Дураком его, естественно, никто не называл, просто любое публичное возражение правителю расценивалось Николаем Павловичем как вызывающий подрыв авторитета монарха.
Ранее мы уже говорили о том, что на протяжении всего XVIII века российские самодержцы по-прежнему сосредоточивали в своих руках огромную власть. Однако значило ли это, что император лично был в курсе всего того, что происходило в государстве и что он мог квалифицированно решать любые вопросы, встававшие перед страной? Николай I в этом нисколько не сомневался и добросовестно пытался вникнуть во все проблемы, решаемые государственным аппаратом, считая это святой обязанностью самодержца. Давайте посмотрим, насколько эффективной оказалась такая система управления, тем более что наследник престола имел возможность и время для того, чтобы оценить усилия отца и сделать необходимые для себя выводы.
Николай I, взойдя на престол, прежде всего укрепил карательные органы, поставив во главе их знаменитое III отделение собственной императорской канцелярии. Далее он позаботился о провозглашении непогрешимости государственных служащих, то есть непогрешимости их действий для общественности, а не для начальства. Иными словами, монарх объявил чиновников своими личными слугами, выведя их из-под критики журналистики, литературы, театра и т. п. Он счел, что для пользы дела и большей централизации власти его слуги (министры, дипломаты, генералы, священнослужители и проч.) должны прислушиваться к чему-то одному, а именно к его словам, а не к оценке общественного мнения. Чем-то иным трудно объяснить запрещение не только критиковать, но и одобрять работу правительства и его агентов в печати и на сцене. Даже дворянство теперь могло сопровождать лишь гулом одобрения действия власти в центре и на местах. Естественным следствием такого положения дел явилось не компетентное и справедливое правление самодержца, опиравшегося на тщательно подобранные кадры чиновников (именно такая картина рисовалась в воображении Николая Павловича), а появление на ответственных постах людей, которые не блистали никакими талантами, кроме личной преданности императору. Самое печальное заключалось в том, что теперь любой, даже самый недобросовестный и некомпетентный чиновник освящался авторитетом самодержавной власти. Подобное положение дел объясняет и появление при дворе Николая I «немецкой партии» – занятие важных должностей остзейскими немцами, выходцами из Прибалтики. По словам императора, они нравились ему больше российских дворян тем, что служили ему, а не какому-то абстрактному отечеству. Хотя в представлении Николая I слова «монарх» и «отечество» являлись синонимами, предпочтение отдавалось первому из них как реальному главе нации.
Заметно влияло на четкость управления страной и уже упоминавшееся желание Николая Павловича быть в курсе буквально всех дел, творившихся в государстве. В серьезных вопросах «всепроникаемость» самодержца часто приводила не к достижению поставленной цели, а к дезорганизации аппарата, не смевшего иметь своего мнения и шагу ступить без санкции сверху. Понятно, что чиновничество, и без того склонное к формализации своей деятельности, теперь еще больше пропитывалось не просто формализмом, но особым бюрократическим цинизмом и начинало сообщать Зимнему дворцу только то, что тому было приятно слышать. Особый вес в годы правления Николая I приобретали не квалифицированные специалисты, а люди, умевшие составить «красивый» отчет, наполненный приписками, «фанфарностью», тем, что желало видеть начальство. Стоит ли удивляться после этого тем странным назначениям на высшие посты государства, которые современники, не находя разумных объяснений действиям высшей власти, называли «метаморфозами».
Прославленный генерал и не менее известный острослов А. П. Ермолов по поводу очередного протеже Николая Павловича как-то воскликнул: «Вот если перед кем колени преклоню, то пред Незабвенным (титул, присвоенный Николаю I придворными. – Л. Л.): ведь можно же было когда-либо ошибиться, нет, он всегда как раз попадал на неспособного человека, когда призывал его на какое-нибудь место». Впрочем, это ведь с точки зрения Ермолова назначенцы императора были неспособными, монарх же считал иначе. Уникальный девиз императора: «Мне нужны не умники, а верноподданные!» – нашел замечательное воплощение в кадровой политике Николая I.
Не обремененный многознанием генерал В. И. Назимов становится попечителем Московского учебного округа; Ф. П. Вронченко, о котором злые языки говорили, что он осилил математику лишь до дробей, сделался министром финансов; гусара Н. А. Протасова – лучшего исполнителя мазурки в Петербурге и неутомимого гуляку – назначили обер-прокурором Святейшего синода. Когда бравый гусар узнал о своем назначении, то в сердцах сказал приятелю: «Министр, не министр, а черт знает что такое!» Услышавший его слова петербургский митрополит едко заметил: «Последнее совершенно справедливо». Но главное заключалось не в людях, в конце концов, как мы уже отмечали, на высших постах империи попадались и весьма квалифицированные работники. Главное заключалось в том, что кадры высшей бюрократии в массе своей являлись производным от того формального, замораживавшего живую жизнь порядка, который истово насаждал император во всех сферах государственного и общественного существования.
Николаевская система оказалась методом управления, доходившим порой до абсурда, отдававшим чем-то запредельным или, как сейчас принято говорить, виртуальным. В правилах для школ в Царстве Польском, например, содержался параграф, определявший длину и качество розог, которыми вбивали науку в головы нерадивых учеников. Интересно, а что случалось, если розги не соответствовали утвержденному начальством стандарту? Учеников прощали или в таком случае пороли лиц, ответственных за этот важнейший атрибут педагогики? Известный писатель В. А. Соллогуб вывел замечательную меткую и убийственно точную формулу любого уездного города империи: застава-кабак-забор-храм-забор-кабак-застава. Это и было то место, откуда, согласно Н. В. Гоголю, «три года скачи, никуда не доскачешь». Угрожающих высот достигла, по свидетельству А. И. Герцена, официальная статистика. В качестве примера он приводил в «Былом и думах» один из разделов отчета о происшествиях за определенный период в некоем уездном городке. Так вот, пункт отчета, заполненный местными тружениками канцелярии, гласил: утонувших – 2, причины утопления неизвестны – 2. Итого – 4. Что означало это "4", никого не интересовало, главное заключалось в том, чтобы все графы казенной бумаги были аккуратно заполнены.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116
Ранее мы уже говорили о том, что на протяжении всего XVIII века российские самодержцы по-прежнему сосредоточивали в своих руках огромную власть. Однако значило ли это, что император лично был в курсе всего того, что происходило в государстве и что он мог квалифицированно решать любые вопросы, встававшие перед страной? Николай I в этом нисколько не сомневался и добросовестно пытался вникнуть во все проблемы, решаемые государственным аппаратом, считая это святой обязанностью самодержца. Давайте посмотрим, насколько эффективной оказалась такая система управления, тем более что наследник престола имел возможность и время для того, чтобы оценить усилия отца и сделать необходимые для себя выводы.
Николай I, взойдя на престол, прежде всего укрепил карательные органы, поставив во главе их знаменитое III отделение собственной императорской канцелярии. Далее он позаботился о провозглашении непогрешимости государственных служащих, то есть непогрешимости их действий для общественности, а не для начальства. Иными словами, монарх объявил чиновников своими личными слугами, выведя их из-под критики журналистики, литературы, театра и т. п. Он счел, что для пользы дела и большей централизации власти его слуги (министры, дипломаты, генералы, священнослужители и проч.) должны прислушиваться к чему-то одному, а именно к его словам, а не к оценке общественного мнения. Чем-то иным трудно объяснить запрещение не только критиковать, но и одобрять работу правительства и его агентов в печати и на сцене. Даже дворянство теперь могло сопровождать лишь гулом одобрения действия власти в центре и на местах. Естественным следствием такого положения дел явилось не компетентное и справедливое правление самодержца, опиравшегося на тщательно подобранные кадры чиновников (именно такая картина рисовалась в воображении Николая Павловича), а появление на ответственных постах людей, которые не блистали никакими талантами, кроме личной преданности императору. Самое печальное заключалось в том, что теперь любой, даже самый недобросовестный и некомпетентный чиновник освящался авторитетом самодержавной власти. Подобное положение дел объясняет и появление при дворе Николая I «немецкой партии» – занятие важных должностей остзейскими немцами, выходцами из Прибалтики. По словам императора, они нравились ему больше российских дворян тем, что служили ему, а не какому-то абстрактному отечеству. Хотя в представлении Николая I слова «монарх» и «отечество» являлись синонимами, предпочтение отдавалось первому из них как реальному главе нации.
Заметно влияло на четкость управления страной и уже упоминавшееся желание Николая Павловича быть в курсе буквально всех дел, творившихся в государстве. В серьезных вопросах «всепроникаемость» самодержца часто приводила не к достижению поставленной цели, а к дезорганизации аппарата, не смевшего иметь своего мнения и шагу ступить без санкции сверху. Понятно, что чиновничество, и без того склонное к формализации своей деятельности, теперь еще больше пропитывалось не просто формализмом, но особым бюрократическим цинизмом и начинало сообщать Зимнему дворцу только то, что тому было приятно слышать. Особый вес в годы правления Николая I приобретали не квалифицированные специалисты, а люди, умевшие составить «красивый» отчет, наполненный приписками, «фанфарностью», тем, что желало видеть начальство. Стоит ли удивляться после этого тем странным назначениям на высшие посты государства, которые современники, не находя разумных объяснений действиям высшей власти, называли «метаморфозами».
Прославленный генерал и не менее известный острослов А. П. Ермолов по поводу очередного протеже Николая Павловича как-то воскликнул: «Вот если перед кем колени преклоню, то пред Незабвенным (титул, присвоенный Николаю I придворными. – Л. Л.): ведь можно же было когда-либо ошибиться, нет, он всегда как раз попадал на неспособного человека, когда призывал его на какое-нибудь место». Впрочем, это ведь с точки зрения Ермолова назначенцы императора были неспособными, монарх же считал иначе. Уникальный девиз императора: «Мне нужны не умники, а верноподданные!» – нашел замечательное воплощение в кадровой политике Николая I.
Не обремененный многознанием генерал В. И. Назимов становится попечителем Московского учебного округа; Ф. П. Вронченко, о котором злые языки говорили, что он осилил математику лишь до дробей, сделался министром финансов; гусара Н. А. Протасова – лучшего исполнителя мазурки в Петербурге и неутомимого гуляку – назначили обер-прокурором Святейшего синода. Когда бравый гусар узнал о своем назначении, то в сердцах сказал приятелю: «Министр, не министр, а черт знает что такое!» Услышавший его слова петербургский митрополит едко заметил: «Последнее совершенно справедливо». Но главное заключалось не в людях, в конце концов, как мы уже отмечали, на высших постах империи попадались и весьма квалифицированные работники. Главное заключалось в том, что кадры высшей бюрократии в массе своей являлись производным от того формального, замораживавшего живую жизнь порядка, который истово насаждал император во всех сферах государственного и общественного существования.
Николаевская система оказалась методом управления, доходившим порой до абсурда, отдававшим чем-то запредельным или, как сейчас принято говорить, виртуальным. В правилах для школ в Царстве Польском, например, содержался параграф, определявший длину и качество розог, которыми вбивали науку в головы нерадивых учеников. Интересно, а что случалось, если розги не соответствовали утвержденному начальством стандарту? Учеников прощали или в таком случае пороли лиц, ответственных за этот важнейший атрибут педагогики? Известный писатель В. А. Соллогуб вывел замечательную меткую и убийственно точную формулу любого уездного города империи: застава-кабак-забор-храм-забор-кабак-застава. Это и было то место, откуда, согласно Н. В. Гоголю, «три года скачи, никуда не доскачешь». Угрожающих высот достигла, по свидетельству А. И. Герцена, официальная статистика. В качестве примера он приводил в «Былом и думах» один из разделов отчета о происшествиях за определенный период в некоем уездном городке. Так вот, пункт отчета, заполненный местными тружениками канцелярии, гласил: утонувших – 2, причины утопления неизвестны – 2. Итого – 4. Что означало это "4", никого не интересовало, главное заключалось в том, чтобы все графы казенной бумаги были аккуратно заполнены.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116