С таким настроением вам нельзя возвращаться в Париж. Вам предстоит состязание, и вы обязаны его выиграть. И вы его — с вашим-то опытом, с волей вашей — выиграете. Я в вас верю Обещаю вам локализовать Лопухина. Слово чести.
…Назавтра, в ранние петербургские сумерки, когда шквальный ветер, налетавший с залива, рвал полы пальто и нес по улицам мокрый снег с дождем, Герасимов вылез из экипажа на Васильевском острове, рядом с особняком графини Паниной, где жил Лопухин, и поднялся по широкой лестнице, устланной красным ковром, на третий этаж.
Лопухин и на этот раз дверь открыл сам, горничная еще не воротилась, кухарка готовила ужин, громыхая кастрюлями, звонка не слышала; Герасимова поначалу не узнал — тот сильно похудел на водах, пальто висело на нем, лицо осунулось, поздоровело; признав, искренне обрадовался:
— Ах, как это мило, что вы заглянули, Александр Васильевич, вот уж не ждал! Не с посланием ли от Петра Аркадьевича?
До сих пор Лопухин затаенно верил, что Столыпин вот-вот пригласит его вернуться; как правило, все уволенные с больших должностей уповают на чудо, совершенно лишаются логики, живут грезами — вот что значит отойти от дела, упустив из рук власть!
— Думаю, он заканчивает его обдумывание, — улыбнулся Герасимов. — Живем в непростое время, огляд нужен, разминка.
— Раздевайтесь, Александр Васильевич, милости прошу к столу. Чайку? Или спросить кофе?
— Молока, если разрешите. Держу диету. Молоко очень помогает похуданию, должен заметить…
— Ах, суета сует и всяческая суета, — вздохнул Лопухин, вешая пальто Герасимова на оленьи рога. — Все под богом ходим, сколько кому суждено, столько и проскрипит, тощий не станет толстым, склонный к полноте не похудеет…
Крикнув в темный, длинный коридор, который вел на кухню, чтоб сделали английского чаю и подали стакан молока, Лопухин провел Герасимова в кабинет, сплошь завешанный фотографиями, маленькими миниатюрками, акварелью, карандашными рисунками, и усадил его в старинное кожаное кресло, стоявшее возле камина.
— Ну, так с чем пожаловали? Я, признаться, поначалу решил, что вы от премьера… Раньше-то он был для меня «Петя»… Как же власть воздвигает границы между людьми! Мне передавали, что он несколько раз осведомлялся обо мне, потому и решил, что вы, столь близкий к нему человек, пожаловали с приятными известиями…
— Я по частному делу, Алексей Александрович, — ответил Герасимов, кляня себя потом за то, что не оставил Лопухину хоть гран надежды, весь разговор мог бы принять иной оборот, спас бы Азефа.
— Ну что ж, — ответил Лопухин с нескрываемым разочарованием, — к вашим услугам.
Кухарка принесла чай и молоко, поставила стаканы на низкий столик, выложенный уральскими самоцветами, и, пожелав гостю приятно откушать свежего молочка, выплыла из кабинета.
— Я по поводу Азефа, — сказал наконец Герасимов, ощущая какое-то тягостное неудобство.
Лопухин не донес чашку до рта, досадливо вернул ее на блюдце:
— Вот уж напрасно вы об этом мерзавце печетесь!
— Но этот, как вы изволили выразиться, мерзавец довольно долго работал с вами, — достаточно резко возразил Герасимов.
— Он со мною не работал Он предавал своих друзей департаменту и за это брал деньги. Он расплачивался за свое богатство головами людей, которые ему верили… Я никогда не забуду, как он выдал мне своего ближайшего друга Хаима Левита: «Тот готовит акт, очень опасен, ему не место на земле». Левита взяли и привезли в департамент. Я специально пошел на допрос: худенький такой, шейка тоненькая, глаза горят, бросил химический факультет университета во имя революции, а был, судя по оставшимся публикациям, талантлив, профессура в нем души не чаяла… Как сейчас его помню, знаете ли. Я спросил: «Кто вас мог предать Левит?» А он ответил с презрением: «Среди революционеров предателей нет!» — «Ну, а как же вы тут очутились? Кто из ваших знал, где находится динамитная мастерская? Мы же вас с поличным взяли, Левит. А это значит, что вы подпадаете под юрисдикцию военного суда И приговор будет однозначным — казнь. Вы это понимаете?» — «Прекрасным образом понимаю». — «Кто приходил к вам в мастерскую семь дней назад? Жирный, высокий, со слюнявым ртом?» Тут бы ему и дрогнуть, я ж ему спасательный круг бросил! Назови руководителя — ему петля, тебе каторга, а там, глядишь, за молодостью лет и помилуют. Так ведь нет, перекосился, будто от удара, и ответил: «На все дальнейшие вопросы провокационного характера отвечать отказываюсь…» И ни слова больше не проронил… Повесили несчастного юношу, а вы, изволите ли видеть, пришли хлопотать за пособника палачей…
— Нас с вами называли палачами, — заметил Герасимов. — Кровавыми царскими палачами. Ну, да бог с ним, перенесем и такое… А вот жизнь-то вам Азеф спас, Алексей Александрович. Ведь на вас был акт запланирован. Но он не дал его совершить.
— Полагаете, из благородных соображений? — осведомился Лопухин. — Рыцарь? Да он сам этот акт против меня ставил, чтобы выклянчить себе больший оклад содержания!
— За риск положено платить.
— Он работал без риска! Повторяю, он расплачивался головами своих друзей.
— Его друзья были нашими врагами, Алексей Александрович… И продолжают ими быть поныне…
— Моими? — усмешливо переспросил Лопухин. — Нет, теперь они не являются моими врагами Ваши? Да, бесспорно Когда вас вышвырнут с государственной службы, а это может произойти в любую минуту, они перестанут считать вас своим врагом Вы думаете, что Азеф не имел никакого отношения к убийству великого князя Сергея? Он поставил этот акт, он! У меня брал деньги, чтобы спасти несчастного, отдал полиции почти всех боевиков, но трех, самых отважных, приберег: «мол, я о них ничего не знал, ваши филеры прошляпили, не тем маршрутом великого князя повезли!» Ложь все это! Ничего мои филеры не прошляпили! Он двойник! Мерзкий провокатор! Он всегда и всех предавал!
— Алексей Александрович, я что-то не возьму в толк вы действительно намерены публично подтвердить работу Азефа на тайную полицию?
— Публично я ничего делать не намерен. Но если мне покажут какие-то документы, а они, судя по всему, у Бурцева есть, я роль приписного шута, который тупо повторяет то, что печатают наши официозы, играть не стану.
— Погодите, Алексей Александрович, погодите. Вы намерены открыть революционерам имя вашего сотрудника?
И тут Лопухин ударил:
— Вашего, Александр Васильевич, вашего…
Герасимов поднял глаза, в которых было горестное понимание той обиды, которая постоянно точила сердце Лопухина, если бы я мог открыть ему все про себя, он бы пощадил Азефа, но разве скажешь?
— Алексей Александрович, вы понимаете, что ваши показания — даже доверительные, а отнюдь не публичные — означают вынесение Азефу смертного приговора?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72
…Назавтра, в ранние петербургские сумерки, когда шквальный ветер, налетавший с залива, рвал полы пальто и нес по улицам мокрый снег с дождем, Герасимов вылез из экипажа на Васильевском острове, рядом с особняком графини Паниной, где жил Лопухин, и поднялся по широкой лестнице, устланной красным ковром, на третий этаж.
Лопухин и на этот раз дверь открыл сам, горничная еще не воротилась, кухарка готовила ужин, громыхая кастрюлями, звонка не слышала; Герасимова поначалу не узнал — тот сильно похудел на водах, пальто висело на нем, лицо осунулось, поздоровело; признав, искренне обрадовался:
— Ах, как это мило, что вы заглянули, Александр Васильевич, вот уж не ждал! Не с посланием ли от Петра Аркадьевича?
До сих пор Лопухин затаенно верил, что Столыпин вот-вот пригласит его вернуться; как правило, все уволенные с больших должностей уповают на чудо, совершенно лишаются логики, живут грезами — вот что значит отойти от дела, упустив из рук власть!
— Думаю, он заканчивает его обдумывание, — улыбнулся Герасимов. — Живем в непростое время, огляд нужен, разминка.
— Раздевайтесь, Александр Васильевич, милости прошу к столу. Чайку? Или спросить кофе?
— Молока, если разрешите. Держу диету. Молоко очень помогает похуданию, должен заметить…
— Ах, суета сует и всяческая суета, — вздохнул Лопухин, вешая пальто Герасимова на оленьи рога. — Все под богом ходим, сколько кому суждено, столько и проскрипит, тощий не станет толстым, склонный к полноте не похудеет…
Крикнув в темный, длинный коридор, который вел на кухню, чтоб сделали английского чаю и подали стакан молока, Лопухин провел Герасимова в кабинет, сплошь завешанный фотографиями, маленькими миниатюрками, акварелью, карандашными рисунками, и усадил его в старинное кожаное кресло, стоявшее возле камина.
— Ну, так с чем пожаловали? Я, признаться, поначалу решил, что вы от премьера… Раньше-то он был для меня «Петя»… Как же власть воздвигает границы между людьми! Мне передавали, что он несколько раз осведомлялся обо мне, потому и решил, что вы, столь близкий к нему человек, пожаловали с приятными известиями…
— Я по частному делу, Алексей Александрович, — ответил Герасимов, кляня себя потом за то, что не оставил Лопухину хоть гран надежды, весь разговор мог бы принять иной оборот, спас бы Азефа.
— Ну что ж, — ответил Лопухин с нескрываемым разочарованием, — к вашим услугам.
Кухарка принесла чай и молоко, поставила стаканы на низкий столик, выложенный уральскими самоцветами, и, пожелав гостю приятно откушать свежего молочка, выплыла из кабинета.
— Я по поводу Азефа, — сказал наконец Герасимов, ощущая какое-то тягостное неудобство.
Лопухин не донес чашку до рта, досадливо вернул ее на блюдце:
— Вот уж напрасно вы об этом мерзавце печетесь!
— Но этот, как вы изволили выразиться, мерзавец довольно долго работал с вами, — достаточно резко возразил Герасимов.
— Он со мною не работал Он предавал своих друзей департаменту и за это брал деньги. Он расплачивался за свое богатство головами людей, которые ему верили… Я никогда не забуду, как он выдал мне своего ближайшего друга Хаима Левита: «Тот готовит акт, очень опасен, ему не место на земле». Левита взяли и привезли в департамент. Я специально пошел на допрос: худенький такой, шейка тоненькая, глаза горят, бросил химический факультет университета во имя революции, а был, судя по оставшимся публикациям, талантлив, профессура в нем души не чаяла… Как сейчас его помню, знаете ли. Я спросил: «Кто вас мог предать Левит?» А он ответил с презрением: «Среди революционеров предателей нет!» — «Ну, а как же вы тут очутились? Кто из ваших знал, где находится динамитная мастерская? Мы же вас с поличным взяли, Левит. А это значит, что вы подпадаете под юрисдикцию военного суда И приговор будет однозначным — казнь. Вы это понимаете?» — «Прекрасным образом понимаю». — «Кто приходил к вам в мастерскую семь дней назад? Жирный, высокий, со слюнявым ртом?» Тут бы ему и дрогнуть, я ж ему спасательный круг бросил! Назови руководителя — ему петля, тебе каторга, а там, глядишь, за молодостью лет и помилуют. Так ведь нет, перекосился, будто от удара, и ответил: «На все дальнейшие вопросы провокационного характера отвечать отказываюсь…» И ни слова больше не проронил… Повесили несчастного юношу, а вы, изволите ли видеть, пришли хлопотать за пособника палачей…
— Нас с вами называли палачами, — заметил Герасимов. — Кровавыми царскими палачами. Ну, да бог с ним, перенесем и такое… А вот жизнь-то вам Азеф спас, Алексей Александрович. Ведь на вас был акт запланирован. Но он не дал его совершить.
— Полагаете, из благородных соображений? — осведомился Лопухин. — Рыцарь? Да он сам этот акт против меня ставил, чтобы выклянчить себе больший оклад содержания!
— За риск положено платить.
— Он работал без риска! Повторяю, он расплачивался головами своих друзей.
— Его друзья были нашими врагами, Алексей Александрович… И продолжают ими быть поныне…
— Моими? — усмешливо переспросил Лопухин. — Нет, теперь они не являются моими врагами Ваши? Да, бесспорно Когда вас вышвырнут с государственной службы, а это может произойти в любую минуту, они перестанут считать вас своим врагом Вы думаете, что Азеф не имел никакого отношения к убийству великого князя Сергея? Он поставил этот акт, он! У меня брал деньги, чтобы спасти несчастного, отдал полиции почти всех боевиков, но трех, самых отважных, приберег: «мол, я о них ничего не знал, ваши филеры прошляпили, не тем маршрутом великого князя повезли!» Ложь все это! Ничего мои филеры не прошляпили! Он двойник! Мерзкий провокатор! Он всегда и всех предавал!
— Алексей Александрович, я что-то не возьму в толк вы действительно намерены публично подтвердить работу Азефа на тайную полицию?
— Публично я ничего делать не намерен. Но если мне покажут какие-то документы, а они, судя по всему, у Бурцева есть, я роль приписного шута, который тупо повторяет то, что печатают наши официозы, играть не стану.
— Погодите, Алексей Александрович, погодите. Вы намерены открыть революционерам имя вашего сотрудника?
И тут Лопухин ударил:
— Вашего, Александр Васильевич, вашего…
Герасимов поднял глаза, в которых было горестное понимание той обиды, которая постоянно точила сердце Лопухина, если бы я мог открыть ему все про себя, он бы пощадил Азефа, но разве скажешь?
— Алексей Александрович, вы понимаете, что ваши показания — даже доверительные, а отнюдь не публичные — означают вынесение Азефу смертного приговора?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72