Когда вошел Качур, он не поднялся навстречу ему, а только протянул руку.
— Э, приятель, наконец-то я вижу вас. Не обижайтесь, что не встаю; устал и лень. Марица! Марица!
В комнату вошла его жена, одетая в такой же длинный пестрый халат, высокая и крепкая. Глаза ее смотрели повелительно, толстые губы улыбались добродушной улыбкой.
— Чаю, Марица! Крепкого, горячего! Это наш молодой учитель.
— И вы такой же пьянчуга, как и мой муж! — засмеялась она в дверях и вышла.
Засмеялся и доктор:
— Она баба неплохая, но слушаться ее надо. А теперь расскажите, что вас привело ко мне. Ведь неспроста вы пришли, иначе зашли бы гораздо раньше.
Качур хотел весело улыбнуться, но только покраснел.
— Вы сами сказали, чтобы я пришел к вам, когда мне будет худо.
— И теперь вам худо? Хм.
Доктор серьезным взглядом окинул своего гостя, затянулся трубкой и весь окутался густым дымом.
— Что же случилось?
— Ничего особенного.
Качур почувствовал себя неловко и пожалел, что пришел.
— Ну, значит, еще не очень худо, и все можно поправить. Я ведь врач, доктор Бринар, и ни одна сплетница в Заполье не знает столько, сколько я. Во-первых: сегодня вечером в трактире «Мантуя» вы собираетесь учредить просветительное общество и читальню. Во-вторых: влюбились в Минку, которую мы с вами видели, когда ехали мимо; можете отдать должное моей прозорливости,— что было бы мне весьма лестно,— я еще тогда знал, что вы влюбитесь в нее. Это начало и конец всего худого. Крестьяне обычно вызывают меня к больному поздно. Вы пришли ко мне относительно рано. Значит: во-первых — не устраивайте в «Мантуе» и вообще нигде ничего; во-вторых — избегайте Бистры и ее искушений, как сатаны.
Качур сердито ответил:
— Я не для того зашел, чтобы спрашивать вашего совета. Если нужно...
Доктор рассмеялся:
— Ведь и я говорил не потому, что думал, что вы меня послушаете. Ваша судьба решена! Жаль! Вон там, в письменном столе, у меня лежит трактат, в выводах его дается серьезный и весьма обоснованный совет государству запирать в сумасшедший дом всех идеалистов, приносящих человечеству больше вреда, чем пользы. Одни маньяки все разрушают и уничтожают, что, конечно, неверно; другие преследуют человечество своей любовью. Единственное, чего они добиваются, это предоставления возможности шарлатанам прятаться под маску сумасшедших идеалистов и с легкостью заниматься кражей денег и славы...
— Вы так не думаете,— возразил Качур и улыбнулся, надеясь увидеть улыбку доктора.
Но доктор был по-прежнему серьезен п почти негодующе посмотрел на Качура.
— Нет, думаю. Докторша принесла чай.
— Заварила крепкий, а рому больше не дам.
— Слушайте и учитесь! — подмигнул доктор, скорчив печальную гримасу.
— Значит, вы теперь жених Минки? — спросила докторша.
— Пустое! — перебил ее врач.— Каждый может стать женихом Минки... на неделю.
— Не слушайте его. Нет человека, о котором мой муж сказал бы хоть одно доброе слово...
— Правда, нет такого,— подтвердил доктор.
— А Минка вполне порядочная девушка. Немного легкомысленная,— как, впрочем, все девушки.
— Легкомысленная, правда,— согласился доктор и улыбнулся.— И ты была легкомысленной. Ну, наливай!
Она налила им чаю и ушла.
«Может быть, она была похожа на Минку»,-— подумал Качур, но, мысленно сравнив широкое грубоватое лицо докторши с тонким лицом Минки, сам же вознегодовал.
Он пил чай.
— Знаете, доктор, почему я пришел к вам? Я вдруг понял то, что раньше только чувствовал. Не подумайте, что меня опьянил этот стакан чаю, но... правда, мысли мои были так чисты, что я без страха мог их показать каждому. Я никому их не показывал, и все равно их забрасывали грязью все, кого я встречал и кто подозревал, что они есть в моем сердце. Любил я эту девушку и люблю ее теперь больше, чем раньше. И, будь она самой Мессалиной, кому какое дело, раз я ее люблю, кто меня может упрекнуть за любовь, которая чиста? Я бы никогда не сказал другу» честному человеку, что невеста его не любит; он любит ее — и она освящена его любовью, и говорить о ней и думать должно только то, что он сам о ней говорит...
Качур замолчал. Доктор молча смотрел в горящую печь. Качур сам налил себе чаю, чай был горячий и обжигал губы.
— И второе, в чем вы меня упрекаете. Зачем я пытаюсь что-то делать? Если хорошенько подумать, затея эта и впрямь не такая уж стоящая и большого значения не имеет. Но хоть и маленькую, а пользу она принесет, и если бы все поступали так же, как я, наш народ не был бы таким отсталым! Все, абсолютно все несчастья, которые мы пережили, происходят из-за лживого утверждения, будто мы бескультурны и поэтому недостойны вступить в семью других народов, а должны довольствоваться тем, что останется после того, как другие съедят все жирные куски и вытащат изюминки из пышек и жирные клецки из супа. Что же нужно? Нужно показать, что у нас есть культура. Пока что мы только заявили о своем существовании, а теперь надо рассказать и о том, кто мы такие. Прежде речь шла о внешней стороне дела, и, думаю, это было легче, теперь же настало время показать себя изнутри. Прежде враги были внешние, и весь народ встал против них, и свят был тот, кто выступал на народных сходках, требуя воссоединения словенских земель. Я был двенадцатилетним мальчиком, когда у Святой Троицы слушал Тавчара,— я дрожал от восторга и плакал. Теперь я вижу, что собой представляет народ, ради которого я готов пожертвовать жизнью. И будет этот народ таким, каким его воспитаешь,— будет знать то, чему его научишь. Так я считаю. И поэтому мой долг поступить так, как я думаю.
Доктор сильно затягивался трубкой, вся комната была в дыму.
— Бедный парень! Ну, не обижайся. Через десять — двадцать лет все будет по-иному. Умные люди всегда приходят слишком рано, но не будь этого, они не были бы умными. Угадать решительный час, когда он пробил, нетрудно, но предчувствовать его заранее — большое искусство.
Он затушил трубку пальцем, выпил остаток чая и снял халат.
— Вы не возражаете, если я пойду с вами?
— Конечно, нет! — обрадовался Качур.
Вышли в ночь; тут и там дремотно мерцали фонари, бросавшие небольшие тусклые круги на дорогу. Дорога была в лужах. Из темноты заблестели окна трактира «Маптуя».
— Значит, с божьей помощью? — засмеялся доктор и открыл дверь.
— С божьей помощью! — ответил Качур и тоже рассмеялся.
Тяжелый воздух пахнул им в лицо. Комната была полна крестьян и рабочих. Доктор и Качур сели за небольшой круглый стол под зеркалом, и Качур огляделся. Увидев устремленные на него любопытные глаза и заметив, что на лицах, в глазах нет ничего, кроме любопытствующего ожидания, он смутился, в некоторых взглядах и восклицаниях он уловил злорадство. У края длинного стола сидел пожилой плечистый крестьянин с гладко выбритым веселым лицом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43
— Э, приятель, наконец-то я вижу вас. Не обижайтесь, что не встаю; устал и лень. Марица! Марица!
В комнату вошла его жена, одетая в такой же длинный пестрый халат, высокая и крепкая. Глаза ее смотрели повелительно, толстые губы улыбались добродушной улыбкой.
— Чаю, Марица! Крепкого, горячего! Это наш молодой учитель.
— И вы такой же пьянчуга, как и мой муж! — засмеялась она в дверях и вышла.
Засмеялся и доктор:
— Она баба неплохая, но слушаться ее надо. А теперь расскажите, что вас привело ко мне. Ведь неспроста вы пришли, иначе зашли бы гораздо раньше.
Качур хотел весело улыбнуться, но только покраснел.
— Вы сами сказали, чтобы я пришел к вам, когда мне будет худо.
— И теперь вам худо? Хм.
Доктор серьезным взглядом окинул своего гостя, затянулся трубкой и весь окутался густым дымом.
— Что же случилось?
— Ничего особенного.
Качур почувствовал себя неловко и пожалел, что пришел.
— Ну, значит, еще не очень худо, и все можно поправить. Я ведь врач, доктор Бринар, и ни одна сплетница в Заполье не знает столько, сколько я. Во-первых: сегодня вечером в трактире «Мантуя» вы собираетесь учредить просветительное общество и читальню. Во-вторых: влюбились в Минку, которую мы с вами видели, когда ехали мимо; можете отдать должное моей прозорливости,— что было бы мне весьма лестно,— я еще тогда знал, что вы влюбитесь в нее. Это начало и конец всего худого. Крестьяне обычно вызывают меня к больному поздно. Вы пришли ко мне относительно рано. Значит: во-первых — не устраивайте в «Мантуе» и вообще нигде ничего; во-вторых — избегайте Бистры и ее искушений, как сатаны.
Качур сердито ответил:
— Я не для того зашел, чтобы спрашивать вашего совета. Если нужно...
Доктор рассмеялся:
— Ведь и я говорил не потому, что думал, что вы меня послушаете. Ваша судьба решена! Жаль! Вон там, в письменном столе, у меня лежит трактат, в выводах его дается серьезный и весьма обоснованный совет государству запирать в сумасшедший дом всех идеалистов, приносящих человечеству больше вреда, чем пользы. Одни маньяки все разрушают и уничтожают, что, конечно, неверно; другие преследуют человечество своей любовью. Единственное, чего они добиваются, это предоставления возможности шарлатанам прятаться под маску сумасшедших идеалистов и с легкостью заниматься кражей денег и славы...
— Вы так не думаете,— возразил Качур и улыбнулся, надеясь увидеть улыбку доктора.
Но доктор был по-прежнему серьезен п почти негодующе посмотрел на Качура.
— Нет, думаю. Докторша принесла чай.
— Заварила крепкий, а рому больше не дам.
— Слушайте и учитесь! — подмигнул доктор, скорчив печальную гримасу.
— Значит, вы теперь жених Минки? — спросила докторша.
— Пустое! — перебил ее врач.— Каждый может стать женихом Минки... на неделю.
— Не слушайте его. Нет человека, о котором мой муж сказал бы хоть одно доброе слово...
— Правда, нет такого,— подтвердил доктор.
— А Минка вполне порядочная девушка. Немного легкомысленная,— как, впрочем, все девушки.
— Легкомысленная, правда,— согласился доктор и улыбнулся.— И ты была легкомысленной. Ну, наливай!
Она налила им чаю и ушла.
«Может быть, она была похожа на Минку»,-— подумал Качур, но, мысленно сравнив широкое грубоватое лицо докторши с тонким лицом Минки, сам же вознегодовал.
Он пил чай.
— Знаете, доктор, почему я пришел к вам? Я вдруг понял то, что раньше только чувствовал. Не подумайте, что меня опьянил этот стакан чаю, но... правда, мысли мои были так чисты, что я без страха мог их показать каждому. Я никому их не показывал, и все равно их забрасывали грязью все, кого я встречал и кто подозревал, что они есть в моем сердце. Любил я эту девушку и люблю ее теперь больше, чем раньше. И, будь она самой Мессалиной, кому какое дело, раз я ее люблю, кто меня может упрекнуть за любовь, которая чиста? Я бы никогда не сказал другу» честному человеку, что невеста его не любит; он любит ее — и она освящена его любовью, и говорить о ней и думать должно только то, что он сам о ней говорит...
Качур замолчал. Доктор молча смотрел в горящую печь. Качур сам налил себе чаю, чай был горячий и обжигал губы.
— И второе, в чем вы меня упрекаете. Зачем я пытаюсь что-то делать? Если хорошенько подумать, затея эта и впрямь не такая уж стоящая и большого значения не имеет. Но хоть и маленькую, а пользу она принесет, и если бы все поступали так же, как я, наш народ не был бы таким отсталым! Все, абсолютно все несчастья, которые мы пережили, происходят из-за лживого утверждения, будто мы бескультурны и поэтому недостойны вступить в семью других народов, а должны довольствоваться тем, что останется после того, как другие съедят все жирные куски и вытащат изюминки из пышек и жирные клецки из супа. Что же нужно? Нужно показать, что у нас есть культура. Пока что мы только заявили о своем существовании, а теперь надо рассказать и о том, кто мы такие. Прежде речь шла о внешней стороне дела, и, думаю, это было легче, теперь же настало время показать себя изнутри. Прежде враги были внешние, и весь народ встал против них, и свят был тот, кто выступал на народных сходках, требуя воссоединения словенских земель. Я был двенадцатилетним мальчиком, когда у Святой Троицы слушал Тавчара,— я дрожал от восторга и плакал. Теперь я вижу, что собой представляет народ, ради которого я готов пожертвовать жизнью. И будет этот народ таким, каким его воспитаешь,— будет знать то, чему его научишь. Так я считаю. И поэтому мой долг поступить так, как я думаю.
Доктор сильно затягивался трубкой, вся комната была в дыму.
— Бедный парень! Ну, не обижайся. Через десять — двадцать лет все будет по-иному. Умные люди всегда приходят слишком рано, но не будь этого, они не были бы умными. Угадать решительный час, когда он пробил, нетрудно, но предчувствовать его заранее — большое искусство.
Он затушил трубку пальцем, выпил остаток чая и снял халат.
— Вы не возражаете, если я пойду с вами?
— Конечно, нет! — обрадовался Качур.
Вышли в ночь; тут и там дремотно мерцали фонари, бросавшие небольшие тусклые круги на дорогу. Дорога была в лужах. Из темноты заблестели окна трактира «Маптуя».
— Значит, с божьей помощью? — засмеялся доктор и открыл дверь.
— С божьей помощью! — ответил Качур и тоже рассмеялся.
Тяжелый воздух пахнул им в лицо. Комната была полна крестьян и рабочих. Доктор и Качур сели за небольшой круглый стол под зеркалом, и Качур огляделся. Увидев устремленные на него любопытные глаза и заметив, что на лицах, в глазах нет ничего, кроме любопытствующего ожидания, он смутился, в некоторых взглядах и восклицаниях он уловил злорадство. У края длинного стола сидел пожилой плечистый крестьянин с гладко выбритым веселым лицом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43