напротив, им создали особые условия: они
были помещены в отдельные комнаты в отеле "Метрополь", где
находился штаб гестапо. Той же чести удостоился и я, хотя
ничего собой не представлял.
Отдельная комната в отеле-- звучит необычайно гуманно, не
правда ли? Но поверьте, они вовсе не собирались создавать нам
человеческие условия. Вместо того чтобы загнать нас, "видных
людей", в ледяные бараки по двадцать человек в комнатушке, они
предоставили нам сравнительно теплые номера в отеле, но при
этом они руководствовались тонким расчетом. Получить от нас
нужные сведения они намеревались, не прибегая к обычным
избиениям и истязаниям, а применив более утонченную пытку--
пытку полной изоляцией. Они ничего с нами не делали. Они просто
поместили нас в вакуум, в пустоту, хорошо зная, что сильнее
всего действует на душу человека одиночество. Полностью
изолировав нас от внешнего мира, они ожидали, что внутреннее
напряжение скорее, чем холод и плети, заставит нас заговорить.
На первый взгляд комната, в которую меня поместили, не
производила неприятного впечатления: в ней были дверь, стол,
кровать, кресло, умывальник, зарешеченное окно. Но дверь была
заперта днем и ночью; на столе-- ни книг, ни газет, ни
карандашей, ни бумаги; перед окном-- кирпичная стена; мое "я" и
мое тело находилось в пустоте. У меня отобрали все: часы--
чтобы я не знал времени; карандаш-- чтобы я не мог писать;
перочинный нож -- чтобы я не мог вскрыть вены; даже невинное
утешение -- сигареты были отняты у меня. Единственным
человеческим существом, которое я мог видеть, был тюремный
надзиратель, но ему запрещалось разговаривать со мной и
отвечать на мои вопросы. Я не видел человеческих лиц, не слышал
человеческих голосов, с утра и до ночи и с ночи до утра я не
имел никакой пищи для глаз, для слуха и для остальных моих
чувств. Я был наедине с самим собой и с немногими
неодушевленными предметами -- столом, кроватью, окном,
умывальником. Я был один, как водолаз в батисфере, погруженный
в черный океан безмолвия и притом смутно сознающий, что
спасительный канат оборван и что его никогда не извлекут из
этой безмолвной глубины...
Я ничего не делал, ничего не слышал, ничего не видел.
Особенно по ночам. Это была пустота без времени и пространства.
Можно было ходить из угла в угол, и за тобой все время
следовали твои мысли. Туда и обратно, туда и обратно... Но даже
мыслям нужна какая-то точка опоры, иначе они начнут
бессмысленно кружиться вокруг самих себя: они тоже не выносят
пустоты. С утра и до вечера ты все ждал чего-то, но ничего не
случалось. Ты ждал, ждал -- и ничего не происходило. И так все
ждешь, ждешь, все думаешь, думаешь, думаешь, пока не начинает
ломить в висках. Ничего. Ты по-прежнему один. Один. Один...
Так продолжалось две недели. Я жил вне времени, вне жизни.
Если б началась война, я б никогда не узнал об этом: мой мир
ограничивался столом, дверью, кроватью, умывальником, креслом,
окном, стенами. Каждый раз, когда я смотрел на обои, мне
казалось, что кто-то повторяет их зигзагообразный рисунок
стальным резцом у меня в мозгу.
Наконец начались допросы. Вызывали внезапно -- я не знал,
днем то было или ночью. Идти приходилось неизвестно куда, через
несколько коридоров. Потом нужно было ждать неизвестно где.
Наконец вы оказывались перед столом, за которым сидели двое в
форме. На столе лежали кипы бумаг-- документы, содержания
которых вы не знали; потом начинались вопросы; нужные и
ненужные, прямые и наводящие, вопросы-ширмы и
вопросы-ловушки. Пока вы отвечали на них, чужие недобрые пальцы
перелистывали бумаги, и вы не знали, что в них было написано, и
чужая недобрая рука записывала ваши показания, и вы не знали,
что, собственно, она записывает. Но самым страшным в этих
допросах было для меня то, что я не знал и не мог узнать, что
именно уже известно гестапо об операциях, производившихся в
моей конторе, и что они еще только стараются выпытать у меня. Я
уже говорил вам, что в последнюю минуту вручил своей экономке
для передачи дяде самые важные документы. Получил ли он эти
документы? Что именно знал мой служащий? Какие письма он
перехватил? Что могли они выведать у какого-нибудь туповатого
священника в одном из монастырей, делами которых мы занимались?
А они все спрашивали и спрашивали. Какие ценные бумаги
покупал я для такого-то монастыря? С какими банками имел
деловые сношения? Знал ли я такого-то или нет? Переписывался ли
я со Швейцарией и еще бог знает с каким местом? Я не мог
предвидеть, до чего они уже докопались, и каждый мой ответ был
чреват для меня грозной опасностью. Признавшись в чем-нибудь,
чего они еще не знали, я мог без нужды подвести кого-нибудь под
удар; продолжая все отрицать, я вредил себе.
. Но допросы были еще не самым худшим. Хуже всего было
возвращаться после допроса в пустоту-- в ту же комнату, с тем
же столом, с той же кроватью, тем же умывальником, теми же
обоями. Оставшись один, я сразу начинал перебирать в памяти
все, что происходило на допросе, размышлять, как бы я мог
поумнее ответить, прикидывать, что я скажу в следующий раз,
чтобы рассеять подозрение, вызванное моим необдуманным
замечанием.
Я все это перебирал в уме, проверял, взвешивал каждое
слово, сказанное следователю, восстанавливал в памяти его
вопросы и свои ответы. Я старался разобраться, какая же часть
моих показаний заносится в протокол, хотя прекрасно сознавал,
что рассчитать и установить все это просто невозможно. Как
только я оставался один в пустоте, мысли начинали
безостановочно вертеться в моей голове, рождая все новые
предположения, отравляя даже сон. Каждый раз вслед за допросом
в гестапо за работу безжалостно принимались мои собственные
мысли; они вновь воспроизводили муки и терзания допроса; и это
было, пожалуй, еще более ужасно, потому что у следователя все
по крайней мере кончалось через некоторое время, а повторение
только что пережитого в моем сознании, скованном коварным
одиночеством, не имело конца. Со мной по-прежнему были стол,
умывальник, кровать, обои, окно. Внимание не отвлекалось ничем,
не было ни книги, ни журнала, ни нового лица, ни карандаша,
которым можно было бы что-то записать, ни спички, чтобы
повертеть в пальцах, ничего, совсем ничего.
Тут только я полностью осознал, с какой дьявольской
изобретательностью, с каким убийственным знанием человеческой
психологии была продумана эта система тюремной одиночки в
отеле.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18
были помещены в отдельные комнаты в отеле "Метрополь", где
находился штаб гестапо. Той же чести удостоился и я, хотя
ничего собой не представлял.
Отдельная комната в отеле-- звучит необычайно гуманно, не
правда ли? Но поверьте, они вовсе не собирались создавать нам
человеческие условия. Вместо того чтобы загнать нас, "видных
людей", в ледяные бараки по двадцать человек в комнатушке, они
предоставили нам сравнительно теплые номера в отеле, но при
этом они руководствовались тонким расчетом. Получить от нас
нужные сведения они намеревались, не прибегая к обычным
избиениям и истязаниям, а применив более утонченную пытку--
пытку полной изоляцией. Они ничего с нами не делали. Они просто
поместили нас в вакуум, в пустоту, хорошо зная, что сильнее
всего действует на душу человека одиночество. Полностью
изолировав нас от внешнего мира, они ожидали, что внутреннее
напряжение скорее, чем холод и плети, заставит нас заговорить.
На первый взгляд комната, в которую меня поместили, не
производила неприятного впечатления: в ней были дверь, стол,
кровать, кресло, умывальник, зарешеченное окно. Но дверь была
заперта днем и ночью; на столе-- ни книг, ни газет, ни
карандашей, ни бумаги; перед окном-- кирпичная стена; мое "я" и
мое тело находилось в пустоте. У меня отобрали все: часы--
чтобы я не знал времени; карандаш-- чтобы я не мог писать;
перочинный нож -- чтобы я не мог вскрыть вены; даже невинное
утешение -- сигареты были отняты у меня. Единственным
человеческим существом, которое я мог видеть, был тюремный
надзиратель, но ему запрещалось разговаривать со мной и
отвечать на мои вопросы. Я не видел человеческих лиц, не слышал
человеческих голосов, с утра и до ночи и с ночи до утра я не
имел никакой пищи для глаз, для слуха и для остальных моих
чувств. Я был наедине с самим собой и с немногими
неодушевленными предметами -- столом, кроватью, окном,
умывальником. Я был один, как водолаз в батисфере, погруженный
в черный океан безмолвия и притом смутно сознающий, что
спасительный канат оборван и что его никогда не извлекут из
этой безмолвной глубины...
Я ничего не делал, ничего не слышал, ничего не видел.
Особенно по ночам. Это была пустота без времени и пространства.
Можно было ходить из угла в угол, и за тобой все время
следовали твои мысли. Туда и обратно, туда и обратно... Но даже
мыслям нужна какая-то точка опоры, иначе они начнут
бессмысленно кружиться вокруг самих себя: они тоже не выносят
пустоты. С утра и до вечера ты все ждал чего-то, но ничего не
случалось. Ты ждал, ждал -- и ничего не происходило. И так все
ждешь, ждешь, все думаешь, думаешь, думаешь, пока не начинает
ломить в висках. Ничего. Ты по-прежнему один. Один. Один...
Так продолжалось две недели. Я жил вне времени, вне жизни.
Если б началась война, я б никогда не узнал об этом: мой мир
ограничивался столом, дверью, кроватью, умывальником, креслом,
окном, стенами. Каждый раз, когда я смотрел на обои, мне
казалось, что кто-то повторяет их зигзагообразный рисунок
стальным резцом у меня в мозгу.
Наконец начались допросы. Вызывали внезапно -- я не знал,
днем то было или ночью. Идти приходилось неизвестно куда, через
несколько коридоров. Потом нужно было ждать неизвестно где.
Наконец вы оказывались перед столом, за которым сидели двое в
форме. На столе лежали кипы бумаг-- документы, содержания
которых вы не знали; потом начинались вопросы; нужные и
ненужные, прямые и наводящие, вопросы-ширмы и
вопросы-ловушки. Пока вы отвечали на них, чужие недобрые пальцы
перелистывали бумаги, и вы не знали, что в них было написано, и
чужая недобрая рука записывала ваши показания, и вы не знали,
что, собственно, она записывает. Но самым страшным в этих
допросах было для меня то, что я не знал и не мог узнать, что
именно уже известно гестапо об операциях, производившихся в
моей конторе, и что они еще только стараются выпытать у меня. Я
уже говорил вам, что в последнюю минуту вручил своей экономке
для передачи дяде самые важные документы. Получил ли он эти
документы? Что именно знал мой служащий? Какие письма он
перехватил? Что могли они выведать у какого-нибудь туповатого
священника в одном из монастырей, делами которых мы занимались?
А они все спрашивали и спрашивали. Какие ценные бумаги
покупал я для такого-то монастыря? С какими банками имел
деловые сношения? Знал ли я такого-то или нет? Переписывался ли
я со Швейцарией и еще бог знает с каким местом? Я не мог
предвидеть, до чего они уже докопались, и каждый мой ответ был
чреват для меня грозной опасностью. Признавшись в чем-нибудь,
чего они еще не знали, я мог без нужды подвести кого-нибудь под
удар; продолжая все отрицать, я вредил себе.
. Но допросы были еще не самым худшим. Хуже всего было
возвращаться после допроса в пустоту-- в ту же комнату, с тем
же столом, с той же кроватью, тем же умывальником, теми же
обоями. Оставшись один, я сразу начинал перебирать в памяти
все, что происходило на допросе, размышлять, как бы я мог
поумнее ответить, прикидывать, что я скажу в следующий раз,
чтобы рассеять подозрение, вызванное моим необдуманным
замечанием.
Я все это перебирал в уме, проверял, взвешивал каждое
слово, сказанное следователю, восстанавливал в памяти его
вопросы и свои ответы. Я старался разобраться, какая же часть
моих показаний заносится в протокол, хотя прекрасно сознавал,
что рассчитать и установить все это просто невозможно. Как
только я оставался один в пустоте, мысли начинали
безостановочно вертеться в моей голове, рождая все новые
предположения, отравляя даже сон. Каждый раз вслед за допросом
в гестапо за работу безжалостно принимались мои собственные
мысли; они вновь воспроизводили муки и терзания допроса; и это
было, пожалуй, еще более ужасно, потому что у следователя все
по крайней мере кончалось через некоторое время, а повторение
только что пережитого в моем сознании, скованном коварным
одиночеством, не имело конца. Со мной по-прежнему были стол,
умывальник, кровать, обои, окно. Внимание не отвлекалось ничем,
не было ни книги, ни журнала, ни нового лица, ни карандаша,
которым можно было бы что-то записать, ни спички, чтобы
повертеть в пальцах, ничего, совсем ничего.
Тут только я полностью осознал, с какой дьявольской
изобретательностью, с каким убийственным знанием человеческой
психологии была продумана эта система тюремной одиночки в
отеле.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18