— прикрикнул на них Лука Талабэ, вскакивая с лавки.— Пойдемте-ка лучше прямо сейчас к барину. Будь что будет!
Крестьяне поднялись, словно его энергия передалась и им, сметая все колебания. Корчмарь быстро окинул всех взглядом, убедился, что они расплатились, и спокойно сказал:
— С богом! Только не спускайте там глаз с Марина, как бы он не ляпнул чего несуразного, не в себе он.
Марин Стан рассмеялся. Его злость прошла.
— Дяденька Петре вернулся! — крикнул какой-то мальчишка. Его услышала женщина, повернула голову, увидала Петре и повторила:
— Петре вернулся!
Парень шел по улице, сдвинув на затылок шляпу, с сундучком на плече. Его лицо казалось еще более смуглым, чем обычно, а глаза светились радостью.
Все повернулись к приближающемуся с широкой улыбкой Петре. Пантелимон Вэдува и вслед за ним другие парни оторвались от хоры и побежали навстречу. Пляска прервалась, и все, галдя, смеясь и перебивая друг друга, столпились вокруг вернувшегося капрала.
Музыканты, выполняя свой долг, поиграли еще немного, но вскоре перестали и смешались с толпой.
Петре не успевал отвечать на вопросы. В селе его любили,— он был парень добрый, тихий и отзывчивый. Пантелимон забрал у него сундучок, чтобы донести до дому, и шел рядом с Петре, не давая оттереть себя в сторону и непрерывно повторяя, пока тот его не услышал:
— Ты вернулся, Петрикэ, а я не сегодня-завтра в армию ухожу.
— Ничего, тебе тоже бог поможет! — утешил его Петре, ласково взглянув на парня.
Перекидываясь словом то с одним, то с другим, Петре подошел к самой корчме. Крестьяне продолжали жадно расспрашивать его о городских новостях. Даже Бусуйок, человек весьма любопытный, на время оставил прилавок, надеясь что-нибудь разузнать. Петре говорил больше о службе в армии, но Игнат Черчел перебил его жалобным голосом:
— А господа там, в Бухаресте, что думают делать с нами, с беднотой? — Ну, с господами всегда можно поладить, ежели ты послушный и покорный,— ответил Петре.
Ответ пришелся Игнату не по душе, но он одобрительно закивал головой.
— Человек, пока хватает силенок, все терпит и терпит, ничего другого ему не остается, разве что уйти куда глаза глядят! — с горечью отозвался Серафим Могош.
Игнат протиснулся ближе и, понизив голос, будто опасаясь, что его услышат остальные, спросил:
— А насчет земли ты ничего не узнал, Петре? Здесь у пас слух прошел, будто король хочет раздать поместья мужикам, а господа противятся!
— И Марин Вылку из Извору то же самое говорит. Он это слышал от своего сынка, который в Александрии на попа учится! — убежденно подтвердил Леонте Орбишор, вытягивая вперед шею.
— Болтать-то все горазды,— сердито буркнул Тоадер Стрым-бу,— но делать ничего не делается. Вот давеча побывал я на суде в Питешти, так люди там клялись, что до весны все мы должны получить землю, король так велел. Даже осерчали и обругали меня за то, что я им не поверил.
Под разгоревшимися взглядами крестьян Петре пробормотал:
— Очень может быть... В Бухаресте люди о чем только не говорят! Одни — одно скажут, другие — иное. Бояре и сами не знают, как лучше сделать, чтобы угодить народу. Потому-то они все советуются, прикидывают, да никак, видно, пока не столкуются...
— Ясное дело, не легко отдавать из своего кармана, когда от бога слишком много досталось! — проворчал Игнат.
— Пусть только король прикажет, а потом уж не бойся, люди своего не упустят, заберут, что им положепо, хотят этого бояре или пет! — запальчиво крикнул Тоадер Стрымбу со злобным огоньком в глазах.
— Конечно, ежели король тебя послушает, в точности так п будет,— насмешливо хмыкнул Бусуйок,— но дело-то в толг, что король среди бояр живет и не станет он с ними ругаться ради тебя, Тодерикэ!
Кое-кто рассмеялся, а Леонте Орбишор твердил свое:
— Эх, кабы дошел наш голос до самого короля...
В эту минуту сквозь толпу, окружившую Петре, с громким плачем протолкалась его мать.
— Петрикэ, Петрикэ, сыночек родимый! Хороший ты мой! Привел тебя господь бог как раз ко времени, когда у меня не жизнь, а горе сплошное! Ох, радость-то какая! Значит, помогли тебе всевышний и пречистая дева...— всхлипывая, причитала старуха, лаская и целуя сына.
Петре обнял ее за плечи, мягко утешая:
— Успокойся, мать, успокойся, будет тебе плакать! Состарившаяся до времени Смарапда утерла кончиком платка
слезы и па миг счастливо улыбнулась. Тут же она снова расплакалась, не в силах даже толком расспросить сына, как он добрался до дому. Может быть, пришлось ему тащиться со станции пешком и он голоден? Но Петре ее успокоил: он совсем не устал, потому что на полустанке Бурдя, где он сошел с поезда, ему повезло: он повстречал Штефана Оанцэ, а тот довез его на повозке до Леспези, так что он приехал как настоящий барин.
— А теперь пойдем-ка, мать, домой, мы уж и так слишком долго здесь замешкались,— сказал Петре и попрощался со всеми.
Пантелимон пошел его проводить, не выпуская из рук сундучка. Дом Петре находился пониже барской усадьбы, почти у самой околицы, на дороге, ведущей к Руджиноасе. Как только они отошли от корчмы, Петре спросил:
— А где же Мариоара, мама? Что-то я ее не приметил среди девок.
Смаранда рассказала сыну, что Мариоару ее тетка Профира, стряпуха, пристроила на барскую усадьбу. Жалованье там большое, а работа — легкая. Со стороны корчмы снова послышалась музыка, танцы, видно, возобновились, и Пантелимон тут же подумал, что из-за Петре он забыл о Домнике.
На лавочке возле калитки жандармского участка унтер Боянджиу беседовал со сборщиком податей Константином Бырзоте-ску, долговязым, костлявым и лысоватым. Петре снял шляпу и поздоровался коротко, по-военному:
— Здравия желаю, господин унтер!
— Вернулся, Петре? — дружелюбно отозвался Боянджиу. Петре подошел ближе и уважительно доложил, что в награду
за хорошее поведение и за то, что у него не было никаких взысканий, господин капитан отпустил его домой на несколько дней раньше. Унтер задал ему еще какие-то вопросы, повздыхал по Бухаресту, где кутил раза два, когда был холостяком, и прикрикнул на Пантелимона:
— Вот и ты, малый, веди себя, как Петре, да не смей бунтовать!
Усмехнувшись, он пригрозил парню пальцем и пожал Петре руку:
— В час добрый! 3
— Ну, сказывайте, люди добрые, какая у вас нужда! — обратился Мирон Юга к крестьянам, которые встретили его, почтительно сняв шапки и повторяя «целую руку».
Люди в нерешительности переглянулись, подталкивая друг друга. Потом Лука Талабэ громко сказал Лупу Киридою:
— Начни ты, дед Лупу, ты самый старший да и говорить лучше нас умеешь.
— Только покороче, старик, а то прохладно и я легко одет!-— через минуту нетерпеливо перебил Юга старого Лупу, который повел речь издалека, от Адама.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142
Крестьяне поднялись, словно его энергия передалась и им, сметая все колебания. Корчмарь быстро окинул всех взглядом, убедился, что они расплатились, и спокойно сказал:
— С богом! Только не спускайте там глаз с Марина, как бы он не ляпнул чего несуразного, не в себе он.
Марин Стан рассмеялся. Его злость прошла.
— Дяденька Петре вернулся! — крикнул какой-то мальчишка. Его услышала женщина, повернула голову, увидала Петре и повторила:
— Петре вернулся!
Парень шел по улице, сдвинув на затылок шляпу, с сундучком на плече. Его лицо казалось еще более смуглым, чем обычно, а глаза светились радостью.
Все повернулись к приближающемуся с широкой улыбкой Петре. Пантелимон Вэдува и вслед за ним другие парни оторвались от хоры и побежали навстречу. Пляска прервалась, и все, галдя, смеясь и перебивая друг друга, столпились вокруг вернувшегося капрала.
Музыканты, выполняя свой долг, поиграли еще немного, но вскоре перестали и смешались с толпой.
Петре не успевал отвечать на вопросы. В селе его любили,— он был парень добрый, тихий и отзывчивый. Пантелимон забрал у него сундучок, чтобы донести до дому, и шел рядом с Петре, не давая оттереть себя в сторону и непрерывно повторяя, пока тот его не услышал:
— Ты вернулся, Петрикэ, а я не сегодня-завтра в армию ухожу.
— Ничего, тебе тоже бог поможет! — утешил его Петре, ласково взглянув на парня.
Перекидываясь словом то с одним, то с другим, Петре подошел к самой корчме. Крестьяне продолжали жадно расспрашивать его о городских новостях. Даже Бусуйок, человек весьма любопытный, на время оставил прилавок, надеясь что-нибудь разузнать. Петре говорил больше о службе в армии, но Игнат Черчел перебил его жалобным голосом:
— А господа там, в Бухаресте, что думают делать с нами, с беднотой? — Ну, с господами всегда можно поладить, ежели ты послушный и покорный,— ответил Петре.
Ответ пришелся Игнату не по душе, но он одобрительно закивал головой.
— Человек, пока хватает силенок, все терпит и терпит, ничего другого ему не остается, разве что уйти куда глаза глядят! — с горечью отозвался Серафим Могош.
Игнат протиснулся ближе и, понизив голос, будто опасаясь, что его услышат остальные, спросил:
— А насчет земли ты ничего не узнал, Петре? Здесь у пас слух прошел, будто король хочет раздать поместья мужикам, а господа противятся!
— И Марин Вылку из Извору то же самое говорит. Он это слышал от своего сынка, который в Александрии на попа учится! — убежденно подтвердил Леонте Орбишор, вытягивая вперед шею.
— Болтать-то все горазды,— сердито буркнул Тоадер Стрым-бу,— но делать ничего не делается. Вот давеча побывал я на суде в Питешти, так люди там клялись, что до весны все мы должны получить землю, король так велел. Даже осерчали и обругали меня за то, что я им не поверил.
Под разгоревшимися взглядами крестьян Петре пробормотал:
— Очень может быть... В Бухаресте люди о чем только не говорят! Одни — одно скажут, другие — иное. Бояре и сами не знают, как лучше сделать, чтобы угодить народу. Потому-то они все советуются, прикидывают, да никак, видно, пока не столкуются...
— Ясное дело, не легко отдавать из своего кармана, когда от бога слишком много досталось! — проворчал Игнат.
— Пусть только король прикажет, а потом уж не бойся, люди своего не упустят, заберут, что им положепо, хотят этого бояре или пет! — запальчиво крикнул Тоадер Стрымбу со злобным огоньком в глазах.
— Конечно, ежели король тебя послушает, в точности так п будет,— насмешливо хмыкнул Бусуйок,— но дело-то в толг, что король среди бояр живет и не станет он с ними ругаться ради тебя, Тодерикэ!
Кое-кто рассмеялся, а Леонте Орбишор твердил свое:
— Эх, кабы дошел наш голос до самого короля...
В эту минуту сквозь толпу, окружившую Петре, с громким плачем протолкалась его мать.
— Петрикэ, Петрикэ, сыночек родимый! Хороший ты мой! Привел тебя господь бог как раз ко времени, когда у меня не жизнь, а горе сплошное! Ох, радость-то какая! Значит, помогли тебе всевышний и пречистая дева...— всхлипывая, причитала старуха, лаская и целуя сына.
Петре обнял ее за плечи, мягко утешая:
— Успокойся, мать, успокойся, будет тебе плакать! Состарившаяся до времени Смарапда утерла кончиком платка
слезы и па миг счастливо улыбнулась. Тут же она снова расплакалась, не в силах даже толком расспросить сына, как он добрался до дому. Может быть, пришлось ему тащиться со станции пешком и он голоден? Но Петре ее успокоил: он совсем не устал, потому что на полустанке Бурдя, где он сошел с поезда, ему повезло: он повстречал Штефана Оанцэ, а тот довез его на повозке до Леспези, так что он приехал как настоящий барин.
— А теперь пойдем-ка, мать, домой, мы уж и так слишком долго здесь замешкались,— сказал Петре и попрощался со всеми.
Пантелимон пошел его проводить, не выпуская из рук сундучка. Дом Петре находился пониже барской усадьбы, почти у самой околицы, на дороге, ведущей к Руджиноасе. Как только они отошли от корчмы, Петре спросил:
— А где же Мариоара, мама? Что-то я ее не приметил среди девок.
Смаранда рассказала сыну, что Мариоару ее тетка Профира, стряпуха, пристроила на барскую усадьбу. Жалованье там большое, а работа — легкая. Со стороны корчмы снова послышалась музыка, танцы, видно, возобновились, и Пантелимон тут же подумал, что из-за Петре он забыл о Домнике.
На лавочке возле калитки жандармского участка унтер Боянджиу беседовал со сборщиком податей Константином Бырзоте-ску, долговязым, костлявым и лысоватым. Петре снял шляпу и поздоровался коротко, по-военному:
— Здравия желаю, господин унтер!
— Вернулся, Петре? — дружелюбно отозвался Боянджиу. Петре подошел ближе и уважительно доложил, что в награду
за хорошее поведение и за то, что у него не было никаких взысканий, господин капитан отпустил его домой на несколько дней раньше. Унтер задал ему еще какие-то вопросы, повздыхал по Бухаресту, где кутил раза два, когда был холостяком, и прикрикнул на Пантелимона:
— Вот и ты, малый, веди себя, как Петре, да не смей бунтовать!
Усмехнувшись, он пригрозил парню пальцем и пожал Петре руку:
— В час добрый! 3
— Ну, сказывайте, люди добрые, какая у вас нужда! — обратился Мирон Юга к крестьянам, которые встретили его, почтительно сняв шапки и повторяя «целую руку».
Люди в нерешительности переглянулись, подталкивая друг друга. Потом Лука Талабэ громко сказал Лупу Киридою:
— Начни ты, дед Лупу, ты самый старший да и говорить лучше нас умеешь.
— Только покороче, старик, а то прохладно и я легко одет!-— через минуту нетерпеливо перебил Юга старого Лупу, который повел речь издалека, от Адама.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142