Носилки покойного были богато украшены резьбой и позолотой — еще одно печальное свидетельство ложной гордости и пустых устремлений человеческого тщеславия.
За телом шел юноша; по его загорелому лицу, крепкой полуобнаженной фигуре и мрачному, блуждающему взгляду можно было догадаться, что это внук Антонио. Сенат знал, когда ему следовало милостиво уступить — теперь юношу освободили от работы на галерах, конечно, как шептали кругом, из сострадания по поводу безвременной смерти деда. Прямой взгляд, бесстрашная душа и непреклонная честность старого Антонио ожили теперь в его внуке. Несчастье лишь смягчило все эти черты:
Когда процессия двигалась по набережной к арсеналу, рыдания теснили грудь юноши, и губы его поминутно вздрагивали — горе угрожало взять верх над его выдержкой.
Но он не проронил ни единой слезы, пока земля не скрыла от его взора тело Антонио. Лишь тогда он, шатаясь, вышел из толпы, сел один в стороне и дал волю слезам; он плакал так, как может плакать лишь человек его возраста, почувствовавший себя одиноким в жизненной пустыне.
Так окончилось происшествие с рыбаком Антонио Веккио, чье имя скоро забыли в этом полном тайн городе, и лишь рыбаки с лагун хранили память о нем и долго еще превозносили его умение рыбачить и гордились победой в гонках над лучшими гребцами Венеции. Внук его жил и работал так же, как и другие юноши его сословия, и здесь мы расстанемся с ним, сказав только, что он настолько унаследовал природные качества деда, что не явился несколько часов спустя на Пьяцетту вместе с толпой, которую привело туда любопытство и мстительные чувства.
Отец Ансельмо нанял лодку и, подъехав к набережной, вышел на Пьяцетте в надежде, что ему, может быть, удастся наконец разыскать тех, к кому он был так глубоко привязан и о чьей судьбе до сих пор не имел никаких сведений. Надежде этой, впрочем, не суждено было сбыться. Человек, обратившийся к нему в соборе, уже ждал его, и, зная, что бесполезно и, более того, опасно противоречить там, где затронуты интересы государства, кармелит покорно отправился вслед за ним. Они шли кружным путем, но в конце концов дорога привела их к зданию тюрьмы. Там монаха оставили в помещении смотрителя, где он должен был дожидаться, пока его вызовут.
Теперь отправимся в камеру Якопо. После допроса на Совете Трех он был отведен в мрачную комнату, где провел ночь, как обычный арестант. На рассвете браво предстал пред так называемыми судьями, которые должны были решить его судьбу. Мы говорим “так называемыми” не случайно, ибо система, при которой желания правителей не только не совпадают с интересами подданных, но и расходятся с ними, никогда не располагает истинным правосудием; в тех случаях, когда авторитет властей может пострадать, инстинкт самосохранения так же безоговорочно заставляет их принять то или иное решение, как тот же инстинкт вынуждает человека бежать от опасности. Если это происходит даже в странах с более умеренным режимом, читатель легко поверит в существование подобных порядков в Венеции. Как и следовало ожидать, судьи, которые должны были вынести приговор Якопо, заранее получили определенные предписания, и суд этот был скорее данью внешней видимости порядка, нежели исполнением законов. Велись протоколы, допрашивались свидетели — или, во всяком случае, было объявлено, что они допрашивались, — и по городу намеренно распространялись слухи, что трибунал тщательно обдумывает приговор для такого чудовищного преступника, который в течение долгого времени беспрепятственно занимался своим кровавым ремеслом даже в центре города. Все утро легковерные торговцы рассказывали друг другу о всяких страшных преступлениях, что за последние три-четыре года приписывались Якопо. Один вспомнил какого-то чужестранца — его тело нашли у игорного дома, часто посещаемого теми, кто приезжает в Венецию. Другой привел случай с неким благородным юношей, павшим от руки убийцы прямо на мосту Риальто, а третий передавал подробности одного злодеяния, когда мать лишилась единственного сына, а молодая патрицианка — своего возлюбленного. Так, дополняя один другого, маленькая группка на набережной скоро насчитала , не меньше двадцати пяти человек, якобы погибших от руки Якопо, не включая сюда бессмысленной мести тому, кого они только что похоронили. К счастью, предмет этих , обвинений ничего не знал о разговорах, которые велись в городе, и проклятиях, сыпавшихся на его голову. Он даже не пытался оправдаться перед судьями, решительно отказавшись отвечать на их вопросы.
— Вы сами знаете, что я сделал и чего не делал, — сказал он вызывающе. — А потому решайте, как вам удобнее!
Очутившись снова в камере, он потребовал еды и спокойно позавтракал. Потом у него отобрали все вещи, посредством которых он мог бы покончить с собой, тщательно осмотрели кандалы, и лишь после этого Якопо оставили наедине с собственными мыслями. Некоторое время спустя он снова услышал шаги по коридору. Заскрипели засовы, и дверь отворилась. На границе света и тьмы показалась фигура священника. Он держал в руках лампу и, войдя в камеру, закрыл за собой дверь и поставил лампу на низкую полку, где лежал хлеб и стоял кувшин с водой.
Якопо встретил монаха спокойно и почтительно. Он встал, перекрестился и шагнул навстречу священнику, насколько позволяли его цепи.
— Добро пожаловать, падре, — сказал он. — Я вижу, сенат намерен лишить меня жизни, но не милости божьей.
— Это не в его силах, сын мой, — ответил священник. — Тот, кто умер за них, пролил свою кровь и за тебя, если только ты сам не отринешь его милость. Но, как ни тяжело мне говорить это, ты не должен надеяться на отпущение грехов, Якопо, если не покаешься от всей души — уж слишком ты закоренелый грешник.
— А кто тогда может надеяться, падре? Кармелит вздрогнул; самый вопрос и спокойный тон, которым он был задан, придавали странный характер разговору.
— Я тебя представлял совсем другим, Якопо, — сказал монах. — Вижу, сын мой, что разум твой не бродит во. мраке и ты совершал тяжкие преступления против своей воли.
— Боюсь, что это так, почтенный монах…
— Ив мучительном горе твоем ты должен чувствовать теперь, сколь они тяжки… — Отец Ансельмо замолк, внезапно услыхав приглушенные рыдания, и тогда только обнаружил, что они здесь не одни. Оглядевшись в тревоге, он заметил забившуюся в угол Джельсомину; тюремщики, сжалившись, пропустили ее, и она вошла в камеру следом за кармелитом, скрывшись за его широким платьем. Увидав девушку, Якопо застонал и, отвернувшись, прислонился к стене.
— Дочь моя, как ты сюда попала? — спросил священник. — И кто ты?
— Это дочь главного смотрителя, — отозвался Якопо, видя, что Джельсомина не в силах отвечать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112
За телом шел юноша; по его загорелому лицу, крепкой полуобнаженной фигуре и мрачному, блуждающему взгляду можно было догадаться, что это внук Антонио. Сенат знал, когда ему следовало милостиво уступить — теперь юношу освободили от работы на галерах, конечно, как шептали кругом, из сострадания по поводу безвременной смерти деда. Прямой взгляд, бесстрашная душа и непреклонная честность старого Антонио ожили теперь в его внуке. Несчастье лишь смягчило все эти черты:
Когда процессия двигалась по набережной к арсеналу, рыдания теснили грудь юноши, и губы его поминутно вздрагивали — горе угрожало взять верх над его выдержкой.
Но он не проронил ни единой слезы, пока земля не скрыла от его взора тело Антонио. Лишь тогда он, шатаясь, вышел из толпы, сел один в стороне и дал волю слезам; он плакал так, как может плакать лишь человек его возраста, почувствовавший себя одиноким в жизненной пустыне.
Так окончилось происшествие с рыбаком Антонио Веккио, чье имя скоро забыли в этом полном тайн городе, и лишь рыбаки с лагун хранили память о нем и долго еще превозносили его умение рыбачить и гордились победой в гонках над лучшими гребцами Венеции. Внук его жил и работал так же, как и другие юноши его сословия, и здесь мы расстанемся с ним, сказав только, что он настолько унаследовал природные качества деда, что не явился несколько часов спустя на Пьяцетту вместе с толпой, которую привело туда любопытство и мстительные чувства.
Отец Ансельмо нанял лодку и, подъехав к набережной, вышел на Пьяцетте в надежде, что ему, может быть, удастся наконец разыскать тех, к кому он был так глубоко привязан и о чьей судьбе до сих пор не имел никаких сведений. Надежде этой, впрочем, не суждено было сбыться. Человек, обратившийся к нему в соборе, уже ждал его, и, зная, что бесполезно и, более того, опасно противоречить там, где затронуты интересы государства, кармелит покорно отправился вслед за ним. Они шли кружным путем, но в конце концов дорога привела их к зданию тюрьмы. Там монаха оставили в помещении смотрителя, где он должен был дожидаться, пока его вызовут.
Теперь отправимся в камеру Якопо. После допроса на Совете Трех он был отведен в мрачную комнату, где провел ночь, как обычный арестант. На рассвете браво предстал пред так называемыми судьями, которые должны были решить его судьбу. Мы говорим “так называемыми” не случайно, ибо система, при которой желания правителей не только не совпадают с интересами подданных, но и расходятся с ними, никогда не располагает истинным правосудием; в тех случаях, когда авторитет властей может пострадать, инстинкт самосохранения так же безоговорочно заставляет их принять то или иное решение, как тот же инстинкт вынуждает человека бежать от опасности. Если это происходит даже в странах с более умеренным режимом, читатель легко поверит в существование подобных порядков в Венеции. Как и следовало ожидать, судьи, которые должны были вынести приговор Якопо, заранее получили определенные предписания, и суд этот был скорее данью внешней видимости порядка, нежели исполнением законов. Велись протоколы, допрашивались свидетели — или, во всяком случае, было объявлено, что они допрашивались, — и по городу намеренно распространялись слухи, что трибунал тщательно обдумывает приговор для такого чудовищного преступника, который в течение долгого времени беспрепятственно занимался своим кровавым ремеслом даже в центре города. Все утро легковерные торговцы рассказывали друг другу о всяких страшных преступлениях, что за последние три-четыре года приписывались Якопо. Один вспомнил какого-то чужестранца — его тело нашли у игорного дома, часто посещаемого теми, кто приезжает в Венецию. Другой привел случай с неким благородным юношей, павшим от руки убийцы прямо на мосту Риальто, а третий передавал подробности одного злодеяния, когда мать лишилась единственного сына, а молодая патрицианка — своего возлюбленного. Так, дополняя один другого, маленькая группка на набережной скоро насчитала , не меньше двадцати пяти человек, якобы погибших от руки Якопо, не включая сюда бессмысленной мести тому, кого они только что похоронили. К счастью, предмет этих , обвинений ничего не знал о разговорах, которые велись в городе, и проклятиях, сыпавшихся на его голову. Он даже не пытался оправдаться перед судьями, решительно отказавшись отвечать на их вопросы.
— Вы сами знаете, что я сделал и чего не делал, — сказал он вызывающе. — А потому решайте, как вам удобнее!
Очутившись снова в камере, он потребовал еды и спокойно позавтракал. Потом у него отобрали все вещи, посредством которых он мог бы покончить с собой, тщательно осмотрели кандалы, и лишь после этого Якопо оставили наедине с собственными мыслями. Некоторое время спустя он снова услышал шаги по коридору. Заскрипели засовы, и дверь отворилась. На границе света и тьмы показалась фигура священника. Он держал в руках лампу и, войдя в камеру, закрыл за собой дверь и поставил лампу на низкую полку, где лежал хлеб и стоял кувшин с водой.
Якопо встретил монаха спокойно и почтительно. Он встал, перекрестился и шагнул навстречу священнику, насколько позволяли его цепи.
— Добро пожаловать, падре, — сказал он. — Я вижу, сенат намерен лишить меня жизни, но не милости божьей.
— Это не в его силах, сын мой, — ответил священник. — Тот, кто умер за них, пролил свою кровь и за тебя, если только ты сам не отринешь его милость. Но, как ни тяжело мне говорить это, ты не должен надеяться на отпущение грехов, Якопо, если не покаешься от всей души — уж слишком ты закоренелый грешник.
— А кто тогда может надеяться, падре? Кармелит вздрогнул; самый вопрос и спокойный тон, которым он был задан, придавали странный характер разговору.
— Я тебя представлял совсем другим, Якопо, — сказал монах. — Вижу, сын мой, что разум твой не бродит во. мраке и ты совершал тяжкие преступления против своей воли.
— Боюсь, что это так, почтенный монах…
— Ив мучительном горе твоем ты должен чувствовать теперь, сколь они тяжки… — Отец Ансельмо замолк, внезапно услыхав приглушенные рыдания, и тогда только обнаружил, что они здесь не одни. Оглядевшись в тревоге, он заметил забившуюся в угол Джельсомину; тюремщики, сжалившись, пропустили ее, и она вошла в камеру следом за кармелитом, скрывшись за его широким платьем. Увидав девушку, Якопо застонал и, отвернувшись, прислонился к стене.
— Дочь моя, как ты сюда попала? — спросил священник. — И кто ты?
— Это дочь главного смотрителя, — отозвался Якопо, видя, что Джельсомина не в силах отвечать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112