У меня квартира в Париже на авеню Гош. А еще я купил виллу в трех километрах от Довиля, и мы ездим туда в июле. В августе у моря столько народу, что просто не продохнуть. Если тебе это по душе, я охотно приглашу тебя провести несколько дней у нас. Ты играешь в теннис, ездишь верхом?..
Почему бы ему не спросить, играет ли Мегрэ в гольф и не увлекается ли водными лыжами?
— Учти: если ты хоть сколько-нибудь всерьез принимаешь то, что тебе рассказала моя теща, я нисколько не возражаю, чтобы ты провел расследование. Я весь к твоим услугам. Если тебе понадобятся машина и шофер… А вот и моя жена!.. Позволь представить тебе Мегрэ, моего старого товарища по лицею… Моя жена…
Она протянула белую мягкую руку. И все у нее было белое: лицо, слишком светлые волосы.
— Садитесь, пожалуйста, сударь.
Почему она произвела такое впечатление, словно ей не по себе? Она как будто отсутствовала. Голос у нее был невыразительный, настолько безликий, что можно было усомниться, она ли произнесла эти слова. Она села в большое кресло, и казалось, что ей безразлично, быть здесь или где-нибудь еще. Впрочем, она подала какой-то знак мужу. Тот ее не понял. Тогда она взглядом показала на второй этаж виллы и уточнила:
— Жорж Анри…
Малик нахмурился и, поднявшись, обратился к Мегрэ:
— Прости, я должен на минутку отлучиться. Женщина и комиссар остались вдвоем, неподвижные и молчаливые. Потом внезапно на втором этаже послышался шум. Хлопнула дверь. Раздались быстрые шаги. Кто-то закрывал окно. Были слышны приглушенные голоса, отзвуки какой-то ссоры или по меньшей мере ожесточенного спора.
Чтобы прервать молчание, г-жа Малик спросила:
— Вы прежде не бывали в Орсене?
— Нет, сударыня.
— Здесь хорошо живется тем, кто любит деревню. Прежде всего спокойно, правда?
Слово «спокойно» в ее устах имело особый смысл. Она была такая безвольная, такая усталая, почти лишенная жизненной силы, ее тело так слилось с плетеным креслом, что вся она словно олицетворяла собой покой, вечный покой.
Тем не менее она прислушивалась к звукам, доносившимся со второго этажа. Шум там постепенно стихал, а когда все умолкло, она обратилась к Мегрэ:
— Значит, вы пообедаете с нами?
Хотя г-жа Малик и была хорошо воспитана, она не могла заставить себя улыбнуться хотя бы из вежливости. Просто констатировала факт. С видимой неохотой.
Малик вернулся, и когда Мегрэ взглянул на него, на лице хозяина дома появилась фальшивая улыбка.
— Прошу прощения. Вечно приходится возиться со слугами…
К обеду все не звонили, и разговор не клеился. В присутствии жены Малик держался не так развязно.
— Жан Клод не вернулся?
— По-моему, я вижу его на причале.
Действительно, какой-то молодой человек в шортах, спрыгнув с легкой яхты, пришвартовал ее и, перебросив через руку свитер, медленно подходил к дому. В ту же минуту зазвонили к обеду, и все прошли в столовую, где вскоре появился и Жан Клод, старший сын Эрнеста Малика, вымытый, причесанный, в сером костюме из легкой шерсти.
— Если бы я знал, что ты будешь у нас, я пригласил бы брата и невестку. Ты познакомился бы со всей семьей. Если не возражаешь, я приглашу их завтра. Можно будет позвать и наших соседей, у нас их не очень много. Обычно все собираются здесь. У нас всегда бывает народ. Приходят, уходят, чувствуют себя как дома.
Столовая была огромная и роскошная. Мраморная с розовыми прожилками столешница. Каждая тарелка стояла на маленькой салфетке.
— Вообще, если верить тому, что рассказывают о тебе в газетах, ты неплохо преуспел в полиции. Странная профессия! Я часто думал, почему люди становятся полицейскими, в какую минуту и как начинают испытывать к этому призвание. Ведь в конце концов…
Жена его казалась теперь еще более отсутствующей. Мегрэ наблюдал за Жан Клодом, а молодой человек внимательно рассматривал комиссара, как только тот отводил от него взгляд.
Жан Клод, холодный как мрамор стола, за которым они сидели, в свои девятнадцать или двадцать лет был столь же самоуверен, как и его отец. Такого, наверно, нелегко было смутить, и все-таки их всех что-то стесняло.
Никто не упоминал о Моните, погибшей на прошлой неделе. Быть может, этой темы избегали касаться в присутствии дворецкого?
— Видишь ли, Мегрэ, — сказал Малик, — вы все в лицее были слепы и даже не подозревали что говорите, когда называли меня Сборщиком. Если ты помнишь, нам, небогатым, не позволяли сближаться с сыновьями мелкопоместных дворян и богатых буржуа. Некоторые из нас страдали от этого. Другие, например ты, нисколько не огорчались. Меня презрительно называли Сборщиком, но в том-то и заключалась моя сила, что я был сыном своего отца… Ты даже не представляешь, что только не проходит через руки сборщика! Я узнал грязные стороны жизни самых респектабельных на вид семейств. Я познакомился с жульническими делишками тех, кто обогащался. Я увидел, как одни возносились, а другие опускались, даже стремительно падали на дно, и я старался понять всю эту механику. Социальную механику, если хочешь. Почему одни возносятся, а другие опускаются.
Он рассуждал с презрительным видом, сидя в своей роскошной столовой, где даже пейзаж за окнами как бы свидетельствовал о его успехе.
— И я стал подниматься вверх…
Само собой разумеется, блюда за ужином подавались самые изысканные, но комиссар не был охотником до всех этих деликатесов, до замысловатых закусок под соусами, неизменно украшенных кусочками трюфелей и раковыми шейками. Дворецкий беспрестанно наклонялся, наполняя какой-нибудь из стоявших перед Мегрэ бокалов.
Небо с одной стороны окрасилось в холодный зеленый цвет, а с другой стало красным, местами даже лиловым; и только редкие облака выделялись на нем наивной белизной. По Сене проплывали запоздалые лодки, и рыба, выпрыгивая из воды, оставляла на ней медленно расходившиеся круги.
У Малика, по-видимому, был тонкий слух, не менее тонкий, чем у Мегрэ. По крайней мере оба они услышали какой-то звук, но звук едва уловимый. Только вечерняя тишина позволила различить этот еле слышный шорох.
Вначале раздался какой-то скрип. Должно быть, у одного из окон второго этажа, как раз с той стороны, где лишь недавно перед обедом слышались громкие голоса. Потом какой-то приглушенный шум в парке…
Отец и сын переглянулись. Г-жа Малик даже не пошевелилась, методично продолжая подносить вилку ко рту.
Малик вскочил, бросил салфетку на стол и кинулся к двери, легко и бесшумно ступая в своих туфлях на мягкой подошве.
Дворецкий отнесся к происходившему так же спокойно, как и хозяйка дома. Но Жан Клод слегка покраснел; не зная, что сказать, он несколько раз открывал рот и наконец произнес с такой же улыбкой, как у Эрнеста Малика:
— Не правда ли, отец для своего возраста еще очень подвижен?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29
Почему бы ему не спросить, играет ли Мегрэ в гольф и не увлекается ли водными лыжами?
— Учти: если ты хоть сколько-нибудь всерьез принимаешь то, что тебе рассказала моя теща, я нисколько не возражаю, чтобы ты провел расследование. Я весь к твоим услугам. Если тебе понадобятся машина и шофер… А вот и моя жена!.. Позволь представить тебе Мегрэ, моего старого товарища по лицею… Моя жена…
Она протянула белую мягкую руку. И все у нее было белое: лицо, слишком светлые волосы.
— Садитесь, пожалуйста, сударь.
Почему она произвела такое впечатление, словно ей не по себе? Она как будто отсутствовала. Голос у нее был невыразительный, настолько безликий, что можно было усомниться, она ли произнесла эти слова. Она села в большое кресло, и казалось, что ей безразлично, быть здесь или где-нибудь еще. Впрочем, она подала какой-то знак мужу. Тот ее не понял. Тогда она взглядом показала на второй этаж виллы и уточнила:
— Жорж Анри…
Малик нахмурился и, поднявшись, обратился к Мегрэ:
— Прости, я должен на минутку отлучиться. Женщина и комиссар остались вдвоем, неподвижные и молчаливые. Потом внезапно на втором этаже послышался шум. Хлопнула дверь. Раздались быстрые шаги. Кто-то закрывал окно. Были слышны приглушенные голоса, отзвуки какой-то ссоры или по меньшей мере ожесточенного спора.
Чтобы прервать молчание, г-жа Малик спросила:
— Вы прежде не бывали в Орсене?
— Нет, сударыня.
— Здесь хорошо живется тем, кто любит деревню. Прежде всего спокойно, правда?
Слово «спокойно» в ее устах имело особый смысл. Она была такая безвольная, такая усталая, почти лишенная жизненной силы, ее тело так слилось с плетеным креслом, что вся она словно олицетворяла собой покой, вечный покой.
Тем не менее она прислушивалась к звукам, доносившимся со второго этажа. Шум там постепенно стихал, а когда все умолкло, она обратилась к Мегрэ:
— Значит, вы пообедаете с нами?
Хотя г-жа Малик и была хорошо воспитана, она не могла заставить себя улыбнуться хотя бы из вежливости. Просто констатировала факт. С видимой неохотой.
Малик вернулся, и когда Мегрэ взглянул на него, на лице хозяина дома появилась фальшивая улыбка.
— Прошу прощения. Вечно приходится возиться со слугами…
К обеду все не звонили, и разговор не клеился. В присутствии жены Малик держался не так развязно.
— Жан Клод не вернулся?
— По-моему, я вижу его на причале.
Действительно, какой-то молодой человек в шортах, спрыгнув с легкой яхты, пришвартовал ее и, перебросив через руку свитер, медленно подходил к дому. В ту же минуту зазвонили к обеду, и все прошли в столовую, где вскоре появился и Жан Клод, старший сын Эрнеста Малика, вымытый, причесанный, в сером костюме из легкой шерсти.
— Если бы я знал, что ты будешь у нас, я пригласил бы брата и невестку. Ты познакомился бы со всей семьей. Если не возражаешь, я приглашу их завтра. Можно будет позвать и наших соседей, у нас их не очень много. Обычно все собираются здесь. У нас всегда бывает народ. Приходят, уходят, чувствуют себя как дома.
Столовая была огромная и роскошная. Мраморная с розовыми прожилками столешница. Каждая тарелка стояла на маленькой салфетке.
— Вообще, если верить тому, что рассказывают о тебе в газетах, ты неплохо преуспел в полиции. Странная профессия! Я часто думал, почему люди становятся полицейскими, в какую минуту и как начинают испытывать к этому призвание. Ведь в конце концов…
Жена его казалась теперь еще более отсутствующей. Мегрэ наблюдал за Жан Клодом, а молодой человек внимательно рассматривал комиссара, как только тот отводил от него взгляд.
Жан Клод, холодный как мрамор стола, за которым они сидели, в свои девятнадцать или двадцать лет был столь же самоуверен, как и его отец. Такого, наверно, нелегко было смутить, и все-таки их всех что-то стесняло.
Никто не упоминал о Моните, погибшей на прошлой неделе. Быть может, этой темы избегали касаться в присутствии дворецкого?
— Видишь ли, Мегрэ, — сказал Малик, — вы все в лицее были слепы и даже не подозревали что говорите, когда называли меня Сборщиком. Если ты помнишь, нам, небогатым, не позволяли сближаться с сыновьями мелкопоместных дворян и богатых буржуа. Некоторые из нас страдали от этого. Другие, например ты, нисколько не огорчались. Меня презрительно называли Сборщиком, но в том-то и заключалась моя сила, что я был сыном своего отца… Ты даже не представляешь, что только не проходит через руки сборщика! Я узнал грязные стороны жизни самых респектабельных на вид семейств. Я познакомился с жульническими делишками тех, кто обогащался. Я увидел, как одни возносились, а другие опускались, даже стремительно падали на дно, и я старался понять всю эту механику. Социальную механику, если хочешь. Почему одни возносятся, а другие опускаются.
Он рассуждал с презрительным видом, сидя в своей роскошной столовой, где даже пейзаж за окнами как бы свидетельствовал о его успехе.
— И я стал подниматься вверх…
Само собой разумеется, блюда за ужином подавались самые изысканные, но комиссар не был охотником до всех этих деликатесов, до замысловатых закусок под соусами, неизменно украшенных кусочками трюфелей и раковыми шейками. Дворецкий беспрестанно наклонялся, наполняя какой-нибудь из стоявших перед Мегрэ бокалов.
Небо с одной стороны окрасилось в холодный зеленый цвет, а с другой стало красным, местами даже лиловым; и только редкие облака выделялись на нем наивной белизной. По Сене проплывали запоздалые лодки, и рыба, выпрыгивая из воды, оставляла на ней медленно расходившиеся круги.
У Малика, по-видимому, был тонкий слух, не менее тонкий, чем у Мегрэ. По крайней мере оба они услышали какой-то звук, но звук едва уловимый. Только вечерняя тишина позволила различить этот еле слышный шорох.
Вначале раздался какой-то скрип. Должно быть, у одного из окон второго этажа, как раз с той стороны, где лишь недавно перед обедом слышались громкие голоса. Потом какой-то приглушенный шум в парке…
Отец и сын переглянулись. Г-жа Малик даже не пошевелилась, методично продолжая подносить вилку ко рту.
Малик вскочил, бросил салфетку на стол и кинулся к двери, легко и бесшумно ступая в своих туфлях на мягкой подошве.
Дворецкий отнесся к происходившему так же спокойно, как и хозяйка дома. Но Жан Клод слегка покраснел; не зная, что сказать, он несколько раз открывал рот и наконец произнес с такой же улыбкой, как у Эрнеста Малика:
— Не правда ли, отец для своего возраста еще очень подвижен?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29