке щёлкнуло – и конец. Может, приревновала сдуру, может, ещё что… Вечером пошла к ним в спаленку, угостила фантой – к утру обе окоченели. Правда, без мук отошли, яд сильный был. Так она еще, стерва, над мёртвенькими поглумилась. Оголила и ножками-ручками сцепила, будто лесбияночек. Босс ей, конечно, поверил. У него сердце трепетное, как у ребёнка… Ох, заболталась я с вами…
Вдогонку я спросил:
– Как думаешь, Леонид Фомич дочку простит?
Задержалась в дверях, выглянула в коридор, потом вернулась на шажок.
– Не нашего ума дело, Виктор Николаевич, как они между собой разберутся, но вы тоже хороши. Неужто впрямь надеялись, что не поймают? Это же наивно.
– В помрачении был после таблеток. За то и страдаю.
– Ох, Виктор Николаевич, не хочется пугать, но настоящих страданий вы ещё не видели.
С тем и убежала, крутнув хвостом.
Следующие два дня прошли без всяких происшествий. Я выздоравливал, несколько раз в день делал гимнастику, сидел за компьютером… Просился у Патиссона на прогулку, но он сказал, пока рано об этом думать.
Постепенно стало казаться, что записка Лизы мне приснилась.
На третью ночь проснулся от какого-то шума в доме. Долго лежал, прислушивался. Пытался понять, что происходит. То тихо, то чьи-то крики, топот в коридоре и словно гудение огромной бормашины. Подошёл к окну.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109