Ах, сколько радости, Песляк, для жителей, а особливо мальчишек в приходе каравана из далеких стран!
А в семь утра базар уже шумит так, будто никто из торговцев, а тем более покупателей, вовсе не ложился спать. Все кричат, бранятся, грозно размахивают руками, а в лица всмотрись — у всех улыбка сокрыта веселая… Жизнь без возгласов, без жестов тут немыслима. Торговля идет бойко, весело. Но трудно им из-за купцов-менял, приехавших из других стран, да и потому еще, что товаров своих, афганских, кроме сладостей, сабель да патлюнов — штанов ширины невообразимеишей — нет вообще.
…События, в центре которых оказался здесь я, необычны и интересны, как и все в общем-то в стране этой. Не должно заниматься восхвалением персоны собственной, однако ж не могу не сказать тебе о том, что большой порок юности, упрямством называемый, в зрелые годы приводит к достоинству, которое зовется стойкостью.
Юношеское мое упрямство в изучении восточных языков дало мне сейчас великую радость: чувствовать язык афганцев и персов точно так же, как и свой родной.
В первые дни после прибытия при всем самом радушном гостеприимстве; которым здешний народ отличается, я почувствовал кое-где настороженное, если даже не враждебное ко мне, отношение. В этом, бесспорно, заслуга досточтимого Бернса.
Услыхал я, будто в беседе Бернс вскользь говорил о том, чего в действительности не было да и не могло быть. Пока слово не сказано — оно узник человека.
Сказанное же слово делает человека своим узником. Как только сэр Бернс сказал о том, что Россия — медведь, на задние лапы поднявшийся, готовый под себя все окрест лежащее подмять, и как только слова эти стали мне известными, я посчитал себя вправе опровергнуть сию ложь в беседе с эмиром Дост Мухаммедом. Ложь, надо сказать, лихую, по-английски тонко и к месту закрученную. Но попасть к эмиру оказалось делом отнюдь не легким. Неоднократные предложения Бернса пойти к эмиру вместе с ним я по причинам, тебе понятным, отвергал. Сам же я всякий раз наталкивался на вежливый отказ эмирова адъютанта: то Дост Мухаммед читает бумаги, то гуляет в саду, то занят беседой с друзьями.
Но давеча — хитрая вещь жизнь наша — я при обстоятельствах весьма неожиданных с эмиром встретился. И где бы ты думал? В мастерской оружейного мастера Гуль Моманда, того самого, о котором я отписывал в предыдущем письме к тебе. Придя к нему в гости, я столкнулся с человеком, лицо которого показалось мне чем-то знакомым.
— Это воин, мой приятель, — пояснил Гуль Моманд, — он и твоим другом станет.
— Здравствуй, — сказал воин и пожал мне руку крепко. — Ты откуда? Из каких мест? Судя по костюму, ты с юга?
— Да, — ответил за меня Гуль, — он кандагарец. (Замечу, кстати, что кандагарцы — самые «чистые» афганцы по крови.)
— Разве ты не слышишь этого по выговору? — продолжал Гуль Моманд.
— Да, пожалуй, — согласился его гость, — он говорит, как настоящий кандагарец. А имя твое, — спросил он меня, — столь же благозвучно, сколь и выговор?
— Столь же, — ответил за меня Гуль Моманд.
Мне очень понравилась эта беззаботная игра, и я с радостью стал ее поддерживать.
Отчего-то лицо гостя мне показалось похожим на лицо одного купца с базара. Я спросил его:
— Ты не торгуешь ли, воин?
— Торгую, — ответил тот, — немногим из того, чем мог бы.
— Отчего так?
— Оттого, что неведомо мне, кто товары мои купит.
Я тогда ответил:
— В России, — ты, верно, слышал о такой стране, — там многие бы товары афганские купили.
— Откуда тебе это известно?
— Говорят люди: верь незнакомцу, ему корысти нет обманывать.
Гость посмотрел на Гуль Моманда и спросил:
— Твой кандагарец, случаем, не мулла? Он так хорошо постиг красоту выражения мысли.
— Нет, какой он мулла, — ответил Гуль, — ты же видишь, у него борода стрижена клином, а не палкой.
Воин осмотрел мое лицо с веселой и шутливой внимательностью и согласился с правильностью слов Гуль Моманда.
— Послушай, кандагарец, а как ты думаешь, ангризи хотят торговать с нами? Что я смогу продать им?
— Я недостаточно хорошо знаю купцов из Англии, — ответил я, — но думаю, они не откажутся торговать с тобой. Торгуют же они с Индией.
— С Индией?! — воскликнул мой собеседник. — Такой торговли мне не надо. Козел тоже участвует в торговле шкурой, содранной с него. Разве ангризи торгуют с Индией? Такая торговля и у нас ночью на караванных дорогах случается.
— Ты очень сердит на англичан, — заметил я, — а слова, произнесенные в гневе, не всегда верны.
Воин взял с верстака маленький кинжал, вернее — заготовку кинжала, и, вертя его в руках, задумчиво посматривая на Гуль Моманда, сказал:
— Он не просто умен, Гуль. Он мудр.
— Да, я ошибался, — ответил ему оружейник.
Я почувствовал, как лицо мое стало краснеть от смущения. (Страшный бич мой!)
Увидав это, воин мягко улыбнулся и опустил глаза. Я был благодарен ему за это: вообще афганцы люди большого такта и — ежели хочешь — светского воспитания. Мы, правда, привыкли понимать под словом «светский» только одно и одним наделять значением. Это неверно. Думаю, что светским следует считать джентльменское воспитание.
— Послушай, кандагарец, — продолжал купец, — а как говорят в городе о том, что здешний эмир, Дост, неверных англичан принимает, разговоры с ними ведет?
— На то он и эмир, чтобы знать, кого и зачем принимать, — ответил я, — да только не твоего ума это дело, да и не моего. Извини меня за резкость слов.
— Как же так? — с живостью возразил мне гость. — От того, с кем эмир наш дружит, мне выгода идет. От меня — к ремесленникам, к простому люду. Чем шире торговля идет, тем больше блага людям, добро производящим.
Я сразу же подумал: «Как сильна в нас российская привычка мысли свои вслух не высказывать! Я и здесь даже, за тысячу верст, продолжаю ей верным быть, а простой афганец обсуждает действия своего правителя свободно и без боязни».
— Согласен ли ты с правильностью слов моих? — стал допытываться гость.
— Верно ли я говорю?
— Да, верно, — ответил я.
Тогда гость вздохнул облегченно и сказал:
— И ты говоришь верно, кандагарец из России.
Я сначала рассердился и сурово посмотрел на Гуль Моманда.
— Ты не смотри на оружейника, — засмеялся гость, — он ни в чем не повинен. Здравствуй друг, — протянул он мне руку, — меня зовут Дост Мухаммед, я эмир.
Вот так, дорогой Песляк, началось мое знакомство, а теперь можно сказать — и дружба с этим чудесным человеком.
Об остальном — когда вернусь.
Твой Друг и Брат Иван Виткевич".
7
После разговора с русским Дост Мухаммед убедился, что Искандер-хан неискренен и не просто так, не из-за пустой неприязни к Виткевичу, а в силу каких-то других, скрытых, неизвестных ему, эмиру, причин. Он понимал, правда, что та игра, которую вел адъютант, выдумана не им самим и рука автора, написавшего правила игры этой, куда искусней языка исполнителя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53
А в семь утра базар уже шумит так, будто никто из торговцев, а тем более покупателей, вовсе не ложился спать. Все кричат, бранятся, грозно размахивают руками, а в лица всмотрись — у всех улыбка сокрыта веселая… Жизнь без возгласов, без жестов тут немыслима. Торговля идет бойко, весело. Но трудно им из-за купцов-менял, приехавших из других стран, да и потому еще, что товаров своих, афганских, кроме сладостей, сабель да патлюнов — штанов ширины невообразимеишей — нет вообще.
…События, в центре которых оказался здесь я, необычны и интересны, как и все в общем-то в стране этой. Не должно заниматься восхвалением персоны собственной, однако ж не могу не сказать тебе о том, что большой порок юности, упрямством называемый, в зрелые годы приводит к достоинству, которое зовется стойкостью.
Юношеское мое упрямство в изучении восточных языков дало мне сейчас великую радость: чувствовать язык афганцев и персов точно так же, как и свой родной.
В первые дни после прибытия при всем самом радушном гостеприимстве; которым здешний народ отличается, я почувствовал кое-где настороженное, если даже не враждебное ко мне, отношение. В этом, бесспорно, заслуга досточтимого Бернса.
Услыхал я, будто в беседе Бернс вскользь говорил о том, чего в действительности не было да и не могло быть. Пока слово не сказано — оно узник человека.
Сказанное же слово делает человека своим узником. Как только сэр Бернс сказал о том, что Россия — медведь, на задние лапы поднявшийся, готовый под себя все окрест лежащее подмять, и как только слова эти стали мне известными, я посчитал себя вправе опровергнуть сию ложь в беседе с эмиром Дост Мухаммедом. Ложь, надо сказать, лихую, по-английски тонко и к месту закрученную. Но попасть к эмиру оказалось делом отнюдь не легким. Неоднократные предложения Бернса пойти к эмиру вместе с ним я по причинам, тебе понятным, отвергал. Сам же я всякий раз наталкивался на вежливый отказ эмирова адъютанта: то Дост Мухаммед читает бумаги, то гуляет в саду, то занят беседой с друзьями.
Но давеча — хитрая вещь жизнь наша — я при обстоятельствах весьма неожиданных с эмиром встретился. И где бы ты думал? В мастерской оружейного мастера Гуль Моманда, того самого, о котором я отписывал в предыдущем письме к тебе. Придя к нему в гости, я столкнулся с человеком, лицо которого показалось мне чем-то знакомым.
— Это воин, мой приятель, — пояснил Гуль Моманд, — он и твоим другом станет.
— Здравствуй, — сказал воин и пожал мне руку крепко. — Ты откуда? Из каких мест? Судя по костюму, ты с юга?
— Да, — ответил за меня Гуль, — он кандагарец. (Замечу, кстати, что кандагарцы — самые «чистые» афганцы по крови.)
— Разве ты не слышишь этого по выговору? — продолжал Гуль Моманд.
— Да, пожалуй, — согласился его гость, — он говорит, как настоящий кандагарец. А имя твое, — спросил он меня, — столь же благозвучно, сколь и выговор?
— Столь же, — ответил за меня Гуль Моманд.
Мне очень понравилась эта беззаботная игра, и я с радостью стал ее поддерживать.
Отчего-то лицо гостя мне показалось похожим на лицо одного купца с базара. Я спросил его:
— Ты не торгуешь ли, воин?
— Торгую, — ответил тот, — немногим из того, чем мог бы.
— Отчего так?
— Оттого, что неведомо мне, кто товары мои купит.
Я тогда ответил:
— В России, — ты, верно, слышал о такой стране, — там многие бы товары афганские купили.
— Откуда тебе это известно?
— Говорят люди: верь незнакомцу, ему корысти нет обманывать.
Гость посмотрел на Гуль Моманда и спросил:
— Твой кандагарец, случаем, не мулла? Он так хорошо постиг красоту выражения мысли.
— Нет, какой он мулла, — ответил Гуль, — ты же видишь, у него борода стрижена клином, а не палкой.
Воин осмотрел мое лицо с веселой и шутливой внимательностью и согласился с правильностью слов Гуль Моманда.
— Послушай, кандагарец, а как ты думаешь, ангризи хотят торговать с нами? Что я смогу продать им?
— Я недостаточно хорошо знаю купцов из Англии, — ответил я, — но думаю, они не откажутся торговать с тобой. Торгуют же они с Индией.
— С Индией?! — воскликнул мой собеседник. — Такой торговли мне не надо. Козел тоже участвует в торговле шкурой, содранной с него. Разве ангризи торгуют с Индией? Такая торговля и у нас ночью на караванных дорогах случается.
— Ты очень сердит на англичан, — заметил я, — а слова, произнесенные в гневе, не всегда верны.
Воин взял с верстака маленький кинжал, вернее — заготовку кинжала, и, вертя его в руках, задумчиво посматривая на Гуль Моманда, сказал:
— Он не просто умен, Гуль. Он мудр.
— Да, я ошибался, — ответил ему оружейник.
Я почувствовал, как лицо мое стало краснеть от смущения. (Страшный бич мой!)
Увидав это, воин мягко улыбнулся и опустил глаза. Я был благодарен ему за это: вообще афганцы люди большого такта и — ежели хочешь — светского воспитания. Мы, правда, привыкли понимать под словом «светский» только одно и одним наделять значением. Это неверно. Думаю, что светским следует считать джентльменское воспитание.
— Послушай, кандагарец, — продолжал купец, — а как говорят в городе о том, что здешний эмир, Дост, неверных англичан принимает, разговоры с ними ведет?
— На то он и эмир, чтобы знать, кого и зачем принимать, — ответил я, — да только не твоего ума это дело, да и не моего. Извини меня за резкость слов.
— Как же так? — с живостью возразил мне гость. — От того, с кем эмир наш дружит, мне выгода идет. От меня — к ремесленникам, к простому люду. Чем шире торговля идет, тем больше блага людям, добро производящим.
Я сразу же подумал: «Как сильна в нас российская привычка мысли свои вслух не высказывать! Я и здесь даже, за тысячу верст, продолжаю ей верным быть, а простой афганец обсуждает действия своего правителя свободно и без боязни».
— Согласен ли ты с правильностью слов моих? — стал допытываться гость.
— Верно ли я говорю?
— Да, верно, — ответил я.
Тогда гость вздохнул облегченно и сказал:
— И ты говоришь верно, кандагарец из России.
Я сначала рассердился и сурово посмотрел на Гуль Моманда.
— Ты не смотри на оружейника, — засмеялся гость, — он ни в чем не повинен. Здравствуй друг, — протянул он мне руку, — меня зовут Дост Мухаммед, я эмир.
Вот так, дорогой Песляк, началось мое знакомство, а теперь можно сказать — и дружба с этим чудесным человеком.
Об остальном — когда вернусь.
Твой Друг и Брат Иван Виткевич".
7
После разговора с русским Дост Мухаммед убедился, что Искандер-хан неискренен и не просто так, не из-за пустой неприязни к Виткевичу, а в силу каких-то других, скрытых, неизвестных ему, эмиру, причин. Он понимал, правда, что та игра, которую вел адъютант, выдумана не им самим и рука автора, написавшего правила игры этой, куда искусней языка исполнителя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53