– Только представьте себе: полет над Китаем, – сказал Хайндел. – Китайские просторы.
– Китай не такой уж просторный, – ответил Освальд. – Не сравнить с Советским Союзом.
– А он какой по площади?
– Проехаться бы как-нибудь вдоль и поперек Союза на поезде. Поговорить с людьми. В России меня больше притягивают идеи, а не площадь.
– Какие идеи? – спросил Рейтмайер.
– Почитай книжку.
– Ты всегда говоришь «почитай книжку», будто там есть ответы на все вопросы.
– Может, и так.
– А может, и нет.
– Тогда почему я соображаю лучше тебя?
– Ты тупее меня.
– Но все-таки не тупее офицера, – встрял Хайндел.
– Тупее офицера не бывает, – ответил Освальд.
Они прозвали его Кроликом Оззи за поджатые губы, ямочки на щеках и быстроту движений при потасовках в казармах или в баре за территорией. Ростом он был пять футов и девять, весил сто тридцать пять фунтов, глаза голубые, скоро восемнадцать, оценки по поведению и квалификации повышались, потом падали, опять повышались и опять падали; количество очков, которые он набирал на стрельбище, было столь же неустойчивым.
Хайндела без особых на то причин называли Хайделом.
Он ходил в кино и в библиотеку. Никто не догадывался, с каким трудом ему даются простые английские предложения. У него не всегда получалось четко представить словесный образ. Писать было еще труднее. Когда он уставал, то мог правильно написать лишь пять слов подряд; даже в маленьком слове тяжело было не менять буквы местами.
Этой тайной он ни с кем не делился.
У него был пропуск в увольнительную, яркая гавайская рубашка, из-за которой он чувствовал себя самозванцем в собственной шкуре, и место у окна в поезде на Токио.
Свидание организовал Рейтмайер, объяснив Ли, что от него требуется лишь появиться в нужном месте в нужное время и улыбнуться своей искренней американской улыбкой. И тысяча запретных удовольствий у него в кармане.
Добро пожаловать в Японию – страну раздвижных дверей и узкоглазых шлюх.
Он шел невидимкой сквозь многослойный хаос сумеречного Токио. Шел около часа, глядя, как неоновый свет пробивается через транспортный смог, бросаются в глаза английские слова: «ПОТРЯСАЮЩЕ ПОТРЯСАЮЩЕ», шел под трамвайными проводами, мимо лапшевен и баров. Он видел японских девушек, что разгуливали под руку с шестерыми военнослужащими США – с виду повара или пекари, совсем щенки, на каждом – куртка с вышитым драконом. Шел 1957 год, но Ли казалось, что эти солдаты ведут себя как чванливые вояки, боевые ветераны, загребающие все подряд своими крюками для мяса.
Он шел по лабиринтам узких улочек, где толпились покупатели. Он был на редкость спокоен. Сейчас он находился вне базы, вдали от соотечественников, вдали от Америки, и это притупляло его настороженность, расслабляло напряженную кожу.
Он проверил по бумажке, как ее зовут.
Вдоль переулков горели фонари. Он видел безногого с аккордеоном, туловище человека сидело на странной металлической подставке, как швейная машинка «Зингер», на груди болталась картонка с иероглифами.
Мицуко ему понравилась: девушка с детским личиком, несколько бесформенная, в юбке, белой блузке и платке на голове; она ждала у знака с надписью «ВХОД ДЛЯ СОЛДАТ». О месте свидания условился Рейтмайер – улочка дешевых игровых автоматов.
Она отвела его в салон патинко – длинную узкую комнату, заполненную людьми, которые прижимались к прямоугольным автоматам. Они пытались загнать стальной шарик в крохотную дырку. Автоматы издавали фабричный грохот, наподобие типографского, наверное. Найдя свободное место, девушка нажала на рычаг, запускающий шарик. Это было сигналом к впадению в нирвану, или как они там называют свое абсолютное состояние. Она уставилась на серый круг, глядя, как вращается шарик. Люди проталкивались в комнату: студенты, пожилые дамы в кимоно, люди, с виду образованные, с высокооплачиваемой работой – все они ждали, когда освободится автомат. К некоторым выстраивались очереди человека по три, люди терпеливо переносили шум и табачный дым, как будто их не касалось ничего, кроме серого скачущего шарика.
Он проверил по бумажке, как ее зовут.
Два часа спустя они оказались в комнате с раздвижными ширмами и соломенными циновками. Что-то подсказало ему, что квартира не ее. Будто имитация под японское жилье. На стене висел шелковый свиток, только скорее всего это был не шелк. Краем глаза он заметил настенный календарь над туалетным столиком, несколько брусков мыла «Лайф-буй». Она сняла босоножки. Он никак не мог поверить, что находится на легендарном пороге того самого траха. Той темы бесконечных обсуждений, перешептываний, смеха и воплей во всех известных ему казармах. Он застыл, глядя на первую обнаженную девушку в своей жизни, взрослую, не из журнала. В голой женщине есть нечто значительное. Он чувствовал себя другим, серьезным, неподвижным. Он был частью некоего мирового потока. Потом ее рука оказалась у него в штанах, как нечто обыденное, будто бы она повернула кран. Он разделся, аккуратно сложил рубашку с развевающимися пальмами. Это событие ждало своего часа. С того дня, как он родился, комната поджидала его здесь, ждала, когда он войдет в дверь. Нужно было только войти в дверь, слиться с потоком вещей.
Надо ли ей заплатить? Рейтмайер не предупредил. Он со стороны наблюдал, как занимается с ней сексом. Он находился отчасти вне происходящего. Занимался сексом и следил за этим, ожидая, когда же наслаждение овладеет им, захлестнет прибойной волной, согнет деревья. Он, скорее, думал о том, что происходит, нежели видел, хотя и видел тоже.
В следующие выходные он дежурил, но как только выдалась возможность, вернулся в Токио. Выяснилось, что она берет у него деньги только для того, чтобы играть в патинко. На патинко она была помешана, подсела на эту игру, как наркоман, часами простаивала у автоматов в чужом плаще. Он выходил, возвращался, снова выходил, заходил в стрип-клубы и ковбойские бары. Стоял у входа и смотрел, как она играет. Люди протискивались в комнату. То и дело кто-то выигрывал приз: упаковку сладостей в форме листиков. Он глядел, как она рассеянно почесывает левую щиколотку правой ступней.
Странные дни на сказочном Востоке.
На этот раз она привела его в большой многоквартирный дом поблизости от фабрик и нефтехранилищ. Пахло серой и нечистотами после отлива. Из окна он видел реку, но не знал, как она называется. Мицуко сказала, что ей тридцать четыре года. Странные дни и ночи. После того как они оделись, в комнату вошел мужчина, проскользнув через тени, молодой, тощий, он чувствовал себя в этой комнате как дома. Казалось, он воспринял Ли как нечто само собой разумеющееся, вел себя так, будто знал обо всем, что Ли когда-либо говорил и делал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122