Поль вернулся и налил в стаканы пенящееся пиво. Ярдли покачал головой, когда Поль протянул ему один из стаканов, и стакан взяла Хетер. Затем Поль придвинул к камину стул с прямой спинкой и сел лицом к деду и внучке. Было заметно, что теперь, когда нужда двигаться отпала, им овладело смущение.
Хетер нарушила молчание, ухватившись за безопасную тему:
— А теперь ты что изучаешь, дед?
— Греческий. Поль мне помогает.
— Греческий? Зачем?
— Да потому скорей всего, что с астрономией не вышло. Я-то хотел заняться астрономией. В конце концов я ведь штурман и всю жизнь провел вроде как наедине со звездами. Профессор, с которым я говорил, оглядел меня с головы до ног и решил, видать, что я свихнулся, а потом сказал, что летом курса астрономии нет. Тогда я спросил, что самое трудное для начинающего, и он сказал — греческий; видать, он подумал, что я шучу. Тут я припомнил про Катона тот взялся за греческий, когда ему восемьдесят восемь было, ну я и решил, что в мои семьдесят шесть тоже, поди, не поздно. Если мозги не упражнять, они заржавеют.
— Нет, дед, ты прелесть!
— Что ж, это куда приятней слышать, чем то, как твоя мать меня называет. Научилась у твоей бабки, го-
1 К а т о н Старший Марк Порций (234—149 до н. э.) — римский писатель, основоположник римской литературной прозы и государственный деятель.
ворит, я — уникум. Когда твоя бабка обозвала меня так в первый раз, я полез в словарь. Ну нет, ко мне это не подходит. В Уэбстере сказано: «Единственный в своем роде».
Натянутая атмосфера в комнате немного разрядилась. Поль и Хетер смеялись вместе с Ярдли, а про себя каждый сравнивал свои детские воспоминания друг о друге с тем, какими оба стали теперь. Взгляд Хетер был открытым и дружеским. Поль держался более сдержанно.
— А где сегодня Дафна?— спросил Ярдли.
— Дома, раскладывает с мамой пасьянс.
— И мой внучатый зятек все еще тут околачивается?
— Нет. Поехал в Штаты по делам. Хочет повидаться с тобой, когда вернется. Думаю, что и правда хочет.
— А ты помнишь Дафну, Поль?
— Еще бы!— на лице Поля, обращенном к старику, легко читалась глубокая привязанность. Хетер смотрела на профиль юноши. Ей нравился его рот. Благородно очерчен, губы немного полноваты, но уверенно сжаты — видно, он умеет владеть собой. Кого-то Поль ей напоминал, кого-то хорошо знакомого, но не того мальчика, с кем давным-давно она играла в Сен-Марке. Это сходство преследовало ее некоторое время, а потом она о нем забыла. Поль достал сигареты и предложил ей. Когда он давал ей прикурить, Хетер заметила, что руки у него загрубевшие, с сильными пальцами, а большой палец на левой руке с утолщением, наверно, покалечен.
— Дафна вышла замуж?— спросил он.
— Да, за одного англичанина,— ответил Ярдли,— за стопроцентного британца. Акцент у него! Вот бы тебе хоть разок его услыхать!
— Нет, серьезно, дед,— прервала капитана Хетер.— Ты что, действительно учишь греческий?
— Не знаю уж, можно ли считать, что учу, но алфавит одолел. Учитель-то у меня хоть куда.
— Он еще со мной наплачется,— заметил Поль. Хетер с интересом взглянула на Поля, в глазах
у нее было удивление:
— А вы где выучили греческий?
1 Уэбстер — словарь, носящий имя амер. лексикографа Н. Уэбстера (1758—1843).
— В школе, где же еще? Хетер вспыхнула.
— Поль закончил Монреальский университет,— объяснил Ярдли, переводя взгляд с одного на другого,— сам за себя платил. А ты что, Хетер, газеты не читаешь? Поль ведь знаменитый хоккеист!
— Ну уж знаменитый,— отозвался Поль,— самый средний.
— А мог бы стать знаменитым,— заметил Ярдли.
Хетер встретилась взглядом с Полем и снова смутилась. Они отвели глаза друг от друга, Поль смотрел на капитана, Хетер изучала пиво в стакане.
— Я слышала, что вы играете в хоккей,— сказала она нерешительно.— Вы знаете Алана Фаркхара? Он играл за Мак-Гилл.
Поль с минуту подумал.
— Игроков так много.
— Алан рассказывал, что вы здорово играете.
— Еще бы! Я ведь играл по шестьдесят четыре матча в год и так четыре года подряд. А кроме того, мне за то и платили, чтобы я играл хорошо,— он сказал об этом просто, как будто больше это не имело значения.— Только теперь я с хоккеем покончил.
— Вам не нравится играть?
— Я решил, что хватит.
Хетер стала понемногу привыкать к Полю. У него был низкий голос, иногда звучавший грубовато. Она снова посмотрела на его крепкие мускулы и подумала, что он мог бы служить прекрасной натурой для карандашного рисунка.
— Пожалуй, неплохо бы еще пива,—- сказал Ярдли.— Греческий на сегодня отменяется.
Хетер вскочила.
— Дед! Прости, пожалуйста, я испортила тебе вечер, я ухожу.
— Сиди, сиди, внучка,— остановил ее Ярдли.— Сегодня мне заниматься неохота. Так что наоборот, ты меня как раз выручила.
Поль отошел к холодильнику и вернулся, держа в одной руке темно-зеленую бутылку пива, в другой стакан. Хетер смотрела, как он открыл бутылку и наполнил три стакана так, что пена как раз сравнялась с краями. Хетер вдруг ясно ощутила, что когда-то очень дружила с этим незнакомым человеком. Передав третий стакан Ярдлн, Поль взял свой и снова сел на стул у камина.
Разговор продолжался еще около часа, вели его в основном Ярдли и Хетер. Время от времени Поль поглядывал на девушку. Хетер не подозревала, что в ее присутствии внутреннее напряжение, давно владевшее Полем, вдруг начало ослабевать. И это тревожило его так же, как и те воспоминания, которые пробудились от встречи с ней. Казалось, Хетер неслышно говорит ему: «Доверься мне, я пойму, и больше ничего не надо, потому что ты мне нравишься». Он не сводил глаз со своих ботинок и сидел не двигаясь; это умение затихать он перенял у матери. Окружающие обманывались и думали, будто он совершенно спокоен, а в это время напряжение в нем росло.
Оно нарастало уже давно, всю его юность, и становилось все сильней. Оно будило его по утрам, если только накануне он не ложился спать в полном изнеможении после трудной игры. Напряжение это объяснялось не состоянием его нервов, а скорее особым складом души, все больше замыкавшейся в собственном одиночестве. О чем-то подобном пишут в своих воспоминаниях о войне бывшие солдаты — не о страхе перед близкой опасностью, а о том, как они старались крепче запереть в себе самое заветное, не дать ему вырваться наружу. Ведь есть выбор: можно выплеснуть все, что вынашиваешь, можно сделать вид, что за душой у тебя вовсе ничего нет, а можно хранить и оберегать дорогие для тебя мысли и страдать при этом. Если выбрать первый и второй путь — человеку конец. Выплеснешь все наружу и останешься пустой посудиной, прикинешься, что нет у тебя за душой ничего сокровенного, и все в душе засохнет и отомрет. Другие этого даже не заметят, но сам-то ты будешь знать, что тебе крышка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135
Хетер нарушила молчание, ухватившись за безопасную тему:
— А теперь ты что изучаешь, дед?
— Греческий. Поль мне помогает.
— Греческий? Зачем?
— Да потому скорей всего, что с астрономией не вышло. Я-то хотел заняться астрономией. В конце концов я ведь штурман и всю жизнь провел вроде как наедине со звездами. Профессор, с которым я говорил, оглядел меня с головы до ног и решил, видать, что я свихнулся, а потом сказал, что летом курса астрономии нет. Тогда я спросил, что самое трудное для начинающего, и он сказал — греческий; видать, он подумал, что я шучу. Тут я припомнил про Катона тот взялся за греческий, когда ему восемьдесят восемь было, ну я и решил, что в мои семьдесят шесть тоже, поди, не поздно. Если мозги не упражнять, они заржавеют.
— Нет, дед, ты прелесть!
— Что ж, это куда приятней слышать, чем то, как твоя мать меня называет. Научилась у твоей бабки, го-
1 К а т о н Старший Марк Порций (234—149 до н. э.) — римский писатель, основоположник римской литературной прозы и государственный деятель.
ворит, я — уникум. Когда твоя бабка обозвала меня так в первый раз, я полез в словарь. Ну нет, ко мне это не подходит. В Уэбстере сказано: «Единственный в своем роде».
Натянутая атмосфера в комнате немного разрядилась. Поль и Хетер смеялись вместе с Ярдли, а про себя каждый сравнивал свои детские воспоминания друг о друге с тем, какими оба стали теперь. Взгляд Хетер был открытым и дружеским. Поль держался более сдержанно.
— А где сегодня Дафна?— спросил Ярдли.
— Дома, раскладывает с мамой пасьянс.
— И мой внучатый зятек все еще тут околачивается?
— Нет. Поехал в Штаты по делам. Хочет повидаться с тобой, когда вернется. Думаю, что и правда хочет.
— А ты помнишь Дафну, Поль?
— Еще бы!— на лице Поля, обращенном к старику, легко читалась глубокая привязанность. Хетер смотрела на профиль юноши. Ей нравился его рот. Благородно очерчен, губы немного полноваты, но уверенно сжаты — видно, он умеет владеть собой. Кого-то Поль ей напоминал, кого-то хорошо знакомого, но не того мальчика, с кем давным-давно она играла в Сен-Марке. Это сходство преследовало ее некоторое время, а потом она о нем забыла. Поль достал сигареты и предложил ей. Когда он давал ей прикурить, Хетер заметила, что руки у него загрубевшие, с сильными пальцами, а большой палец на левой руке с утолщением, наверно, покалечен.
— Дафна вышла замуж?— спросил он.
— Да, за одного англичанина,— ответил Ярдли,— за стопроцентного британца. Акцент у него! Вот бы тебе хоть разок его услыхать!
— Нет, серьезно, дед,— прервала капитана Хетер.— Ты что, действительно учишь греческий?
— Не знаю уж, можно ли считать, что учу, но алфавит одолел. Учитель-то у меня хоть куда.
— Он еще со мной наплачется,— заметил Поль. Хетер с интересом взглянула на Поля, в глазах
у нее было удивление:
— А вы где выучили греческий?
1 Уэбстер — словарь, носящий имя амер. лексикографа Н. Уэбстера (1758—1843).
— В школе, где же еще? Хетер вспыхнула.
— Поль закончил Монреальский университет,— объяснил Ярдли, переводя взгляд с одного на другого,— сам за себя платил. А ты что, Хетер, газеты не читаешь? Поль ведь знаменитый хоккеист!
— Ну уж знаменитый,— отозвался Поль,— самый средний.
— А мог бы стать знаменитым,— заметил Ярдли.
Хетер встретилась взглядом с Полем и снова смутилась. Они отвели глаза друг от друга, Поль смотрел на капитана, Хетер изучала пиво в стакане.
— Я слышала, что вы играете в хоккей,— сказала она нерешительно.— Вы знаете Алана Фаркхара? Он играл за Мак-Гилл.
Поль с минуту подумал.
— Игроков так много.
— Алан рассказывал, что вы здорово играете.
— Еще бы! Я ведь играл по шестьдесят четыре матча в год и так четыре года подряд. А кроме того, мне за то и платили, чтобы я играл хорошо,— он сказал об этом просто, как будто больше это не имело значения.— Только теперь я с хоккеем покончил.
— Вам не нравится играть?
— Я решил, что хватит.
Хетер стала понемногу привыкать к Полю. У него был низкий голос, иногда звучавший грубовато. Она снова посмотрела на его крепкие мускулы и подумала, что он мог бы служить прекрасной натурой для карандашного рисунка.
— Пожалуй, неплохо бы еще пива,—- сказал Ярдли.— Греческий на сегодня отменяется.
Хетер вскочила.
— Дед! Прости, пожалуйста, я испортила тебе вечер, я ухожу.
— Сиди, сиди, внучка,— остановил ее Ярдли.— Сегодня мне заниматься неохота. Так что наоборот, ты меня как раз выручила.
Поль отошел к холодильнику и вернулся, держа в одной руке темно-зеленую бутылку пива, в другой стакан. Хетер смотрела, как он открыл бутылку и наполнил три стакана так, что пена как раз сравнялась с краями. Хетер вдруг ясно ощутила, что когда-то очень дружила с этим незнакомым человеком. Передав третий стакан Ярдлн, Поль взял свой и снова сел на стул у камина.
Разговор продолжался еще около часа, вели его в основном Ярдли и Хетер. Время от времени Поль поглядывал на девушку. Хетер не подозревала, что в ее присутствии внутреннее напряжение, давно владевшее Полем, вдруг начало ослабевать. И это тревожило его так же, как и те воспоминания, которые пробудились от встречи с ней. Казалось, Хетер неслышно говорит ему: «Доверься мне, я пойму, и больше ничего не надо, потому что ты мне нравишься». Он не сводил глаз со своих ботинок и сидел не двигаясь; это умение затихать он перенял у матери. Окружающие обманывались и думали, будто он совершенно спокоен, а в это время напряжение в нем росло.
Оно нарастало уже давно, всю его юность, и становилось все сильней. Оно будило его по утрам, если только накануне он не ложился спать в полном изнеможении после трудной игры. Напряжение это объяснялось не состоянием его нервов, а скорее особым складом души, все больше замыкавшейся в собственном одиночестве. О чем-то подобном пишут в своих воспоминаниях о войне бывшие солдаты — не о страхе перед близкой опасностью, а о том, как они старались крепче запереть в себе самое заветное, не дать ему вырваться наружу. Ведь есть выбор: можно выплеснуть все, что вынашиваешь, можно сделать вид, что за душой у тебя вовсе ничего нет, а можно хранить и оберегать дорогие для тебя мысли и страдать при этом. Если выбрать первый и второй путь — человеку конец. Выплеснешь все наружу и останешься пустой посудиной, прикинешься, что нет у тебя за душой ничего сокровенного, и все в душе засохнет и отомрет. Другие этого даже не заметят, но сам-то ты будешь знать, что тебе крышка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135