Блюхер несколько раз смотрит на свет, чтобы разобрать написанное.
– Кто рисовал на накладной?
– Я, гражданин министр, – отвечает один из командиров.
– Прочтите.
– «Прошу принять к сведению и незамедлительно выделить два мешка для нужд кухни. Синельников».
– Это вы Синельников?
– Так точно.
– А свою фамилию вы буквами поменьше рисовать не можете? Нескромно эдакими буквищами свою фамилию рисовать. А теперь прочтите, что написано в накладной.
Командир Синельников, ставший совершенно пунцовым, пытается прочесть текст, но не может этого сделать из-за своей резолюции.
– Ну вот что, – говорит Блюхер, – приказываю впредь резолюции, если в них есть настоящая нужда, а не «мешок для кухни», накладывать на полях чернилами и подписываться нормально. Если резолюция нужна побольше и на полях не умещается, извольте потрудиться и подклеить к документу чистый листочек бумаги. Этому легко научиться, – усмехается главком и быстро показывает, как надо клеить, – и на нем уж извольте чертить свое просвещенное мнение.
– Василий Константинович, – тихо говорит один из командиров, – да разве сейчас время про резолюции говорить и про цвет чернил? Отступаем, крах грозит, Василий Константинович...
Блюхер жует губами и отвечает глуховато и с болью:
– Дивлюсь на вас: исход войны в конечном счете решает то, как у солдата намотана портянка и чем он накормлен, а вы трещите, как дешевые агитаторы, и по-серьезному думать не хотите. На сколько времени хватит вам патронов, если сейчас, завтра, через неделю пойдем в наступление?
– На неделю хватит!
– На пять дней!
– У меня на три дня!
– На восемь соберу!
– На пять суток...
– На двое...
– Тьфу! – плюет Блюхер себе под ноги. – Противно слушать. «На пять дней»! Может, ты Меркуловых за день расколотишь? Аника-воин, слушать тошно!
Он поворачивается к окну и долго смотрит, как эскадрон учится брать барьер и рубить лозу сплеча.
– А как они у вас обучены? Ни черта лозу не берут; саблей, как дубиной машут, коней держат, будто молодожен – девку!
Блюхер выходит из штабной комнаты, идет на плац, берет у комэска коня, пускает его во весь опор, проносится ветром по учебной полосе, все препятствия берет с упреждением в метр, рубит лозу остро, словно бритвой, осаживает коня прямо перед командирами, легко спрыгивает с седла и говорит:
– Научитесь уважать бойца, которого вам предстоит вести в бой. А уважать бойца можно, только научив его воевать лучше, чем противник. Так-то вот, граждане командиры.
ГЕНШТАБ НАРОДНО-РЕВОЛЮЦИОННОЙ АРМИИ
Над столом, устланном картами, склонились двое: заместитель начальника оперативного отдела Гржимальский и Блюхер.
– Повторяю, – говорит Василий Константинович, – постепенную концентрацию войск в прифронтовой полосе я считаю нецелесообразной.
– Но Мольтке считал это целесообразным.
– В том случае, если он был уверен в превосходстве своих сил. А мы уверены в превосходстве сил противника. И поэтому мы двинем на фронт мощный кулак сразу после того, как вся предварительная работа закончится здесь. Понятно?
– Дальнейшее ожидание, Василий Константинович, деморализует войска. Моя жена в свое время ставила спектакли в Офицерском собрании. У них был термин – «передержать» спектакль. Пусть лучше несколько недодержать – поможет энтузиазм, напор, горение... Передержка опаснее тем, что опускаются руки.
– Станислав Иванович, фронт – не спектакль, здесь стреляют не из игрушечных пистолетов.
– Любопытная ситуация, – грустно улыбается Гржимальский, – если бы мы, кадровики, решили саботировать, то лучшей позиции, чем ваша, Василий Константинович, не сыщешь. Все вокруг ропщут, ищут измену, считают, что это мы вас удерживаем от немедленных боевых операций...
– Кто именно?
– Увольте от точного ответа, потому что это я считаю доносительством. Поверьте благородному слову: многие.
Блюхер отходит к окну, останавливается, прячет руки за спину, медленно отвечает:
– «Мы ленивы и не любопытны». Помните Пушкина? Но мы еще склонны невежество прикрывать презрительной усмешкой обожравшегося культурой Фауста. Соскоблите с иного «Азбуку коммунизма» – и перед вами предстанет абсолютно голенький человек. А что касается «многих», недовольных моей медлительностью, то вы заблуждаетесь. Недовольных в штабе я знаю по фамилиям и знаю, что их недовольство идет от преданности нашим идеалам и оно мне сейчас, если хотите, выгодно. Да, да, это великолепная дезинформация, которая фиксируется во Владивостоке, и она столь правдива, что ей нельзя не верить. Понимаете?
– Вы дьявольский хитрец, Василий Константинович.
– Ну и слава богу. Какие у вас соображения по службе бронепоездов?
– По-видимому, дуэль двух бронесил в конечном итоге решит очень многое. Кто сможет пережать и оттеснить противника по линии железной дороги, тот окажется победителем.
– Какие меры вы считаете необходимыми для этого в стадии подготовительного периода?
– Здесь я предлагаю широкую деятельность...
Блюхер усмехается и, оторвав голову от карт, говорит:
– У индусов есть мудрые слова: «Горе тому народу, правители которого слишком деятельны». Как бы нам не уподобиться этим правителям, а?
РАЙКОМ КОМСОМОЛА
Заседает комиссия по мобилизации членов Союза молодежи в экипажи бронепоездов. Среди райкомовских ребят – Блюхер. В кабинет заходит вихрастый паренек.
– Здорово, комса, – говорит он членам бюро. – Васильев Пахом. Прибыл умереть за революцию.
– Ты лучше за нее поживи, – советует Блюхер.
– А этот тип откуда? – глядя на Блюхера, одетого в полушубок, спрашивает Пахом Васильев своих райкомовских товарищей.
– Этот «тип», – звенящим голосом возглашает секретарь райкома, поднимаясь со своего места, – этот тип...
Но Блюхер не дает ему закончить:
– Я из военведа.
– Рожа у тебя больно старорежимная, – говорит Пахом, – у меня к тем, кто бритый и в английском френче, прорезалось обостренное чувство классовой неприязни.
– Понятно, – чуть улыбается Блюхер. – Какую главную мечту имеешь в жизни?
– Торжество революции в мировом масштабе.
– Что для этого сделал?
– Учу английский язык по приказу главкома Блюхера. Раз. Провел со своей комсой семь субботников. Два. Отремонтировал в нашем депо три полевые кухни в сверхурочное время. Три. Отдал для нужд фронта свои хромовые сапоги. Четыре.
– Голенища бутылочками?
– Что я – старик? Гармоника-напуск, сдвигаешь их, бывало, книзу, скрежет стоит, как предсмертный стон мирового империализма.
Пахом Васильев вздыхает. На восемнадцатилетнем веснушчатом лице его отражается грусть. Блюхер смотрит на ноги парня, обутые в лапти.
– Годится, – говорит Блюхер членам бюро. – Следующий.
– Идешь на бронепоезд, – говорят парню.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86
– Кто рисовал на накладной?
– Я, гражданин министр, – отвечает один из командиров.
– Прочтите.
– «Прошу принять к сведению и незамедлительно выделить два мешка для нужд кухни. Синельников».
– Это вы Синельников?
– Так точно.
– А свою фамилию вы буквами поменьше рисовать не можете? Нескромно эдакими буквищами свою фамилию рисовать. А теперь прочтите, что написано в накладной.
Командир Синельников, ставший совершенно пунцовым, пытается прочесть текст, но не может этого сделать из-за своей резолюции.
– Ну вот что, – говорит Блюхер, – приказываю впредь резолюции, если в них есть настоящая нужда, а не «мешок для кухни», накладывать на полях чернилами и подписываться нормально. Если резолюция нужна побольше и на полях не умещается, извольте потрудиться и подклеить к документу чистый листочек бумаги. Этому легко научиться, – усмехается главком и быстро показывает, как надо клеить, – и на нем уж извольте чертить свое просвещенное мнение.
– Василий Константинович, – тихо говорит один из командиров, – да разве сейчас время про резолюции говорить и про цвет чернил? Отступаем, крах грозит, Василий Константинович...
Блюхер жует губами и отвечает глуховато и с болью:
– Дивлюсь на вас: исход войны в конечном счете решает то, как у солдата намотана портянка и чем он накормлен, а вы трещите, как дешевые агитаторы, и по-серьезному думать не хотите. На сколько времени хватит вам патронов, если сейчас, завтра, через неделю пойдем в наступление?
– На неделю хватит!
– На пять дней!
– У меня на три дня!
– На восемь соберу!
– На пять суток...
– На двое...
– Тьфу! – плюет Блюхер себе под ноги. – Противно слушать. «На пять дней»! Может, ты Меркуловых за день расколотишь? Аника-воин, слушать тошно!
Он поворачивается к окну и долго смотрит, как эскадрон учится брать барьер и рубить лозу сплеча.
– А как они у вас обучены? Ни черта лозу не берут; саблей, как дубиной машут, коней держат, будто молодожен – девку!
Блюхер выходит из штабной комнаты, идет на плац, берет у комэска коня, пускает его во весь опор, проносится ветром по учебной полосе, все препятствия берет с упреждением в метр, рубит лозу остро, словно бритвой, осаживает коня прямо перед командирами, легко спрыгивает с седла и говорит:
– Научитесь уважать бойца, которого вам предстоит вести в бой. А уважать бойца можно, только научив его воевать лучше, чем противник. Так-то вот, граждане командиры.
ГЕНШТАБ НАРОДНО-РЕВОЛЮЦИОННОЙ АРМИИ
Над столом, устланном картами, склонились двое: заместитель начальника оперативного отдела Гржимальский и Блюхер.
– Повторяю, – говорит Василий Константинович, – постепенную концентрацию войск в прифронтовой полосе я считаю нецелесообразной.
– Но Мольтке считал это целесообразным.
– В том случае, если он был уверен в превосходстве своих сил. А мы уверены в превосходстве сил противника. И поэтому мы двинем на фронт мощный кулак сразу после того, как вся предварительная работа закончится здесь. Понятно?
– Дальнейшее ожидание, Василий Константинович, деморализует войска. Моя жена в свое время ставила спектакли в Офицерском собрании. У них был термин – «передержать» спектакль. Пусть лучше несколько недодержать – поможет энтузиазм, напор, горение... Передержка опаснее тем, что опускаются руки.
– Станислав Иванович, фронт – не спектакль, здесь стреляют не из игрушечных пистолетов.
– Любопытная ситуация, – грустно улыбается Гржимальский, – если бы мы, кадровики, решили саботировать, то лучшей позиции, чем ваша, Василий Константинович, не сыщешь. Все вокруг ропщут, ищут измену, считают, что это мы вас удерживаем от немедленных боевых операций...
– Кто именно?
– Увольте от точного ответа, потому что это я считаю доносительством. Поверьте благородному слову: многие.
Блюхер отходит к окну, останавливается, прячет руки за спину, медленно отвечает:
– «Мы ленивы и не любопытны». Помните Пушкина? Но мы еще склонны невежество прикрывать презрительной усмешкой обожравшегося культурой Фауста. Соскоблите с иного «Азбуку коммунизма» – и перед вами предстанет абсолютно голенький человек. А что касается «многих», недовольных моей медлительностью, то вы заблуждаетесь. Недовольных в штабе я знаю по фамилиям и знаю, что их недовольство идет от преданности нашим идеалам и оно мне сейчас, если хотите, выгодно. Да, да, это великолепная дезинформация, которая фиксируется во Владивостоке, и она столь правдива, что ей нельзя не верить. Понимаете?
– Вы дьявольский хитрец, Василий Константинович.
– Ну и слава богу. Какие у вас соображения по службе бронепоездов?
– По-видимому, дуэль двух бронесил в конечном итоге решит очень многое. Кто сможет пережать и оттеснить противника по линии железной дороги, тот окажется победителем.
– Какие меры вы считаете необходимыми для этого в стадии подготовительного периода?
– Здесь я предлагаю широкую деятельность...
Блюхер усмехается и, оторвав голову от карт, говорит:
– У индусов есть мудрые слова: «Горе тому народу, правители которого слишком деятельны». Как бы нам не уподобиться этим правителям, а?
РАЙКОМ КОМСОМОЛА
Заседает комиссия по мобилизации членов Союза молодежи в экипажи бронепоездов. Среди райкомовских ребят – Блюхер. В кабинет заходит вихрастый паренек.
– Здорово, комса, – говорит он членам бюро. – Васильев Пахом. Прибыл умереть за революцию.
– Ты лучше за нее поживи, – советует Блюхер.
– А этот тип откуда? – глядя на Блюхера, одетого в полушубок, спрашивает Пахом Васильев своих райкомовских товарищей.
– Этот «тип», – звенящим голосом возглашает секретарь райкома, поднимаясь со своего места, – этот тип...
Но Блюхер не дает ему закончить:
– Я из военведа.
– Рожа у тебя больно старорежимная, – говорит Пахом, – у меня к тем, кто бритый и в английском френче, прорезалось обостренное чувство классовой неприязни.
– Понятно, – чуть улыбается Блюхер. – Какую главную мечту имеешь в жизни?
– Торжество революции в мировом масштабе.
– Что для этого сделал?
– Учу английский язык по приказу главкома Блюхера. Раз. Провел со своей комсой семь субботников. Два. Отремонтировал в нашем депо три полевые кухни в сверхурочное время. Три. Отдал для нужд фронта свои хромовые сапоги. Четыре.
– Голенища бутылочками?
– Что я – старик? Гармоника-напуск, сдвигаешь их, бывало, книзу, скрежет стоит, как предсмертный стон мирового империализма.
Пахом Васильев вздыхает. На восемнадцатилетнем веснушчатом лице его отражается грусть. Блюхер смотрит на ноги парня, обутые в лапти.
– Годится, – говорит Блюхер членам бюро. – Следующий.
– Идешь на бронепоезд, – говорят парню.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86