Ещё раз извинился неизвестно за что и сгинул в кустах можжевельника.
С некоторыми здешними обитателями, и в первую очередь именно с Пал Палычем, бывшим профессором юрфака, у меня уже сложились приятельские отношения, которыми я очень дорожил. Вживание в незнакомую среду, точнее, выживание в ней, предполагает такого рода контакты. Человеческий фактор, как любил говаривать Горби, подписывая разорительные соглашения с иноземцами. С Пал Палычем мы сошлись на том, что оба испытывали ностальгию по разрушенной великой цивилизации, которую демократы прозвали совковой. Литература, музыка и даже многажды преданная анафеме сталинская архитектура – всё, всё вызывало у нас сопли умиления. Пал Палыч был старше почти вдвое и сперва думал, что я над ним посмеиваюсь, но когда убедился в моей искренности, чуть не прослезился. Сказал с горечью:
– Ох, Виктор, хотел бы я, чтобы мой сын вас послушал.
– А что с ним? – спросил я, заранее угадывая ответ.
– Ничего особенного. Торгует тряпками в бутике, меня считает мастодонтом. Правда, когда Леонид Фомич взял меня садовником, снова зауважал. А мне такое уважение…
– Пал Палыч, а как вы познакомились с Оболдуевым?
– О-о, курьёзный случай, но не могу рассказать. Не мой секрет…
Как все истинные интеллигенты минувшей эпохи, он был пуглив и трепетен, на его лице словно навеки застыло выражение: ох, придут за нами, не сегодня завтра обязательно придут. Повсюду им мерещилась кожаная куртка чекиста или, как нынче, окровавленный нож бандита.
По-доброму отнёсся ко мне и управляющий поместьем Осип Фёдорович Мендельсон. Старательно изображавший чопорного англосакса, на самом деле был он из обрусевших немцев с солидной примесью удалой еврейской крови. Первые дни я его сторонился, полагая не без оснований, что о каждом моём неверном шаге он непременно доложит хозяину, но как-то вечером в каминном зале мы неожиданно разговорились за пинтой горьковатого эля, попахивающего дымком. У нас нашлись общие интересы: и он, и я в своё время отдали дань учению Рериха-Блаватской, потом разочаровались в нём, и сейчас оба тяготели к традиционным христианским ценностям. Меня поразило, когда он небрежно, вроде бы ни к селу ни к городу заметил:
– Вы, Виктор Николаевич, умеете ловко приспосабливаться к собеседнику, меняете типажи, но не утруждайте себя понапрасну. При дворе господина Оболдуева это ни к чему.
– Что вы имеете в виду, Осип Фёдорович? – растерянно спросил я, задетый не столько смыслом фразы, сколько озорной искрой, блеснувшей в чёрных глазах.
– Да уж то, Виктор Николаевич, что как ни силься, судьбу не объедешь на кривой. Господин Оболдуев для всех нас и есть общая судьба.
– Допустим, так. Но с чего вы взяли, что я меняю личины?
– Не смущайтесь, Виктор, это естественно. Кто не умеет приспосабливаться, тот для жизни непригоден. Бракованный материал. В соответствии с законами природы и звери, и рыбы, и растения – все так или иначе маскируют свою истинную сущность. Меняют цвета, запахи, даже размеры… Завёл я речь об этом единственно из дружеского чувства, чтобы вы поняли: здешнее наше положение не требует дополнительных усилий для самосохранения. Напротив. Чем натуральнее будете себя вести, тем скорее заслужите расположение Леонида Фомича.
– Это так важно – заслужить его расположение?
– А как же! – Мендельсон посмотрел на меня так, будто пытался понять, не шучу ли я. – Во первых, он нам платит. Во-вторых, никому я не пожелал бы испытать на себе его гнев. Всегда, разумеется, справедливый, но ужасный.
В таком духе, с затейливым подтекстом протекали наши беседы, даже на отвлечённые темы, допустим, о некоторых христианских догматах, которые мы трактовали по-разному. Осип Фёдорович был непростой человек, мне ни разу не удалось заглянуть в его прошлое, где, вероятно, было много тёмных пятен, если судить по случайным оговоркам. Вдобавок он, конечно, наушничал, но это как бы входило в обязанности управляющего, тут не на что было обижаться. Но погубить меня он не хотел, в этом я был уверен. Захоти – не сомневаюсь, давно сделал бы.
Был ещё человек, с которым мы успели подружиться, – повариха баба Груня. Женщина смурная, чудная, лет около пятидесяти. Весь её облик простой русской бабы противоречил духу помещичьей усадьбы в западном варианте. Незатейливые наряды – цветастый передник, длинные плиссированные юбки, модные сто лет назад жакеты с отложными воротниками, розан в волосах – добавляли несуразицы в её внешность, и я поначалу недоумевал, как она оказалась на кухне у миллионера-англомана. Всё-таки он мог подобрать себе что-нибудь более приличное, выписать повара из Шотландии или, на худой конец, взять грузина или турка. Ларчик, как обычно, просто открывался: баба Груня была поварихой от Бога, как другие бывают прирождёнными художниками или хирургами, умела приготовить любое блюдо, от черепахового супа до рябчиков на вертеле, да так, что гости Леонида Фомича, в основном представители новорусской элиты, пальчики облизывали, стонали от восторга и умоляли уступить кудесницу за любые деньги. Добавлю, и нашёл её Оболдуев не на помойке, а в ресторане «Палац-отеля», где она руководила поварским коллективом аж в тридцать человек. Сманил её оттуда не деньгами, а вольной волюшкой. В «Палац-отеле» баба Груня не прижилась, всегда чувствовала себя не в своей тарелке и помирала от тоски. Оболдуев повязал её крепко, купив ей в ближайшей деревеньке Захаркино деревянный дом с пристройками и с подсобным участком в тридцать соток. И хотя теперь у неё было только два помощника-поварёнка и корячиться приходилось втрое тяжелее, чем в «Палац-отеле», да ещё разрываться между кухней и деревенским домом, баба Груня впервые, как она говорила, почувствовала себя счастливым человеком.
Ко мне баба Груня отнеслась с жалостью, с первого взгляда почему-то решив, что я чахоточный. Мне тоже как-то сразу приглянулось её круглое, покрытое оспинами лицо, обветренное и навеки сожжённое печным жаром. Когда бы я ни заглянул на кухню, меня поджидали горячие пироги и жбан с медовухой. По твёрдому убеждению бабы Груни, именно это сочетание, да ещё с добавлением настойки чеснока с алоэ, способно поднять на ноги самого запущенного страдальца. Ни в какие аптечные лекарства она, естественно, не верила.
Разговаривали мы, как правило, о её незаладившейся личной жизни. Пока я лакомился пирогами и медовухой, баба Груня сидела напротив, подперев пухлый подбородок кулачками, скорбно покачивая головой, туго замотанной алой косынкой с вензелем английского королевского дома. Я задавал наводящий вопрос, баба Груня отвечала сперва неохотно, затем постепенно увлекалась воспоминаниями и с милой, застенчивой улыбкой разматывала заново нить своей постылой бабьей судьбы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109
С некоторыми здешними обитателями, и в первую очередь именно с Пал Палычем, бывшим профессором юрфака, у меня уже сложились приятельские отношения, которыми я очень дорожил. Вживание в незнакомую среду, точнее, выживание в ней, предполагает такого рода контакты. Человеческий фактор, как любил говаривать Горби, подписывая разорительные соглашения с иноземцами. С Пал Палычем мы сошлись на том, что оба испытывали ностальгию по разрушенной великой цивилизации, которую демократы прозвали совковой. Литература, музыка и даже многажды преданная анафеме сталинская архитектура – всё, всё вызывало у нас сопли умиления. Пал Палыч был старше почти вдвое и сперва думал, что я над ним посмеиваюсь, но когда убедился в моей искренности, чуть не прослезился. Сказал с горечью:
– Ох, Виктор, хотел бы я, чтобы мой сын вас послушал.
– А что с ним? – спросил я, заранее угадывая ответ.
– Ничего особенного. Торгует тряпками в бутике, меня считает мастодонтом. Правда, когда Леонид Фомич взял меня садовником, снова зауважал. А мне такое уважение…
– Пал Палыч, а как вы познакомились с Оболдуевым?
– О-о, курьёзный случай, но не могу рассказать. Не мой секрет…
Как все истинные интеллигенты минувшей эпохи, он был пуглив и трепетен, на его лице словно навеки застыло выражение: ох, придут за нами, не сегодня завтра обязательно придут. Повсюду им мерещилась кожаная куртка чекиста или, как нынче, окровавленный нож бандита.
По-доброму отнёсся ко мне и управляющий поместьем Осип Фёдорович Мендельсон. Старательно изображавший чопорного англосакса, на самом деле был он из обрусевших немцев с солидной примесью удалой еврейской крови. Первые дни я его сторонился, полагая не без оснований, что о каждом моём неверном шаге он непременно доложит хозяину, но как-то вечером в каминном зале мы неожиданно разговорились за пинтой горьковатого эля, попахивающего дымком. У нас нашлись общие интересы: и он, и я в своё время отдали дань учению Рериха-Блаватской, потом разочаровались в нём, и сейчас оба тяготели к традиционным христианским ценностям. Меня поразило, когда он небрежно, вроде бы ни к селу ни к городу заметил:
– Вы, Виктор Николаевич, умеете ловко приспосабливаться к собеседнику, меняете типажи, но не утруждайте себя понапрасну. При дворе господина Оболдуева это ни к чему.
– Что вы имеете в виду, Осип Фёдорович? – растерянно спросил я, задетый не столько смыслом фразы, сколько озорной искрой, блеснувшей в чёрных глазах.
– Да уж то, Виктор Николаевич, что как ни силься, судьбу не объедешь на кривой. Господин Оболдуев для всех нас и есть общая судьба.
– Допустим, так. Но с чего вы взяли, что я меняю личины?
– Не смущайтесь, Виктор, это естественно. Кто не умеет приспосабливаться, тот для жизни непригоден. Бракованный материал. В соответствии с законами природы и звери, и рыбы, и растения – все так или иначе маскируют свою истинную сущность. Меняют цвета, запахи, даже размеры… Завёл я речь об этом единственно из дружеского чувства, чтобы вы поняли: здешнее наше положение не требует дополнительных усилий для самосохранения. Напротив. Чем натуральнее будете себя вести, тем скорее заслужите расположение Леонида Фомича.
– Это так важно – заслужить его расположение?
– А как же! – Мендельсон посмотрел на меня так, будто пытался понять, не шучу ли я. – Во первых, он нам платит. Во-вторых, никому я не пожелал бы испытать на себе его гнев. Всегда, разумеется, справедливый, но ужасный.
В таком духе, с затейливым подтекстом протекали наши беседы, даже на отвлечённые темы, допустим, о некоторых христианских догматах, которые мы трактовали по-разному. Осип Фёдорович был непростой человек, мне ни разу не удалось заглянуть в его прошлое, где, вероятно, было много тёмных пятен, если судить по случайным оговоркам. Вдобавок он, конечно, наушничал, но это как бы входило в обязанности управляющего, тут не на что было обижаться. Но погубить меня он не хотел, в этом я был уверен. Захоти – не сомневаюсь, давно сделал бы.
Был ещё человек, с которым мы успели подружиться, – повариха баба Груня. Женщина смурная, чудная, лет около пятидесяти. Весь её облик простой русской бабы противоречил духу помещичьей усадьбы в западном варианте. Незатейливые наряды – цветастый передник, длинные плиссированные юбки, модные сто лет назад жакеты с отложными воротниками, розан в волосах – добавляли несуразицы в её внешность, и я поначалу недоумевал, как она оказалась на кухне у миллионера-англомана. Всё-таки он мог подобрать себе что-нибудь более приличное, выписать повара из Шотландии или, на худой конец, взять грузина или турка. Ларчик, как обычно, просто открывался: баба Груня была поварихой от Бога, как другие бывают прирождёнными художниками или хирургами, умела приготовить любое блюдо, от черепахового супа до рябчиков на вертеле, да так, что гости Леонида Фомича, в основном представители новорусской элиты, пальчики облизывали, стонали от восторга и умоляли уступить кудесницу за любые деньги. Добавлю, и нашёл её Оболдуев не на помойке, а в ресторане «Палац-отеля», где она руководила поварским коллективом аж в тридцать человек. Сманил её оттуда не деньгами, а вольной волюшкой. В «Палац-отеле» баба Груня не прижилась, всегда чувствовала себя не в своей тарелке и помирала от тоски. Оболдуев повязал её крепко, купив ей в ближайшей деревеньке Захаркино деревянный дом с пристройками и с подсобным участком в тридцать соток. И хотя теперь у неё было только два помощника-поварёнка и корячиться приходилось втрое тяжелее, чем в «Палац-отеле», да ещё разрываться между кухней и деревенским домом, баба Груня впервые, как она говорила, почувствовала себя счастливым человеком.
Ко мне баба Груня отнеслась с жалостью, с первого взгляда почему-то решив, что я чахоточный. Мне тоже как-то сразу приглянулось её круглое, покрытое оспинами лицо, обветренное и навеки сожжённое печным жаром. Когда бы я ни заглянул на кухню, меня поджидали горячие пироги и жбан с медовухой. По твёрдому убеждению бабы Груни, именно это сочетание, да ещё с добавлением настойки чеснока с алоэ, способно поднять на ноги самого запущенного страдальца. Ни в какие аптечные лекарства она, естественно, не верила.
Разговаривали мы, как правило, о её незаладившейся личной жизни. Пока я лакомился пирогами и медовухой, баба Груня сидела напротив, подперев пухлый подбородок кулачками, скорбно покачивая головой, туго замотанной алой косынкой с вензелем английского королевского дома. Я задавал наводящий вопрос, баба Груня отвечала сперва неохотно, затем постепенно увлекалась воспоминаниями и с милой, застенчивой улыбкой разматывала заново нить своей постылой бабьей судьбы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109