Все время словно бы проверяешь себя: я ли это сама или кто-то другой, неведомый мне человек под моим именем? Если это я, то почему здесь, в этом знакомом по названию городе, я ничего не узнаю? Странное и угнетающее состояние.
Наверное, мне следовало приехать сюда намного раньше. Когда впервые случайно услышала, что какой-то старый нарвитянин видел в здешнем городском музее фотографию Яана — Яана Теддера, командира отряда кенгольмских красногвардейцев. Я давно уже все пережила и смирилась. К тому же и собственная жизнь понемногу затягивала. Вот и собиралась с духом, все откладывала. А может, просто подсознательно боялась этой встречи, надрыва, выброса чего-то подспудного. Теперь вдруг почувствовала, что больше откладывать нельзя. Почему я боялась этой встречи с прошлым? Возможно, минуло слишком много времени.
Неоспоримо одно: я должна увидеть эту фотографию.
Думаю, что она окажется мне знакомой. Вряд ли Яан смог весной восемнадцатого года, заполненной всякими срочными делами, сфотографироваться еще раз. Где бы ему взять время, чтобы послужить собственному тщеславию — ведь в деревне у них фотографа не водилось, тогда это была еще редкая профессия. Наверное, все же та самая, которую снял ямбургский фотограф. Яан сидит на стуле с гнутой спинкой, в хромовых сапогах, закинув ногу на ногу, на голове у него лихо заломленная офицерская фуражка со звездой, молодой и веселый, стремительно подавшийся вперед, словно готовый в любое мгновение вскочить, лишь туго натянутая портупея удерживает его. Позади него виднеется лесная поляна, старательно выписанная на холсте и уже немного поистершаяся, отчетливая полоса разделяет выписанную кистью траву от источенных до шишковатости половиц в ателье. В те времена у фотографов была такая мода. Последний сохранившийся снимок отца тоже ничуть не лучше — в застегнутом доверху длинном черном сюртуке, с аккуратно расчесанной надвое бородой, опираясь на тросточку с серебряным набалдашником, отец стоит на фоне идущих прямо-таки завитушками морских волн, слева выступает углом дикая скала. Подобные снимки тогда почему-то считались красивыми.
Интересно все же, где они отыскали фотографию Яана? По его же словам, он заказал их полдюжины, одну отдал мне, что-то на всякий случай, наверное, оставил себе, остальные отослал с Ютой домой. У нее одна из них была в сохранности еще перед войной, так же как и у меня. На пути изгнания моя фотография пропала. Это когда немцы в начале сорок четвертого года в срочном порядке выгнали всех нас из Нарвы, потому что приближался фронт. Тогда я лишилась всех своих скромных пожитков. Пять лет тому назад я гостила у Юты, и она опечаленно призналась мне, что в спешке просто забыла фотоальбом. Лууле у нее болела ангиной, ребенка надо было укутать, чтобы в дороге еще больше не простудилась, и Альберт, тоже будто на горячих угольях, все торопил: чего копошишься, немцы зря не станут высылать людей из города, того и гляди, русский саданет прикладом в дверь, вот мы и попались. Так этот альбом и выпал у нее из памяти и сгорел вместе с Нарвой, обратился в пепел. Юта все же втайне надеялась, что фотография сохранилась у меня и можно будет сделать с нее копию.
Может, музейная фотография в свое время досталась кому-то из родственников? Прошла через многие руки, пока не очутилась здесь. Или ее нашли среди оставшихся вещей Яана и передали в архив, где она спустя десятилетия была обнаружена? Хоти это последнее предположение и кажется почти невероятным. Кто мог летом восемнадцатого года передать в архив фотографию? У меня такое ощущение, что в те дни никакие музеи и архивы и не работали, все мы жили одним лишь мигом и, думая о грядущем дне, сами творили историю, а не старались сохранять для истории какие-то вещи.
Самого человека уже так давно нет, но какой-то след от него все же остается на земле и сохраняется среди людей. Назвать это бессмертием было бы, конечно, преувеличением, бессмертие вообще столь высокое слово, что его неловко даже произносить вслух, и все же эта мысль вызывает
у меня своеобразное чувство. Наша жизнь не отрезана от прошлого. Прошлое продолжает упорно жить в нас самих, оно живет вместе с нами, оказывает воздействие на мысли наши и, возможно, даже на поступки. Сознание этого доставляет мне сейчас легкое утешение: нет, ты не ушел безвозвратно из моей жизни, Яан.
Когда он подарил мне эту фотографию, нам, как мы думали, оставалось совсем недолго жить в разлуке. К осени, повторял Яан, к осени немцы непременно выдохнутся, а мы наберем необходимые силы, уже формируются стрелковые полки, в Ямбург даже прибыли две орудийные батареи. Там, где появляются батареи, готовится наступление. Нарву мы им не оставим, это же яснее ясного. Посадим опять в ратуше председательствовать Даумана, и ты побежишь допечатывать свои незаконченные бумаги. Вслед за Нарвой заберем у них всю Эстонию. Кто знает, может, и не потребуется брать силой, вдруг немцы с миром укатят в своих эшелонах, когда подоспеет время. Ведь останутся голодными, если не поспешат к осенней пахоте в Германию!
И в самом деле, в ноябре наши начали наступать, вернули Нарву и большую часть Эстонии в придачу, вышли под самый Таллинн. Те немногие кайтселитчики, которых штабс-капитан Ларетей наскреб в Нарве и восточной части Вирумааского уезда, не могли остановить красных, просто так постреливали, ради собственного успокоения, и драпали следом за немцами. У наших парней от долгого безделья чесались руки, взяли такой разгон, что того и гляди одним махом выпрут к морю. Но тут изо всех щелей посыпались беляки, в придачу финны в белых полушубках навалились с суши и с моря. Этого никто не мог предвидеть. И почему только крестьяне в своем большинстве перекинулись к белым, когда наши ребята боролись за их же свободу?
Но это произошло уже без Яана.
Собственно, с этой фотографии наша разлука и началась. Поневоле поверишь, что мать была права, когда в детстве наставляла нас: не бегайте вы то и дело к фотографу, сниматься обычно означает внезапную перемену в жизни. Мы смеялись над ее суеверием, но смеялись, видимо, напрасно, как зачастую бывает в молодости.
Хотелось повнимательнее изучить эту фотографию, теперь уже глазами искушенного человека: не таится ли в ней какое-то предзнаменование, тайный знак или предчувствие разлуки, чего я раньше не сумела разглядеть?
Мне доводилось слышать рассказы о том, что иногда на фотографии остается и такое, что неуловимо для глаза, но витает в воздухе. Пустой разговор? Может быть, все может быть, и все равно хотелось бы самой удостовериться. Иной пустой разговор лишь через десятки лет обретает истинное значение.
В тот раз я принесла фотографию домой за пазухой и тут же спрятала на дне комода.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85
Наверное, мне следовало приехать сюда намного раньше. Когда впервые случайно услышала, что какой-то старый нарвитянин видел в здешнем городском музее фотографию Яана — Яана Теддера, командира отряда кенгольмских красногвардейцев. Я давно уже все пережила и смирилась. К тому же и собственная жизнь понемногу затягивала. Вот и собиралась с духом, все откладывала. А может, просто подсознательно боялась этой встречи, надрыва, выброса чего-то подспудного. Теперь вдруг почувствовала, что больше откладывать нельзя. Почему я боялась этой встречи с прошлым? Возможно, минуло слишком много времени.
Неоспоримо одно: я должна увидеть эту фотографию.
Думаю, что она окажется мне знакомой. Вряд ли Яан смог весной восемнадцатого года, заполненной всякими срочными делами, сфотографироваться еще раз. Где бы ему взять время, чтобы послужить собственному тщеславию — ведь в деревне у них фотографа не водилось, тогда это была еще редкая профессия. Наверное, все же та самая, которую снял ямбургский фотограф. Яан сидит на стуле с гнутой спинкой, в хромовых сапогах, закинув ногу на ногу, на голове у него лихо заломленная офицерская фуражка со звездой, молодой и веселый, стремительно подавшийся вперед, словно готовый в любое мгновение вскочить, лишь туго натянутая портупея удерживает его. Позади него виднеется лесная поляна, старательно выписанная на холсте и уже немного поистершаяся, отчетливая полоса разделяет выписанную кистью траву от источенных до шишковатости половиц в ателье. В те времена у фотографов была такая мода. Последний сохранившийся снимок отца тоже ничуть не лучше — в застегнутом доверху длинном черном сюртуке, с аккуратно расчесанной надвое бородой, опираясь на тросточку с серебряным набалдашником, отец стоит на фоне идущих прямо-таки завитушками морских волн, слева выступает углом дикая скала. Подобные снимки тогда почему-то считались красивыми.
Интересно все же, где они отыскали фотографию Яана? По его же словам, он заказал их полдюжины, одну отдал мне, что-то на всякий случай, наверное, оставил себе, остальные отослал с Ютой домой. У нее одна из них была в сохранности еще перед войной, так же как и у меня. На пути изгнания моя фотография пропала. Это когда немцы в начале сорок четвертого года в срочном порядке выгнали всех нас из Нарвы, потому что приближался фронт. Тогда я лишилась всех своих скромных пожитков. Пять лет тому назад я гостила у Юты, и она опечаленно призналась мне, что в спешке просто забыла фотоальбом. Лууле у нее болела ангиной, ребенка надо было укутать, чтобы в дороге еще больше не простудилась, и Альберт, тоже будто на горячих угольях, все торопил: чего копошишься, немцы зря не станут высылать людей из города, того и гляди, русский саданет прикладом в дверь, вот мы и попались. Так этот альбом и выпал у нее из памяти и сгорел вместе с Нарвой, обратился в пепел. Юта все же втайне надеялась, что фотография сохранилась у меня и можно будет сделать с нее копию.
Может, музейная фотография в свое время досталась кому-то из родственников? Прошла через многие руки, пока не очутилась здесь. Или ее нашли среди оставшихся вещей Яана и передали в архив, где она спустя десятилетия была обнаружена? Хоти это последнее предположение и кажется почти невероятным. Кто мог летом восемнадцатого года передать в архив фотографию? У меня такое ощущение, что в те дни никакие музеи и архивы и не работали, все мы жили одним лишь мигом и, думая о грядущем дне, сами творили историю, а не старались сохранять для истории какие-то вещи.
Самого человека уже так давно нет, но какой-то след от него все же остается на земле и сохраняется среди людей. Назвать это бессмертием было бы, конечно, преувеличением, бессмертие вообще столь высокое слово, что его неловко даже произносить вслух, и все же эта мысль вызывает
у меня своеобразное чувство. Наша жизнь не отрезана от прошлого. Прошлое продолжает упорно жить в нас самих, оно живет вместе с нами, оказывает воздействие на мысли наши и, возможно, даже на поступки. Сознание этого доставляет мне сейчас легкое утешение: нет, ты не ушел безвозвратно из моей жизни, Яан.
Когда он подарил мне эту фотографию, нам, как мы думали, оставалось совсем недолго жить в разлуке. К осени, повторял Яан, к осени немцы непременно выдохнутся, а мы наберем необходимые силы, уже формируются стрелковые полки, в Ямбург даже прибыли две орудийные батареи. Там, где появляются батареи, готовится наступление. Нарву мы им не оставим, это же яснее ясного. Посадим опять в ратуше председательствовать Даумана, и ты побежишь допечатывать свои незаконченные бумаги. Вслед за Нарвой заберем у них всю Эстонию. Кто знает, может, и не потребуется брать силой, вдруг немцы с миром укатят в своих эшелонах, когда подоспеет время. Ведь останутся голодными, если не поспешат к осенней пахоте в Германию!
И в самом деле, в ноябре наши начали наступать, вернули Нарву и большую часть Эстонии в придачу, вышли под самый Таллинн. Те немногие кайтселитчики, которых штабс-капитан Ларетей наскреб в Нарве и восточной части Вирумааского уезда, не могли остановить красных, просто так постреливали, ради собственного успокоения, и драпали следом за немцами. У наших парней от долгого безделья чесались руки, взяли такой разгон, что того и гляди одним махом выпрут к морю. Но тут изо всех щелей посыпались беляки, в придачу финны в белых полушубках навалились с суши и с моря. Этого никто не мог предвидеть. И почему только крестьяне в своем большинстве перекинулись к белым, когда наши ребята боролись за их же свободу?
Но это произошло уже без Яана.
Собственно, с этой фотографии наша разлука и началась. Поневоле поверишь, что мать была права, когда в детстве наставляла нас: не бегайте вы то и дело к фотографу, сниматься обычно означает внезапную перемену в жизни. Мы смеялись над ее суеверием, но смеялись, видимо, напрасно, как зачастую бывает в молодости.
Хотелось повнимательнее изучить эту фотографию, теперь уже глазами искушенного человека: не таится ли в ней какое-то предзнаменование, тайный знак или предчувствие разлуки, чего я раньше не сумела разглядеть?
Мне доводилось слышать рассказы о том, что иногда на фотографии остается и такое, что неуловимо для глаза, но витает в воздухе. Пустой разговор? Может быть, все может быть, и все равно хотелось бы самой удостовериться. Иной пустой разговор лишь через десятки лет обретает истинное значение.
В тот раз я принесла фотографию домой за пазухой и тут же спрятала на дне комода.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85