.. если все объяснить, то может хоть как-то... Что ты! Вытурили в момент! И по роже разок дали, вот так-то. Ладно, думаю, пусть, тут невежи, жандармы, пойду в университет, там думающие люди, поймут. Меня и на порог не пустили. Иди, говорят, от греха подальше, оборванец. Ладно, оборванец! Я вот за эти вельветовые джинсы 150 рэ фарцам отдал, батник у меня французский, ну-у... рубашка это батник. А эту рвань мне мой артист устроил, чтоб я не замерз. Я же из дому раздетый вышел, мне только до машины дойти, а там печка... Машина это автомобиль. Ты знаешь, что такое автомобиль?
- Знаю, - сказал я, жадно поедая его глазами. Его, человека нашего будущего! Теперь, прослушав эту сбивчивую, подчас непонятную мне тираду, я ни секунды не сомневался в его правдивости. - Говори же, Павел, говори!
- Что ж говорить-то, - грустно поник он головой, - теперь я вроде как у вас в плену. Ни туда ни сюда. Застрял. Как дальше жить не знаю... Грязный весь, ванну негде принять.
- Ванну, - повторил я. - А что ж, у вас у всех ванны есть?
- У всех, - быстро ответил он. - В Москве у всех. Наверно, у всех. Я точно не знаю... - Павел с подозрением посмотрел вдруг на меня. - Толя, тебе что же, доказательства нужны?
- Да что ты! - всплеснул я руками.
Но он опять сильно покраснел и полез в карман своих неудобных, узких брюк. Оттуда он достал какую-то круглую штучку на цепочке и протянул мне.
- Вот, - сказал он веско, - брелок для ключей, а на нем изображена Эйфелева башня в Париже. Видишь, написано "PARIS". Ведь в наше время Эйфелевой башни нет?
- Есть, - сказал я, почему-то чувствуя даже что-то вроде стыда за наше время. - Ее построили к Всемирной выставке... Вся Франция против нее, мы думаем, что ее снесут, но... - Она все-таки стоит?
- Стоит, - кивнул Павел. - Стоит, зараза. - Но вновь погрустнел. - Ну как мне тебе доказать-то? Ну расскажу, что у нас в небе самолеты летают со скоростью звука, что автомобили по шоссе гоняют, что подводные лодки бороздят моря и океаны, так это же все слова.
Подскочил бравый половой и наклонился над нашим столом, тряхнув льняными кудрями.
- Больше ничего-с не изволите заказать? - спросил он.
- Пока нет, - сказал я и отослал его движением руки. - Так что же ты теперь, Павел, как же ты теперь?
- Не знаю, - тихо вымолвил он.
- Со своей стороны, - проговорил я, - деньгами я тебе помочь не могу. Я совершенно без средств...
- Да ладно, средств! - скривил он лицо в горькой гримасе. - И всюду башли, башли, башли. Башли - это деньги. У нас еще туда-сюда, но у вас без башлей полный зарез. Конечно, я насмотрелся, у кого денег много, так те на рысаках гуляют, по ресторанам, а дома такие, что у нас у народных артистов таких нет.
- Подожди, - прервал я его, и понятно было мое нетерпение. - Павел, расскажи же, расскажи, как там будет, потом, через восемьдесят лет?
- Как? - он задумался на секунду, возведя к потолку глаза. - Да конечно, изменений много. Во-первых, в 1917 году произошла революция, и у нас теперь социалистическое общество.
Я был далек от политики, но зато прекрасно знал, что слово "революция" не в чести у господ представителей власти. Владелец этого трактира Рублев человек был степенный, верноподданный и вряд ли сочувствовал революционерам и их идеям, и потому половые у него могли быть доносчиками. Я приложил палец к губам, подмигнул Павлу и проговорил:
- Ну что ж, об этом ты расскажешь мне потом.
- Я бы еще поел, - заметил мой собеседник.
В кармане у меня оставалось всего около рубля, но что были эти деньги в сравнении с величием и грандиозностью нашей неожиданной встречи. Я заказал еще закуски и чаю.
- Самое обидное, - сказал Павел, жадно набивая рот, - что я совершенно не знаю, чем я тут могу заняться. Жизни вашей я не понимаю, ни жилья, ни денег, ничего у меня нет.
- Жить ты пока можешь у меня, - сказал я горячо. - Конечно, я уверен, что со временем мы сумеем заинтересовать твоей историей ученых, они примут и оценят факт твоего появления в нашем времени. А пока... Ты же ведь литератор, - продолжал я. - Отчего бы тебе не попробовать писать? Попробуй, ведь может и так сложиться, что ты найдешь своего издателя...
- Ну да, - усмехнулся он недоверчиво. - Тут у вас такие титаны пишут, что... Блок у вас уже известен?
- Да, - кивнул я. - Я знаю его стихи. Он станет знаменит?
- Ого! - воскликнул он. - Гений! Ну, потом Маяковский, Есенин... Их-то пока еще нету, они позже... А Горький есть?
- Конечно, - кивнул я, - Горький очень популярен, у него свои читатели. В поэзии известны Бальмонт, Надсон... Они останутся в истории литературы?
- Останутся, - небрежно махнул он рукой. - Но знаменитыми не станут... Нет, писать при жизни таких титанов невозможно, расчета нет. Ведь еще Лев Толстой жив! И Чехов! Чехов жив?
- Жив, - подтвердил я и осторожно спросил, ибо очень любил печальную музу Чехова. - А когда он умрет?
- Не помню, - подумав, ответил Павел. - Сейчас 902-й... Ну, что-то очень скоро...
- Господи, какой ужас! - вырвалось у меня.
- Да-а... - протянул он, погруженный в свои размышления. - Попишешь тут, как же... - Он вновь задумался, и лицо его вдруг просветлело. Послушай, Толя, а Блок написал уже стихи о Прекрасной Даме?
- Не знаю, - сказал я. - Я не читал, не слышал.
- Нет? - оживился он. - Так-так... Ну, а там: "по вечерам над ресторанами..." "Незнакомка"? Они же знаменитые.
- Нет, - сказал я. - Я слежу за журналами. Этих стихов не было.
- Не было? Точно? - глаза его заблестели, румянец выступил на бледных щеках. - Толя, это же гениально! Я напишу эти стихи! - От нахлынувших чувств он даже задохнулся. - Черт возьми, как же я об этом не подумал! Ведь все, что еще не написано, - все мое! Черт возьми!.. - он схватился руками за голову. - Ведь можно жить, Толя, можно жить!
Я смотрел на него и никак не мог понять, что он имеет в виду. От волнения он расстегнул верхнюю пуговичку своей странной рубашки.
- Значит, так, - заговорил он деловым голосом. - Сначала кое-что, что помню из Блока. "Молчали желтые и синие", там... "Под насыпью во рву некошеном" и всякое... По вечерам над ресторанами какой-то воздух дик и глух, и правит окриками пьяными тара-та-там весенний дух... нет, тлетворный дух... Ладно, остальное припомню, а чего не припомню, сам доделаю, дело привычное.
- Но это же будут чужие стихи, - попытался возразить я. - Постой, постой... Ты Ведь даже не помнишь Их точно. Ведь ты испортишь их, испортишь для будущего!
- А, ничего! - махнул он рукой. - Если в наше время мои тексты кушают, то небось ваша публика уж тем более не подавится! - Он взмахнул руками. А дальше, дальше! Я помню, Горький написал "На дне" в девятьсот втором. Но в девятьсот пятом будет революция... первая русская революция, и Горький после нее напишет роман "Мать", который нашумит в народе. Фигушки! Это я теперь напишу "Мать". Ниловна там, Павел Власов, сходки, ведущая роль рабочего класса... А уж позже можно будет "Ночь, улица, фонарь, аптека.
1 2 3 4 5