Детлеф располагал фактами и представлял себе образ будущей пьесы. У него даже были написаны некоторые монологи. Но он все еще чувствовал, что лишь подступает к той истине, которая ляжет в основу его фантазии.
Ему начал сниться Дракенфелс, его железное лицо, его бесконечное зло. И после каждого такого сна он сочинял целые страницы мрачных стихов. Великий Чародей воскресал на бумаге.
Освальд не лишен был традиционного для аристократов тщеславия, но оказался странно неразговорчив на некоторые темы. Он заказал Детлефу пьесу как часть торжеств по поводу годовщины гибели врага и прекрасно понимал, что это событие послужит росту его популярности. Детлеф пришел к выводу, что для Освальда важно было оказаться в центре внимания публики после многих лет пребывания на заднем плане. Он был уже выборщиком по всему, кроме названия, а отец его, как ожидалось, не протянет дальше лета. В конечном счете он должен быть утвержден на этом посту и стать одним из двенадцати наиболее влиятельных, после Императора, людей в Империи. «Дракенфелс» Детлефа заставит умолкнуть любые голоса, которые могли звучать против кронпринца. И все же, несмотря на всю политическую практичность затеи Освальда с постановкой пьесы, которая должна будет напомнить миру о его великом геройстве именно в тот момент, когда он готовился принять участие в имперских выборах, Детлеф подчас считал, что кронпринц чересчур скромничает насчет своих заслуг. Упоминая о деяниях, которые, когда речь шла о других людях, провозглашались великими подвигами, он лишь пожимал плечами и просто замечал, что «ничего другого не оставалось» или «я оказался там первым, любой сделал бы то же самое».
Лишь после того, как начал говорить Руди Вегенер, Детлеф стал понимать, что произошло в Рейсквальдском лесу по пути в крепость Дракенфелс и как Освальд сумел удержать своих спутников вместе, по сути, одной силой воли. И лишь когда жрецы Сигмара позволили ему, наконец, ознакомиться с «Запрещенными рукописями Кхаина», Детлеф постиг, каким чудовищно могущественным было вековечное зло Дракенфелса. Он начал увязывать это с изысканиями, проведенными во время работы над «Историей Сигмара», и – с тошнотворным спазмом в желудке – пытался постичь сознанием представление о человеке, о смертном от природы человеке, который мог бы жить во времена Сигмара, две с половиной тысячи лет тому назад, и который все еще ходил по земле, когда на свет появился Детлеф Зирк. Ему было четыре года, когда Дракенфелс умер, и он демонстрировал свой удивительный гений в Нулне, сочиняя симфонии для инструментов, изобрести которые у него так и не нашлось времени.
Детлеф сочинял монологи, делал эскизы декораций и насвистывал музыкальные темы Феликсу Хуберманну. И «Дракенфелс» начинал обретать свою чудовищную форму.
V
Высокий костлявый мужчина, который слишком сильно заикался, выскользнул прочь: отпущенное ему время истекло.
– Следующий! – прокричал Варгр Бреугель.
Еще один высокий костлявый мужчина прошагал на временную сцену, устроенную в бальном зале замка Кёнигсвальдов. Толпа высоких костлявых мужчин шаркала ногами и бубнила.
– Имя?
– Лёвенштейн, – ответил мужчина низким замогильным голосом, – Ласло Лёвенштейн.
Голос был отличный, жуткий. Этот Детлефу понравился. Он толкнул Бреугеля локтем.
– Чем вы занимались? – спросил Бреугель.
– Я семь лет был актером Театра Темпль в Талабхейме. Перебравшись в Альтдорф, я играл барона Тристера в постановке Театра на Гехаймницштрассе «Одинокий Узник». Критик альтдорфского «Болтуна» отзывался обо мне как о «лучшем трагическом актере, играющем в пьесах Таррадаша, своего и, несомненно, всех прочих поколений».
Детлеф смерил мужчину взглядом. У него был рост, и у него был голос.
– Как думаете, Бреугель? – поинтересовался он тихо, чтобы не услышал Лёвенштейн.
Варгр Бреугель был лучшим помощником директора во всем городе. Если бы не предубеждения насчет гномов в театре, думал Детлеф, он был бы вторым из лучших директоров города.
– Его Тристер был хорош, – подтвердил Бреугель. – Но его Оттокар – нечто выдающееся. Я бы рекомендовал его.
– Вы приготовили что-нибудь? – поинтересовался Детлеф, впервые за это утро обращаясь к высокому костлявому мужчине.
Лёвенштейн поклонился и принялся декламировать предсмертное признание Оттокара в любви богине Мирмидии. Говорили, что в тот день, когда Таррадаш писал его, им двигало вдохновение свыше, а читал актер лучше, чем Детлефу когда-либо доводилось слышать. Сам он никогда не играл в «Любви Оттокара и Мирмидии», и если бы ему пришлось состязаться с Ласло Лёвенштей-ном, он, возможно, предпочел бы на некоторое время отсрочить это дело.
Детлеф позабыл про высокого костлявого актера, он видел лишь смиренного Оттокара, надменного тирана, сведенного в могилу страстной любовью, творившего кровавые дела из самых лучших побуждений и лишь теперь осознавшего, что боги будут преследовать его и после смерти и что он обречен на вечные муки.
Когда он закончил, толпа высоких костлявых мужчин, упорных конкурентов, от которых можно было бы ожидать лишь ненавидящих и завистливых взглядов в адрес талантливого исполнителя, невольно зааплодировала.
Детлеф не был уверен, но, похоже, он отыскал своего Дракенфелса.
– Оставьте свой адрес управляющему кронпринца, – сказал Детлеф мужчине. – Мы с вами свяжемся.
Лёвенштейн снова поклонился и покинул сцену.
– Хотите посмотреть еще кого-нибудь? – спросил Бреугель.
Детлеф минуту подумал.
– Нет, отправляйте соискателей по домам. Теперь давайте займемся претендентами на роли Руди Вегенера, Менеша, Вейдта и Эржбет.
VI
Безумная женщина вела себя тихо. В начале своего пребывания в хосписе она вопила и размазывала по стенам собственные испражнения. Она рассказывала всем, кто соглашался слушать, что за ней охотятся враги. Человек с металлическим лицом. Старая-юная мертвая женщина. Ради ее же блага пришлось ограничить ее свободу. Она повадилась пытаться покончить с собой, заталкивая одежду в рот в надежде задохнуться, и поэтому жрицы Шаллии на ночь связывали ей руки. Со временем она успокоилась и перестала безобразничать. Теперь ей можно было доверять. Она больше не создавала проблем.
Сестра Клементина принимала особое участие в безумице. Дочь богатых и недостойных родителей, Клементина Клаузевиц принесла обет Шаллии, пытаясь расплатиться с миром за, как она считала, долги своей семьи.
Отец ее жестоко эксплуатировал своих арендаторов, заставляя работать на его полях и фабриках, пока люди не валились от изнеможения, а мать была пустоголовой кокеткой, посвятившей всю жизнь мечтам о времени, когда их единственная дочь сможет вращаться в высшем альтдорфском свете.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59
Ему начал сниться Дракенфелс, его железное лицо, его бесконечное зло. И после каждого такого сна он сочинял целые страницы мрачных стихов. Великий Чародей воскресал на бумаге.
Освальд не лишен был традиционного для аристократов тщеславия, но оказался странно неразговорчив на некоторые темы. Он заказал Детлефу пьесу как часть торжеств по поводу годовщины гибели врага и прекрасно понимал, что это событие послужит росту его популярности. Детлеф пришел к выводу, что для Освальда важно было оказаться в центре внимания публики после многих лет пребывания на заднем плане. Он был уже выборщиком по всему, кроме названия, а отец его, как ожидалось, не протянет дальше лета. В конечном счете он должен быть утвержден на этом посту и стать одним из двенадцати наиболее влиятельных, после Императора, людей в Империи. «Дракенфелс» Детлефа заставит умолкнуть любые голоса, которые могли звучать против кронпринца. И все же, несмотря на всю политическую практичность затеи Освальда с постановкой пьесы, которая должна будет напомнить миру о его великом геройстве именно в тот момент, когда он готовился принять участие в имперских выборах, Детлеф подчас считал, что кронпринц чересчур скромничает насчет своих заслуг. Упоминая о деяниях, которые, когда речь шла о других людях, провозглашались великими подвигами, он лишь пожимал плечами и просто замечал, что «ничего другого не оставалось» или «я оказался там первым, любой сделал бы то же самое».
Лишь после того, как начал говорить Руди Вегенер, Детлеф стал понимать, что произошло в Рейсквальдском лесу по пути в крепость Дракенфелс и как Освальд сумел удержать своих спутников вместе, по сути, одной силой воли. И лишь когда жрецы Сигмара позволили ему, наконец, ознакомиться с «Запрещенными рукописями Кхаина», Детлеф постиг, каким чудовищно могущественным было вековечное зло Дракенфелса. Он начал увязывать это с изысканиями, проведенными во время работы над «Историей Сигмара», и – с тошнотворным спазмом в желудке – пытался постичь сознанием представление о человеке, о смертном от природы человеке, который мог бы жить во времена Сигмара, две с половиной тысячи лет тому назад, и который все еще ходил по земле, когда на свет появился Детлеф Зирк. Ему было четыре года, когда Дракенфелс умер, и он демонстрировал свой удивительный гений в Нулне, сочиняя симфонии для инструментов, изобрести которые у него так и не нашлось времени.
Детлеф сочинял монологи, делал эскизы декораций и насвистывал музыкальные темы Феликсу Хуберманну. И «Дракенфелс» начинал обретать свою чудовищную форму.
V
Высокий костлявый мужчина, который слишком сильно заикался, выскользнул прочь: отпущенное ему время истекло.
– Следующий! – прокричал Варгр Бреугель.
Еще один высокий костлявый мужчина прошагал на временную сцену, устроенную в бальном зале замка Кёнигсвальдов. Толпа высоких костлявых мужчин шаркала ногами и бубнила.
– Имя?
– Лёвенштейн, – ответил мужчина низким замогильным голосом, – Ласло Лёвенштейн.
Голос был отличный, жуткий. Этот Детлефу понравился. Он толкнул Бреугеля локтем.
– Чем вы занимались? – спросил Бреугель.
– Я семь лет был актером Театра Темпль в Талабхейме. Перебравшись в Альтдорф, я играл барона Тристера в постановке Театра на Гехаймницштрассе «Одинокий Узник». Критик альтдорфского «Болтуна» отзывался обо мне как о «лучшем трагическом актере, играющем в пьесах Таррадаша, своего и, несомненно, всех прочих поколений».
Детлеф смерил мужчину взглядом. У него был рост, и у него был голос.
– Как думаете, Бреугель? – поинтересовался он тихо, чтобы не услышал Лёвенштейн.
Варгр Бреугель был лучшим помощником директора во всем городе. Если бы не предубеждения насчет гномов в театре, думал Детлеф, он был бы вторым из лучших директоров города.
– Его Тристер был хорош, – подтвердил Бреугель. – Но его Оттокар – нечто выдающееся. Я бы рекомендовал его.
– Вы приготовили что-нибудь? – поинтересовался Детлеф, впервые за это утро обращаясь к высокому костлявому мужчине.
Лёвенштейн поклонился и принялся декламировать предсмертное признание Оттокара в любви богине Мирмидии. Говорили, что в тот день, когда Таррадаш писал его, им двигало вдохновение свыше, а читал актер лучше, чем Детлефу когда-либо доводилось слышать. Сам он никогда не играл в «Любви Оттокара и Мирмидии», и если бы ему пришлось состязаться с Ласло Лёвенштей-ном, он, возможно, предпочел бы на некоторое время отсрочить это дело.
Детлеф позабыл про высокого костлявого актера, он видел лишь смиренного Оттокара, надменного тирана, сведенного в могилу страстной любовью, творившего кровавые дела из самых лучших побуждений и лишь теперь осознавшего, что боги будут преследовать его и после смерти и что он обречен на вечные муки.
Когда он закончил, толпа высоких костлявых мужчин, упорных конкурентов, от которых можно было бы ожидать лишь ненавидящих и завистливых взглядов в адрес талантливого исполнителя, невольно зааплодировала.
Детлеф не был уверен, но, похоже, он отыскал своего Дракенфелса.
– Оставьте свой адрес управляющему кронпринца, – сказал Детлеф мужчине. – Мы с вами свяжемся.
Лёвенштейн снова поклонился и покинул сцену.
– Хотите посмотреть еще кого-нибудь? – спросил Бреугель.
Детлеф минуту подумал.
– Нет, отправляйте соискателей по домам. Теперь давайте займемся претендентами на роли Руди Вегенера, Менеша, Вейдта и Эржбет.
VI
Безумная женщина вела себя тихо. В начале своего пребывания в хосписе она вопила и размазывала по стенам собственные испражнения. Она рассказывала всем, кто соглашался слушать, что за ней охотятся враги. Человек с металлическим лицом. Старая-юная мертвая женщина. Ради ее же блага пришлось ограничить ее свободу. Она повадилась пытаться покончить с собой, заталкивая одежду в рот в надежде задохнуться, и поэтому жрицы Шаллии на ночь связывали ей руки. Со временем она успокоилась и перестала безобразничать. Теперь ей можно было доверять. Она больше не создавала проблем.
Сестра Клементина принимала особое участие в безумице. Дочь богатых и недостойных родителей, Клементина Клаузевиц принесла обет Шаллии, пытаясь расплатиться с миром за, как она считала, долги своей семьи.
Отец ее жестоко эксплуатировал своих арендаторов, заставляя работать на его полях и фабриках, пока люди не валились от изнеможения, а мать была пустоголовой кокеткой, посвятившей всю жизнь мечтам о времени, когда их единственная дочь сможет вращаться в высшем альтдорфском свете.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59