Но Автократор продолжил:
— Я знаю, что мне не найти ни одного храбреца, более достойного передать мое послание Этзилию, кагану Кубрата, чем ты. И я смогу быть уверенным в успехе лишь в том случае, если мое посольство к нему возглавишь именно ты.
Трифиллий открыл было рот, но слова застряли у него в горле. Его мясистое, с нездоровым румянцем лицо сперва покраснело еще больше, а потом сделалось мертвенно-бледным. Наконец ему удалось выдавить из себя:
— Ты оказываешь мне слишком большую честь, величайший. Я недостоин того, чтобы возглавить твое посольство к этому ужасному варвару.
Маниакису сразу пришло в голову, что Трифиллий обеспокоен не столько тем, достоин ли он стать послом, сколько тем, насколько ужасен в его представлении Этзилий.
— Я уверен, что ты справишься великолепно, досточтимый Трифиллий, — сказал он. — После того как ты столь доблестно выдержал все лишения на пути в Каставалу и обратно, для тебя не составит особого труда преодолеть такой пустяк, как короткое путешествие в Кубрат.
Не успел он произнести эти слова, как сообразил, что вельможе вовсе не придется ехать в Кубрат: как сообщалось в полученных им донесениях, после разграбления Имброса, Этзилий все еще находился на землях Видессии.
— Я стойко вынес все тяготы предыдущего путешествия лишь потому, что предвкушал возвращение в столицу, — ответил Трифиллий. — Но могу ли я надеяться на столь же благополучное возвращение после того, как потревожу коварного кочевника-номада в его логове?
— Все обстоит не так уж плохо, как тебе кажется, — успокаивающим тоном проговорил Маниакис. — Скоро тридцать лет, как кубраты не убивали наших послов. — Против ожидания, эти слова совсем не успокоили Трифиллия; скорее наоборот. — Кроме того, — добавил Маниакис, — ты предложишь Этзилию золото. Маловероятно, чтобы он тебя убил, ибо тогда ему не видать этого золота, как своих ушей.
— Ах, величайший! Ты даже представить себе не можешь, насколько меня утешили твои последние слова! — уныло отозвался Трифиллий.
Маниакис удивленно воззрился на нобля: он не подозревал, что тот способен вложить такую бездну сарказма в свои слова. Поскольку вельможа явно не хотел больше ничего говорить, Маниакис продолжал пристально смотреть на него, пока тот не увял окончательно под его упорным взглядом.
— Очень хорошо, величайший, — угрюмо пробормотал сановник. — Если ты настаиваешь, мне остается только повиноваться.
— Благодарю тебя, и пусть Господь наш, благой и премудрый, не оставит тебя своими милостями на этом пути, — жизнерадостно проговорил Маниакис. Поскольку Трифиллий все еще хмурился, он посчитал уместным добавить:
— Ведь я не прошу тебя сделать то, чего не стал бы делать сам. Когда соглашение будет достигнуто, мне самому придется встретиться с Этзилием лицом к лицу, дабы скрепить нашу договоренность.
— Ах, величайший! Не когда, а если. Если соглашение будет достигнуто, — окончательно насупился вельможа. — А если нет? Если Этзилий предпочтет пустить меня на шашлык и, настругав ломтями, зажарит над горящим лошадиным навозом? Вряд ли ты тогда последуешь за мной, чтобы разделить мою участь!
— Я приду, если случится что-либо подобное, — пообещал Маниакис. — Приду и обрушусь на кочевников всей мощью видессийской армии, чтобы достойно отомстить номадам за вероломство. — “А вернее, с тем войском, какое смогу собрать в условиях, когда макуранцы лютуют в наших западных провинциях”, — добавил он про себя, но делиться этим уточнением с вельможей не стал.
Дав вынужденное согласие, Трифиллий собрался уходить. Уже в дверях он снова что-то проворчал, обращаясь на сей раз к себе самому. Маниакис расслышал не все, но то, что он услышал, разозлило его. Трифиллий жаловался на судьбу — ведь он перенес столько лишений, чтобы посадить Маниакиса на трон, а в результате снова обречен на всяческие неудобства.
— Стой! — гаркнул Маниакис, будто перед ним был забывший о субординации кавалерист. Трифиллий испуганно вздрогнул и оглянулся. — Если ты старался посадить меня на трон лишь для того, чтобы поскорее вернуться к столичным котлам с жирной пищей, ты ошибся! — продолжал он. — Я-то полагал, что ты, как и все остальные, хочешь, чтобы мое правление позволило должным образом решить проблемы, стоящие перед империей. Именно этим я занимаюсь сейчас, собираюсь заниматься и впредь; а значит, буду использовать все имеющиеся в моем распоряжении средства, включая тебя!
Трифиллий прикусил губу, поспешно кивнул и испарился, прежде чем Маниакис успел добавить что-либо еще относительно поручений, которые вельможе так не хотелось выполнять. А Маниакис принялся пощипывать бороду, размышляя, не лучше ли было прикинуться глухим и пропустить брюзжание сановника мимо ушей. Наверно, так и следовало поступить, но сделанного не воротишь. Оставалось лишь двигаться дальше, исходя из того, что уже сделано.
Беда в том, что ему предстояло продвигать дела империи вперед исходя из того, что натворил Генесий. А тот натворил немало.
* * *
Давать аудиенцию возвращающемуся послу в Высшей Судебной палате означало вырядиться по всей форме: алые сапоги, тяжелая церемониальная тога и еще более тяжелая корона империи. Учитывая жаркую душную погоду, стоящую летом в Видессе, это было сущее мучение, от которого Маниакис предпочел бы уклониться. Однако Камеас вежливо, но непреклонно настаивал на том, что эмиссар, возвратившийся от двора Царя Царей, не может быть должным образом принят в императорской резиденции. Маниакис не так давно обнаружил, что он правит только империей, но не дворцовым кварталом. Здесь единолично правил его постельничий.
Раздраженный и потный, Маниакис взгромоздился на имперский трон и теперь ждал, когда посол приблизится к нему, медленно и торжественно проделав долгий путь между рядами мраморных колонн. Франтес происходил из старой семьи ноблей; он был из тех чиновников, которые делали все возможное, чтобы поддержать империю даже в те годы, когда на троне восседал Генесий. Маниакис послал к Шарбаразу именно его, потому что Франтес, оставаясь честным, обладал большой силой убеждения — сочетание, встречавшееся в Видессии не чаще, чем в других местах.
Франтес распростерся перед Маниакисом в полном проскинезисе, превратив то, что у других выглядело довольно неуклюжим знаком почтения, в нечто плавное и изящное, словно па придворного танца, а затем поднялся с той же скользящей грацией. Он был немолод, около пятидесяти, с седой бородой и удлиненным красивым, немного задумчивым лицом, на котором легко читались все оттенки испытываемых им чувств.
— Как прошло твое путешествие, высокочтимый Франтес? — спросил Маниакис. Все сановники, выстроившиеся вдоль колоннады от самого входа до трона, одновременно вытянули шеи, чтобы лучше слышать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148
— Я знаю, что мне не найти ни одного храбреца, более достойного передать мое послание Этзилию, кагану Кубрата, чем ты. И я смогу быть уверенным в успехе лишь в том случае, если мое посольство к нему возглавишь именно ты.
Трифиллий открыл было рот, но слова застряли у него в горле. Его мясистое, с нездоровым румянцем лицо сперва покраснело еще больше, а потом сделалось мертвенно-бледным. Наконец ему удалось выдавить из себя:
— Ты оказываешь мне слишком большую честь, величайший. Я недостоин того, чтобы возглавить твое посольство к этому ужасному варвару.
Маниакису сразу пришло в голову, что Трифиллий обеспокоен не столько тем, достоин ли он стать послом, сколько тем, насколько ужасен в его представлении Этзилий.
— Я уверен, что ты справишься великолепно, досточтимый Трифиллий, — сказал он. — После того как ты столь доблестно выдержал все лишения на пути в Каставалу и обратно, для тебя не составит особого труда преодолеть такой пустяк, как короткое путешествие в Кубрат.
Не успел он произнести эти слова, как сообразил, что вельможе вовсе не придется ехать в Кубрат: как сообщалось в полученных им донесениях, после разграбления Имброса, Этзилий все еще находился на землях Видессии.
— Я стойко вынес все тяготы предыдущего путешествия лишь потому, что предвкушал возвращение в столицу, — ответил Трифиллий. — Но могу ли я надеяться на столь же благополучное возвращение после того, как потревожу коварного кочевника-номада в его логове?
— Все обстоит не так уж плохо, как тебе кажется, — успокаивающим тоном проговорил Маниакис. — Скоро тридцать лет, как кубраты не убивали наших послов. — Против ожидания, эти слова совсем не успокоили Трифиллия; скорее наоборот. — Кроме того, — добавил Маниакис, — ты предложишь Этзилию золото. Маловероятно, чтобы он тебя убил, ибо тогда ему не видать этого золота, как своих ушей.
— Ах, величайший! Ты даже представить себе не можешь, насколько меня утешили твои последние слова! — уныло отозвался Трифиллий.
Маниакис удивленно воззрился на нобля: он не подозревал, что тот способен вложить такую бездну сарказма в свои слова. Поскольку вельможа явно не хотел больше ничего говорить, Маниакис продолжал пристально смотреть на него, пока тот не увял окончательно под его упорным взглядом.
— Очень хорошо, величайший, — угрюмо пробормотал сановник. — Если ты настаиваешь, мне остается только повиноваться.
— Благодарю тебя, и пусть Господь наш, благой и премудрый, не оставит тебя своими милостями на этом пути, — жизнерадостно проговорил Маниакис. Поскольку Трифиллий все еще хмурился, он посчитал уместным добавить:
— Ведь я не прошу тебя сделать то, чего не стал бы делать сам. Когда соглашение будет достигнуто, мне самому придется встретиться с Этзилием лицом к лицу, дабы скрепить нашу договоренность.
— Ах, величайший! Не когда, а если. Если соглашение будет достигнуто, — окончательно насупился вельможа. — А если нет? Если Этзилий предпочтет пустить меня на шашлык и, настругав ломтями, зажарит над горящим лошадиным навозом? Вряд ли ты тогда последуешь за мной, чтобы разделить мою участь!
— Я приду, если случится что-либо подобное, — пообещал Маниакис. — Приду и обрушусь на кочевников всей мощью видессийской армии, чтобы достойно отомстить номадам за вероломство. — “А вернее, с тем войском, какое смогу собрать в условиях, когда макуранцы лютуют в наших западных провинциях”, — добавил он про себя, но делиться этим уточнением с вельможей не стал.
Дав вынужденное согласие, Трифиллий собрался уходить. Уже в дверях он снова что-то проворчал, обращаясь на сей раз к себе самому. Маниакис расслышал не все, но то, что он услышал, разозлило его. Трифиллий жаловался на судьбу — ведь он перенес столько лишений, чтобы посадить Маниакиса на трон, а в результате снова обречен на всяческие неудобства.
— Стой! — гаркнул Маниакис, будто перед ним был забывший о субординации кавалерист. Трифиллий испуганно вздрогнул и оглянулся. — Если ты старался посадить меня на трон лишь для того, чтобы поскорее вернуться к столичным котлам с жирной пищей, ты ошибся! — продолжал он. — Я-то полагал, что ты, как и все остальные, хочешь, чтобы мое правление позволило должным образом решить проблемы, стоящие перед империей. Именно этим я занимаюсь сейчас, собираюсь заниматься и впредь; а значит, буду использовать все имеющиеся в моем распоряжении средства, включая тебя!
Трифиллий прикусил губу, поспешно кивнул и испарился, прежде чем Маниакис успел добавить что-либо еще относительно поручений, которые вельможе так не хотелось выполнять. А Маниакис принялся пощипывать бороду, размышляя, не лучше ли было прикинуться глухим и пропустить брюзжание сановника мимо ушей. Наверно, так и следовало поступить, но сделанного не воротишь. Оставалось лишь двигаться дальше, исходя из того, что уже сделано.
Беда в том, что ему предстояло продвигать дела империи вперед исходя из того, что натворил Генесий. А тот натворил немало.
* * *
Давать аудиенцию возвращающемуся послу в Высшей Судебной палате означало вырядиться по всей форме: алые сапоги, тяжелая церемониальная тога и еще более тяжелая корона империи. Учитывая жаркую душную погоду, стоящую летом в Видессе, это было сущее мучение, от которого Маниакис предпочел бы уклониться. Однако Камеас вежливо, но непреклонно настаивал на том, что эмиссар, возвратившийся от двора Царя Царей, не может быть должным образом принят в императорской резиденции. Маниакис не так давно обнаружил, что он правит только империей, но не дворцовым кварталом. Здесь единолично правил его постельничий.
Раздраженный и потный, Маниакис взгромоздился на имперский трон и теперь ждал, когда посол приблизится к нему, медленно и торжественно проделав долгий путь между рядами мраморных колонн. Франтес происходил из старой семьи ноблей; он был из тех чиновников, которые делали все возможное, чтобы поддержать империю даже в те годы, когда на троне восседал Генесий. Маниакис послал к Шарбаразу именно его, потому что Франтес, оставаясь честным, обладал большой силой убеждения — сочетание, встречавшееся в Видессии не чаще, чем в других местах.
Франтес распростерся перед Маниакисом в полном проскинезисе, превратив то, что у других выглядело довольно неуклюжим знаком почтения, в нечто плавное и изящное, словно па придворного танца, а затем поднялся с той же скользящей грацией. Он был немолод, около пятидесяти, с седой бородой и удлиненным красивым, немного задумчивым лицом, на котором легко читались все оттенки испытываемых им чувств.
— Как прошло твое путешествие, высокочтимый Франтес? — спросил Маниакис. Все сановники, выстроившиеся вдоль колоннады от самого входа до трона, одновременно вытянули шеи, чтобы лучше слышать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148