Он показался им подозрительным. У него нашли письмо дашнакских повстанцев на имя братьев Виргинии. В письме говорилось: «Ереван в наших руках, пора и вам поднять восстание».
По некоторым намекам в письме можно было судить, что оно не первое. Связь с дашнакским центром была совершенно очевидна. Ну как можно было об этом говорить Виргинии? О падении Еревана Осеп и его товарищи знали еще неделю назад, но они и не подозревали, что повстанцы уже давно поддерживали связь с их городом и теперь здесь, возможно, тоже готовится восстание. Вот почему один из членов ревкома решительно требовал немедленного расстрела братьев Асланян. Двое других советовали ждать новых известий из Еревана: быть может, восстание там уже подавлено, и тогда будет видно, что делать. «Допустим, что Ереван все еще в руках врага, что же из этого следует? — думает Осеп, шагая по шоссе.—Допустим, что мы расстреляем их...» Как после этого отнесется к нему жена? Возможна ли будет их совместная жизнь? Он, осудивший ее братьев на смертную казнь, сможет ли после этого смотреть ей в глаза, садиться с ней за стол, спать в одной постели? «О негодяи! Надо же, чтобы именно вы были ее братьями!»
Засунув руки в теплые карманы кожанки, Осеп идет по дороге и думает: почему в свое время он не принял предложения Центрального Комитета поехать в Эчмиадзин. Там хоть не было бы родственников жены. А теперь... Тошно даже подумать... И, потом, ведь у этих подлецов есть жены, дети... Но для Виргинии главное — братья, а не их дети и жены. Будь еще письмо адресовано одному из них! Так нет же — оно обращено к обоим, и это слово в письме: «Получили». Значит, ее братья что-то написали, а те получили и ответили...
«Поди пощади их! Мыслимо ли? — спрашивал себя Осеп.— А разве «они», будь я на их месте, пощадили бы меня? Конечно, нет! Ни за что!» С того самого дня, как он приехал сюда, они не желали видеть его, всячески избегали, встречаясь, даже не здоровались. Да, они ненавидят его, люто ненавидят, и если случится что-нибудь — ну, допустим, временный переворот — они в первую очередь пустят в расход его, Осепа.
«Ведь на самом деле так и сделают,— подумал он.— А может быть, нет? Пощадят? Если и пощадят, то из-за сестры». И он тоже думает о них из-за их сестры, а вовсе не из жалости к ним.
Но к лицу ли революционеру делать поблажку этим бандитам, которые хотят погубить народное дело? Хотя бы они и были братьями жены? Допустимо ли? Если даже, скажем, кто-либо из членов ревкома и пошел бы на это, облегчил бы их участь (а единственная мера наказания за их вину — расстрел!), как отнеслись бы к этому он сам, Осеп, или его товарищи? Нет, двух мнений не может быть: они решительно осудили бы его.
Но если он любит свою жену и делает это во имя любви к ней? Можно ли послать на расстрел братьев любимой женщины?
Задав себе этот вопрос, Осеп невольно остановился, как перед внезапно разверзшейся пропастью. Посмотрел вокруг и только тут заметил, что очутился далеко за городом. Надо возвращаться. Обратно шел теми же неторопливыми шагами, вновь и вновь мучительно думая о жене, о своих товарищах, решительно настроенных против ее братьев. Сергей в ту же ночь хотел расстрелять их. Сако, тот больше молчал, щадил его, Осепа, но видно было, как и он взволнован.
Все это так. Но все же как быть? Самое большее, что он может сделать, если не хочет обагрить руки их кровью, это — пойти и заявить товарищам, что по весьма понятным причинам он отказывается от участия в заседании по вынесению приговора братьям Асланян. Но удовлетворит ли это Виргинию? Нет, конечно, она и в этом случае будет обвинять его за то, что он не воспользовался своим авторитетом, не защитил. Виргиния скажет, что он умышленно воздержался и тем самым предал ее братьев в руки «безжалостных» людей. А что если в самом деле использовать свой авторитет? Но это было бы равносильно измене! Нет, лучше воздержаться! Вот, если бы Виргиния сама была революционеркой, она поняла бы его положение. И, на самом деле, если бы она была революционеркой, разве она, даже будучи сестрой, поступила бы иначе? И о чем бы Осеп ни думал, его мысли вновь возвращались к шуринам. Подлецы! Хоть бы пощадили своих детей,- жен, мать, сестру!
Раздумывая над случившимся, Осеп медленно возвращался, как вдруг перед ним остановился один из милиционеров ревкома.
— Товарищ председатель...
Осеп внимательно посмотрел на милиционера, и ему на миг показалось, что тот все время шел с ним. А милиционер поднял руку и по солдатской привычке щелкнул каблуками грубых сапог.
— Товарищ председатель, тебя в ревкоме ждут.
Сказал задыхающимся басом и снова щелкнул каблуками.
— Получена телеграмма, говорят — срочная. Дома тебя не было, и я...
Осеп взглянул на часы. Девять. Значит уже два часа, как он вышел из дому. Сегодня он условился с товарищами встретиться в восемь, чтобы обсудить срочные дела, в том числе и дело братьев Асланян.
— Товарищ председатель, я ухожу...
— Иди.
Милиционер повернулся и быстро зашагал по улице, меся мокрый снег.
Ревком помещался в центре города, на главной улице, в красивом доме купца Атаева. Когда-то здесь останавливались высокопоставленные лица: губернаторы, уездные начальники, архиепископы и епископы, даже сам католикос Хримян Айрик, по пути в Петербург. Зная, что здесь останавливались «столь почетные гости», как говорил домохозяин, горожане смотрели на этот дом с особым уважением, с подобострастием слуг.
Каждый год с наступлением весны купец Атаев ремонтировал дом, красил, белил наружные стены, и, если, случалось, просили у него денег на содержание школы или на устройство колодца, он каждый раз отвечал одно и то же: «Я служу нации своим домом, а другие пусть служат ей своим кошельком». Купец был такого высокого мнения о своем доме, что никак не мог допустить мысли, что со временем он превратится в «канцилар» — так теперь он с душевным прискорбием называл свой бывший дом — и вместо католикоса, губернатора и уезд
ного начальника в нем будут останавливаться и жить «какие-то бродяги, неизвестные, темные люди, шантрапа».
Раньше в комнатах и коридоре дома царила такая торжественная тишина, что, как говорится, слышно было, как муха пролетит, а теперь... Шум и гвалт, с утра до позднего вечера беспрерывно входит и выходит разношерстная публика, люди толпятся у входа и в коридоре, а в комнатах много молодежи, женщин и мужчин — они сидят за письменными столами и без конца пишут, пишут и пишут...
Здесь издавали приказы, распоряжения и почти во всех комнатах, подобно швейным машинам или пулеметам, неумолчно трещали «ремингтоны» и «ундервуды» — чик-чик-чик... та-та-та... чик-та-чик-та-чик-та... писали без конца, без устали, торопливо! Писали извещения, распоряжения, секретные отношения.
1 2 3 4 5 6 7
По некоторым намекам в письме можно было судить, что оно не первое. Связь с дашнакским центром была совершенно очевидна. Ну как можно было об этом говорить Виргинии? О падении Еревана Осеп и его товарищи знали еще неделю назад, но они и не подозревали, что повстанцы уже давно поддерживали связь с их городом и теперь здесь, возможно, тоже готовится восстание. Вот почему один из членов ревкома решительно требовал немедленного расстрела братьев Асланян. Двое других советовали ждать новых известий из Еревана: быть может, восстание там уже подавлено, и тогда будет видно, что делать. «Допустим, что Ереван все еще в руках врага, что же из этого следует? — думает Осеп, шагая по шоссе.—Допустим, что мы расстреляем их...» Как после этого отнесется к нему жена? Возможна ли будет их совместная жизнь? Он, осудивший ее братьев на смертную казнь, сможет ли после этого смотреть ей в глаза, садиться с ней за стол, спать в одной постели? «О негодяи! Надо же, чтобы именно вы были ее братьями!»
Засунув руки в теплые карманы кожанки, Осеп идет по дороге и думает: почему в свое время он не принял предложения Центрального Комитета поехать в Эчмиадзин. Там хоть не было бы родственников жены. А теперь... Тошно даже подумать... И, потом, ведь у этих подлецов есть жены, дети... Но для Виргинии главное — братья, а не их дети и жены. Будь еще письмо адресовано одному из них! Так нет же — оно обращено к обоим, и это слово в письме: «Получили». Значит, ее братья что-то написали, а те получили и ответили...
«Поди пощади их! Мыслимо ли? — спрашивал себя Осеп.— А разве «они», будь я на их месте, пощадили бы меня? Конечно, нет! Ни за что!» С того самого дня, как он приехал сюда, они не желали видеть его, всячески избегали, встречаясь, даже не здоровались. Да, они ненавидят его, люто ненавидят, и если случится что-нибудь — ну, допустим, временный переворот — они в первую очередь пустят в расход его, Осепа.
«Ведь на самом деле так и сделают,— подумал он.— А может быть, нет? Пощадят? Если и пощадят, то из-за сестры». И он тоже думает о них из-за их сестры, а вовсе не из жалости к ним.
Но к лицу ли революционеру делать поблажку этим бандитам, которые хотят погубить народное дело? Хотя бы они и были братьями жены? Допустимо ли? Если даже, скажем, кто-либо из членов ревкома и пошел бы на это, облегчил бы их участь (а единственная мера наказания за их вину — расстрел!), как отнеслись бы к этому он сам, Осеп, или его товарищи? Нет, двух мнений не может быть: они решительно осудили бы его.
Но если он любит свою жену и делает это во имя любви к ней? Можно ли послать на расстрел братьев любимой женщины?
Задав себе этот вопрос, Осеп невольно остановился, как перед внезапно разверзшейся пропастью. Посмотрел вокруг и только тут заметил, что очутился далеко за городом. Надо возвращаться. Обратно шел теми же неторопливыми шагами, вновь и вновь мучительно думая о жене, о своих товарищах, решительно настроенных против ее братьев. Сергей в ту же ночь хотел расстрелять их. Сако, тот больше молчал, щадил его, Осепа, но видно было, как и он взволнован.
Все это так. Но все же как быть? Самое большее, что он может сделать, если не хочет обагрить руки их кровью, это — пойти и заявить товарищам, что по весьма понятным причинам он отказывается от участия в заседании по вынесению приговора братьям Асланян. Но удовлетворит ли это Виргинию? Нет, конечно, она и в этом случае будет обвинять его за то, что он не воспользовался своим авторитетом, не защитил. Виргиния скажет, что он умышленно воздержался и тем самым предал ее братьев в руки «безжалостных» людей. А что если в самом деле использовать свой авторитет? Но это было бы равносильно измене! Нет, лучше воздержаться! Вот, если бы Виргиния сама была революционеркой, она поняла бы его положение. И, на самом деле, если бы она была революционеркой, разве она, даже будучи сестрой, поступила бы иначе? И о чем бы Осеп ни думал, его мысли вновь возвращались к шуринам. Подлецы! Хоть бы пощадили своих детей,- жен, мать, сестру!
Раздумывая над случившимся, Осеп медленно возвращался, как вдруг перед ним остановился один из милиционеров ревкома.
— Товарищ председатель...
Осеп внимательно посмотрел на милиционера, и ему на миг показалось, что тот все время шел с ним. А милиционер поднял руку и по солдатской привычке щелкнул каблуками грубых сапог.
— Товарищ председатель, тебя в ревкоме ждут.
Сказал задыхающимся басом и снова щелкнул каблуками.
— Получена телеграмма, говорят — срочная. Дома тебя не было, и я...
Осеп взглянул на часы. Девять. Значит уже два часа, как он вышел из дому. Сегодня он условился с товарищами встретиться в восемь, чтобы обсудить срочные дела, в том числе и дело братьев Асланян.
— Товарищ председатель, я ухожу...
— Иди.
Милиционер повернулся и быстро зашагал по улице, меся мокрый снег.
Ревком помещался в центре города, на главной улице, в красивом доме купца Атаева. Когда-то здесь останавливались высокопоставленные лица: губернаторы, уездные начальники, архиепископы и епископы, даже сам католикос Хримян Айрик, по пути в Петербург. Зная, что здесь останавливались «столь почетные гости», как говорил домохозяин, горожане смотрели на этот дом с особым уважением, с подобострастием слуг.
Каждый год с наступлением весны купец Атаев ремонтировал дом, красил, белил наружные стены, и, если, случалось, просили у него денег на содержание школы или на устройство колодца, он каждый раз отвечал одно и то же: «Я служу нации своим домом, а другие пусть служат ей своим кошельком». Купец был такого высокого мнения о своем доме, что никак не мог допустить мысли, что со временем он превратится в «канцилар» — так теперь он с душевным прискорбием называл свой бывший дом — и вместо католикоса, губернатора и уезд
ного начальника в нем будут останавливаться и жить «какие-то бродяги, неизвестные, темные люди, шантрапа».
Раньше в комнатах и коридоре дома царила такая торжественная тишина, что, как говорится, слышно было, как муха пролетит, а теперь... Шум и гвалт, с утра до позднего вечера беспрерывно входит и выходит разношерстная публика, люди толпятся у входа и в коридоре, а в комнатах много молодежи, женщин и мужчин — они сидят за письменными столами и без конца пишут, пишут и пишут...
Здесь издавали приказы, распоряжения и почти во всех комнатах, подобно швейным машинам или пулеметам, неумолчно трещали «ремингтоны» и «ундервуды» — чик-чик-чик... та-та-та... чик-та-чик-та-чик-та... писали без конца, без устали, торопливо! Писали извещения, распоряжения, секретные отношения.
1 2 3 4 5 6 7