На полосах у него появились греча, конопля, озимая пшеница. Даже картошку садил он не как все, а в «лунку». Когда его спрашивали, почему он так делает, он отвечал: «А посмотрю, что получится».
Однажды осенью Андрей Русанов и Арсентий Злобин возвращались из лесу.
Они вышли на Гребешок. Перед глазами раскинулась пойма реки, как большая чаша. Высокие горы по обеим сторонам Шолги брали в полукруг земли двух волостей, будто защищая эту чашу от холодных ветров, и за районным селом смыкались. На самом дне чаши — Огоньково. А кругом поля и поля, густо заставленные суслонами.
— Да, хлеба нынче на славу уродились, — оглядывая низину, сказал довольный Арсентий. — До масляни-цы промолотим.
— А не завести ли нам, Арсентий Кириллович, свою молотилку? — спросил Русанов.
— На двоих?
— Зачем на двоих. На всю деревню. Кто пожелает — клади пай.
Вечером за газетой долго говорили об общей молотилке. На другой день собрали деньги, и Андрей Русанов с Арсентием, как самые бывалые люди, поехали в кредитное товарищество.
Молотилку огоньковцы купили не такую, как у Никиты, а лучше, с железным корпусом и конным приводом.
В тот же день кидали жребий. Первый номер вытянул Савваха Мусник и, обрадовавшись, побежал сообщить об этом жене. Но та без особого энтузиазма встретила известие мужа.
— Тебе, балабону, всегда везет первому. Без корму хочешь остаться? Ведь этакая трещотка кого хошь измелет. В труху солому изотрет.
— У Никиты не трет же...
— У Никиты руками. Там как хошь, так и верти. А здесь лошади как хватанут — мякины не соберешь...
Савваха Мусник почесал затылок и, не найдя, что возразить жене, вечером передал номер Русанову.
— Я опосля, золотко, измолочу. Коняга у меня непривычная, приобыкнет малость...
Никите Суслонову не повезло. Бывало, соседи в сенокос бежали наперебой к нему поработать, надеясь, что за услугу он одолжит молотилку. Сейчас же у огонь-ковцев появилась своя. И когда Никита проходил мимо гумна, где гудела новая общественная молотилка, он отворачивался и ворчал. Больше всего он злился на Андрея Русанова. Если бы не он, разве бы додумались огоньковцы до этого. Да и газета начинала его беспокоить. Раньше жил как хотел, никто тебе не указывал, а сейчас ходишь, как по каленой плите.
Однажды в субботу газеты не привезли. Через день дошли вести, что почтальона Мишу Вдовина убили в Демьяновском бору. Одни говорили — убили проезжавшие в тот день цыгане, чтобы завладеть жеребцом, но кто-то помешал, — и цыгане завели лошадь в такую чащу, что ее еле оттуда вывели. Другие всю вину валили на пастуха Луку, — он, дескать, охоч: до денег; но как оказалось, у почтальона ни одной копейки никто не взял. Третьи обвиняли мильковского Лаврушку, который будто бы серчал на Вдовина из-за од-.ной девушки, но Лаврушка в этот день был за тридцать верст от места происшествия.
Никита хотя и удивлялся, но на душе как-то полегчало, — может, газетки перестанут ходить и будоражить людей. Однако в следующую субботу их снова привезли. Но того номера, который вез покойный Миша Вдовин, не было—говорят, преступник ничего не взял: ни денег, ни почтового новенького плаща, — только прихватил газеты. Говорили, что в газете была большая статья Медуницы о Шороховском, славившемся в округе-Иване Никодимовиче — «Примерный крестьянин или.: эксплуататор крестьян».
«Эге-е... Видать, птица-то с когтями, — подумал Никита. — С когтями, коли забрался за Никодимыча». Никита знал Ивана Никодимовича еще по бакалейной лавочке в Теплых Горах. В семнадцатом году лавочку прихлопнули, Никодимыч переселился в деревню и повел хозяйство по «новой методе» — выписывал откуда-то новые сорта семян, приобретал машины, — и не только пользовался ими, но и помогал соседям. «И чего же плохого? — рассуждал Никита, вспоминая о своей мо-
лотилке, которая тоже была увезена в соседнюю деревню. — К слову сказать, хоть моя же молотилка. Попросили сосновцы — пожалуйста, как же не помочь... Вот и направил молотилку с Тимоней. Ты помолотил, ты и расплатись. Чего тут плохого? Какой он Иван Никоди-мыч — експлотатор? Тут же не чужой труд, а свой, кровный. Кровный, товарищ Медуница, а ты пишешь...»
Как-то поздно вечером подвыпивший Никита возвращался из соседней деревни и думал о горячем разговоре с братаном Ионой. Иона Федосеич был когда-то таким же крестьянином, как и Никита, но на войне, как он всегда при случае рассказывал, решил «переквалифицироваться и вникнуть своим крестьянским умом в корень медицины». Сначала Иона работал в похоронной роте, потом его перевели в госпиталь, там подвернулись курсы — и Иона пошел вверх. Домой Иона вернулся с документом фельдшера.
Вскоре стали открывать на селе медицинские пункты. Предложил свои услуги и Иона. Он ротный фельдшер, дом у него большой, половину может отдать в аренду: полдня работай на медпункте — верти порошки, полдня — паши землю.
Что греха таить — Никита завидовал братану. И деньги, и опять же свой хлеб, овощ — все на дому. Но в этот вечер разговор за бутылкой первача завязался о другом — о беспокойной жизни, и куда эта жизнь при-танцевать может. В самом деле не поймешь—тут тебе и кредитное товарищество, тут тебе повылезали и старые торгаши, тут тебе и коммуния в Ершах...
Слушая Иону, Никита удивлялся, как же будут коммунары пахать первостатейную землю, отхваченную у ершовцев, — на двадцать три двора у коммунаров было девять лошадей.
— Не лошадей, а хвостов, — заметил Иона. — Без подмоги не миновать. Говорят, рабочие обещают трактор.
— Неужто даром? — удивился Никита. — Так чего же такое, Иона Федосеич, получается? Кому молотилку держать не дают, експлотатор,. дескать, рабочей власти, а кому трахтур даром дарят. Да и к чему им, бестолковым, трахтур, коли самовара и то им не вздуть. Куда же, Иона Федосеич, так-то пританцевать можем?
— Пританцуем, братан, к новой лучезарной жизни пританцуем, — многозначительно отвечал Иона и торжественно поднимал руку.
Возвращаясь домой, Никита невольно остановился у гумна. Направо грудились, как огромные бочки, кладни неизмолоченного хлеба, стояли ометы соломы, на островьях висел горох. Кругом ни души — глухая, осенняя ночь. По небу плыли рваные облака. Вот из облаков вылупилась луна и осветила дорожку. «Заглянуть, что ли, как у них там», — подумал Никита и нырнул между стогов. Молотилка стояла у Саввахи Мусника, и сейчас недомолоченный ячмень был аккуратно уложен и прикрыт пластом соломы. Никита долго ходил около молотилки, щупая ее холодные железные бока, словно приценивался к ней. Потом, стиснув зубы, подошел к Сав-вахиному овину и, найдя воткнутую в стене какую-то железяку, когда-то прибранную Саввахой для «всякого случая», повертел в руках и, подойдя к кладушке, сунул ее в сноп.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92
Однажды осенью Андрей Русанов и Арсентий Злобин возвращались из лесу.
Они вышли на Гребешок. Перед глазами раскинулась пойма реки, как большая чаша. Высокие горы по обеим сторонам Шолги брали в полукруг земли двух волостей, будто защищая эту чашу от холодных ветров, и за районным селом смыкались. На самом дне чаши — Огоньково. А кругом поля и поля, густо заставленные суслонами.
— Да, хлеба нынче на славу уродились, — оглядывая низину, сказал довольный Арсентий. — До масляни-цы промолотим.
— А не завести ли нам, Арсентий Кириллович, свою молотилку? — спросил Русанов.
— На двоих?
— Зачем на двоих. На всю деревню. Кто пожелает — клади пай.
Вечером за газетой долго говорили об общей молотилке. На другой день собрали деньги, и Андрей Русанов с Арсентием, как самые бывалые люди, поехали в кредитное товарищество.
Молотилку огоньковцы купили не такую, как у Никиты, а лучше, с железным корпусом и конным приводом.
В тот же день кидали жребий. Первый номер вытянул Савваха Мусник и, обрадовавшись, побежал сообщить об этом жене. Но та без особого энтузиазма встретила известие мужа.
— Тебе, балабону, всегда везет первому. Без корму хочешь остаться? Ведь этакая трещотка кого хошь измелет. В труху солому изотрет.
— У Никиты не трет же...
— У Никиты руками. Там как хошь, так и верти. А здесь лошади как хватанут — мякины не соберешь...
Савваха Мусник почесал затылок и, не найдя, что возразить жене, вечером передал номер Русанову.
— Я опосля, золотко, измолочу. Коняга у меня непривычная, приобыкнет малость...
Никите Суслонову не повезло. Бывало, соседи в сенокос бежали наперебой к нему поработать, надеясь, что за услугу он одолжит молотилку. Сейчас же у огонь-ковцев появилась своя. И когда Никита проходил мимо гумна, где гудела новая общественная молотилка, он отворачивался и ворчал. Больше всего он злился на Андрея Русанова. Если бы не он, разве бы додумались огоньковцы до этого. Да и газета начинала его беспокоить. Раньше жил как хотел, никто тебе не указывал, а сейчас ходишь, как по каленой плите.
Однажды в субботу газеты не привезли. Через день дошли вести, что почтальона Мишу Вдовина убили в Демьяновском бору. Одни говорили — убили проезжавшие в тот день цыгане, чтобы завладеть жеребцом, но кто-то помешал, — и цыгане завели лошадь в такую чащу, что ее еле оттуда вывели. Другие всю вину валили на пастуха Луку, — он, дескать, охоч: до денег; но как оказалось, у почтальона ни одной копейки никто не взял. Третьи обвиняли мильковского Лаврушку, который будто бы серчал на Вдовина из-за од-.ной девушки, но Лаврушка в этот день был за тридцать верст от места происшествия.
Никита хотя и удивлялся, но на душе как-то полегчало, — может, газетки перестанут ходить и будоражить людей. Однако в следующую субботу их снова привезли. Но того номера, который вез покойный Миша Вдовин, не было—говорят, преступник ничего не взял: ни денег, ни почтового новенького плаща, — только прихватил газеты. Говорили, что в газете была большая статья Медуницы о Шороховском, славившемся в округе-Иване Никодимовиче — «Примерный крестьянин или.: эксплуататор крестьян».
«Эге-е... Видать, птица-то с когтями, — подумал Никита. — С когтями, коли забрался за Никодимыча». Никита знал Ивана Никодимовича еще по бакалейной лавочке в Теплых Горах. В семнадцатом году лавочку прихлопнули, Никодимыч переселился в деревню и повел хозяйство по «новой методе» — выписывал откуда-то новые сорта семян, приобретал машины, — и не только пользовался ими, но и помогал соседям. «И чего же плохого? — рассуждал Никита, вспоминая о своей мо-
лотилке, которая тоже была увезена в соседнюю деревню. — К слову сказать, хоть моя же молотилка. Попросили сосновцы — пожалуйста, как же не помочь... Вот и направил молотилку с Тимоней. Ты помолотил, ты и расплатись. Чего тут плохого? Какой он Иван Никоди-мыч — експлотатор? Тут же не чужой труд, а свой, кровный. Кровный, товарищ Медуница, а ты пишешь...»
Как-то поздно вечером подвыпивший Никита возвращался из соседней деревни и думал о горячем разговоре с братаном Ионой. Иона Федосеич был когда-то таким же крестьянином, как и Никита, но на войне, как он всегда при случае рассказывал, решил «переквалифицироваться и вникнуть своим крестьянским умом в корень медицины». Сначала Иона работал в похоронной роте, потом его перевели в госпиталь, там подвернулись курсы — и Иона пошел вверх. Домой Иона вернулся с документом фельдшера.
Вскоре стали открывать на селе медицинские пункты. Предложил свои услуги и Иона. Он ротный фельдшер, дом у него большой, половину может отдать в аренду: полдня работай на медпункте — верти порошки, полдня — паши землю.
Что греха таить — Никита завидовал братану. И деньги, и опять же свой хлеб, овощ — все на дому. Но в этот вечер разговор за бутылкой первача завязался о другом — о беспокойной жизни, и куда эта жизнь при-танцевать может. В самом деле не поймешь—тут тебе и кредитное товарищество, тут тебе повылезали и старые торгаши, тут тебе и коммуния в Ершах...
Слушая Иону, Никита удивлялся, как же будут коммунары пахать первостатейную землю, отхваченную у ершовцев, — на двадцать три двора у коммунаров было девять лошадей.
— Не лошадей, а хвостов, — заметил Иона. — Без подмоги не миновать. Говорят, рабочие обещают трактор.
— Неужто даром? — удивился Никита. — Так чего же такое, Иона Федосеич, получается? Кому молотилку держать не дают, експлотатор,. дескать, рабочей власти, а кому трахтур даром дарят. Да и к чему им, бестолковым, трахтур, коли самовара и то им не вздуть. Куда же, Иона Федосеич, так-то пританцевать можем?
— Пританцуем, братан, к новой лучезарной жизни пританцуем, — многозначительно отвечал Иона и торжественно поднимал руку.
Возвращаясь домой, Никита невольно остановился у гумна. Направо грудились, как огромные бочки, кладни неизмолоченного хлеба, стояли ометы соломы, на островьях висел горох. Кругом ни души — глухая, осенняя ночь. По небу плыли рваные облака. Вот из облаков вылупилась луна и осветила дорожку. «Заглянуть, что ли, как у них там», — подумал Никита и нырнул между стогов. Молотилка стояла у Саввахи Мусника, и сейчас недомолоченный ячмень был аккуратно уложен и прикрыт пластом соломы. Никита долго ходил около молотилки, щупая ее холодные железные бока, словно приценивался к ней. Потом, стиснув зубы, подошел к Сав-вахиному овину и, найдя воткнутую в стене какую-то железяку, когда-то прибранную Саввахой для «всякого случая», повертел в руках и, подойдя к кладушке, сунул ее в сноп.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92